Сто лет одиночества

В тот день шел дождь, и небо провисало под тяжестью туч, сгрудившихся на взъерошенном горизонте. Проступали в сером мареве тумана тусклые контуры домов, деревня обезлюдела, обратившись к чайному уюту и разжиганию каминов (это в июне-то!) В саду чавкали свежей грязью тропки, остро пахло травой, анемичные английские цветы роняли лепестки, сброшенные на землю порывами ветра: бледно-розовые, бледно-лиловые, бледно-бледные. Вымокли до нитки мантии, с волос текли на шею противные ледяные струйки, но никто не думал защищаться с помощью волшебства от непогоды; они были заняты неприятным разговором, перенесенным из-под дождя в гостиную, и Дамблдор был достаточно умен даже тогда, чтобы знать: все это — счастье. Он пытался компактно разместить блаженство под сводами своего черепа, запомнив каждую его черту, чтобы остановившееся время осталось с ним навечно, но ощущение было таким большим, что не ужималось до размеров головы; в какой-то миг он перестал следить за ним, за собой, даже за Геллертом. Тот разбрасывал горсти гневных слов, кипя праведным возмущением. — Ты полагаешь, я трушу? Так, по-твоему, именуется здравомыслие? Ковер испещрили грязные следы ботинок, которые складывались в затейливые иероглифы. Геллерт понес их дальше по лестнице, в коридор второго этажа, а затем в свою спальню и расхаживал по комнате, чертя ее широкими шагами. Вещал, словно с профессорской кафедры. — Lieber Gott, греза о райских кущах, которую ты лелеешь, несбыточна! Ты оперируешь отвлеченными понятиями и не понимаешь, что творишь. Geh sofort weg! Уходи немедленно, нет, послушай меня. Поверь моему опыту, это не более чем слепое проецирование собственных желаний на посторонний объект. Перебирая вереницу отражений, ты ищешь самого себя. Как можно не знать таких элементарных вещей? И я надеюсь, ты в любом случае осознаешь, что это закончится изгнанием из Эдема. Он останавливался. Топорщился. Вскидывал взгляд. Глаза горели трескучим сухим огнем, он легко поддавался буйству своей крови и едва не дрожал. Выкрашенное бледностью лицо искажалось в круге неудобных и опасных мыслей, становясь жестоким и растерянным, как у ребенка. — Свернуть с избранного пути ради того, чтобы испытать неизбежное разочарование? К этому ты пытаешься меня склонить? Я крайне недоволен, Дамблдор, крайне! Я ожидал встретить в тебе соратника с железной волей, а нашел расслабленного идеалиста, опутанного сетями обывательских ценностей! В юности Геллерт был невероятно, сверхъестественно помпезен. Ему это шло. Немцы рождаются с геном импозантности, а их руки сами собой норовят вскинуться в патетичном жесте. Он ругался: по-немецки, по-английски, по-гречески, на кухонной латыни. Кого-то цитировал, к кому-то взывал. Требовал помнить о великой задаче преобразования мира — эту честь он все еще намерен разделить с Дамблдором — и намекал на катастрофические последствия легкомысленного отношения к делу. Потом он замолкал, сердито дыша, стискивал кулаки и бросался к Дамблдору навстречу с той же целеустремленной злостью, с какой распекал его на все корки. Вымещал ярость в долгом, осекающем дыхание поцелуе. Кожа раскалялась так сильно, что казалось, сейчас обуглится. Lieber Gott. Дамблдор никогда не перебивал его. Не вступал в спор, не пытался оправдаться, не приводил доводов. Он только слушал и ждал. Когда этот разговор в несколько иной вариации случился в первый раз, он хотел уйти, но что-то подсказало ему: останься. Он всегда понимал людей лучше, чем они понимали себя сами. Может быть, это было его благословение или его проклятье. Может быть, его способ любить. В промозглые дни простыни в постели казались влажными, даже если были сухими. Он помнил осторожность движений и то, как тяжело было ее соблюдать. Радость отдаваться оставляла его насытившимся, полусонным и основательно поглупевшим. Он не смог бы прочитать мысли бестолкового первокурсника, мечтающего об обеде, или совершить простейшее заклинание трансфигурации. Это чувство было восхитительным, хотя и роняло его до уровня маггла. Удовольствие брать будило животные инстинкты, которые он обуздывал, становясь таким робко-нежным, что это вызывало у Геллерта недовольство. — Начинай двигаться, — шипел он. — Этот внезапный случай Petrificus Totalus весьма расхолаживает. После они не целовались, не обнимались и не совершали положенных любовных ритуалов. Геллерт почти сразу отклонялся в сторону, как снесенный штормом парусник без весел, и посвящал несколько секунд удивленному рассматриванию. Он словно не понимал, кого видит перед собой, и что между ними происходит. Его обуревала идея катастрофических последствий. В глазах стыла мольба. В этот крошечный обрывок времени Дамблдор боялся дышать. Его кровь победно кричала, сознание становилось пустым. Счастье — понял он много лет спустя — это поющее безмолвие. Однажды, когда их тени не шевелились, а души готовились скользнуть с обрыва, чтобы полететь или упасть, Дамблдор почти решился задать вопрос. Но он выжидал дольше, чем следовало, подстраивая самому себе трусливые ловушки: у нас еще масса времени, не стоит на него давить, брат просил вернуться к ужину, нужно вывести Ариану на прогулку и следить за тем, кабы чего не учудила, это ее конек — чудить, бедняжка совершенно всесильна и абсолютно беспомощна, бедняжка отнимает ужасно много времени, вот если бы мать была жива, или Аберфорт — менее назойлив, и не нужно было бы отвлекаться на скуку повседневности, а лишь гореть, гореть, гореть… Он не спросил, а потом стало слишком поздно. После похорон, сломав ему нос, Аберфорт сказал: — Я никогда тебя не прощу. Альбус подумал: хорошо. Прощение было бы кощунственным. Он впервые чувствовал себя по-настоящему опаленным жизнью и очень-очень ответственным. Одна проблема: ему больше было не о ком заботиться. Но он нашел идеальное решение и вернулся в Хогвартс, чтобы преподавать. Мощь каменных стен, стоявших на корнях древней магии, сдерживала все худшее, что в нем было, и через несколько десятилетий из зеркал на него смотрел человек, в котором не было ни волоконца тщеславия. Он управился с гордыней, преобразовав ее в навык. Научился беззлобно подшучивать надо всем на свете, включая себя. Смягчил острые края и обезвредил свою гениальность, найдя ей академическое применение. Вошел в размеренный ритм и полюбил рутину. Откликался на просьбы и выполнял долг. Давал советы, только когда его настойчиво просили. Он все еще хотел взять влажную бесформенную глину этого мира, погрязшего в несправедливости и хаосе, и вылепить его по своему образу и подобию, но это желание сидело в подвале его разума на толстой цепи и постепенно ссыхалось от голода. Не менее четверти века он принципиально игнорировал новости, сплетни и газетные статьи, в которых упоминался его бывший друг. Но Геллерта становилось все больше в мире, он упрямо лез на глаза, появляясь в Германии, Албании, Трансильвании, во Франции и Америке. Геллерт был энергичен, его жгло с обоих концов, и он не верил в людей — только в идеи. Оказалось, что это совпадает с духом времени. Двадцатый век мчался вперед на всех парах и гремел: сначала трамвайными рельсами, автомобильными клаксонами и самолетными двигателями. Затем появились другие звуки, намного громче и хуже. Когда разразилась мировая война, люди не знали о ней самого страшного: она была только первой. Американские магглы строили небоскребы и праздновали эру джаза — па-бам-пум-пум, па-бам-пум-пум — когда Геллерт начал набирать ряды сторонников и разговаривать со своей аудиторией лозунгами. Черновики к его речам набрасывали в спальне на втором этаже маленького деревенского дома, поэтому Дамблдор иногда улавливал отголоски собственных слов. Когда-то они горчили, теперь солили почву. Он мог очень хорошо себе представить, что именно на ней прорастет. — Магия рождается только в избранных, и все же мы должны оставаться в тени… Старые песни несли новое, какое-то железное и марширующее эхо. — Но обычаям прошлого нет больше места. Наша задача, друзья, — выстроить другой мировой порядок! Геллерт становился проблемой. Очень серьезной проблемой разрушения, крови, смертей и жертв — всего того, что предполагает революция. Дамблдор отказывался ее решать. Он провозгласил политику невмешательства, у него были для этого все причины и ни одной, которая могла бы кого-то заинтересовать, но его собственная личная жизнь за благодушным фасадом из полуулыбок и полуправд не касалась никого, кроме маленькой группы людей, большинство из которых были давно мертвы. Ему легко давались секреты, и легко давалась ложь, по большому счету, все давалось ему настолько легко, что иногда он не возражал бы против временных трудностей и вызова, но единственный стоящий вызов, который существовал, принять было невозможно. Встреча с Геллертом разоблачила бы правду, которую Дамблдор знать не хотел. Поэтому он сосредоточился на увлекательной и бесконечной войне с собой, а, став раз и навсегда человеком ответственным, выполнял прямые обязанности педагога: воспитывал людей, в которых запечатывал свою личность, словно восточного джинна в сосуде. Он знал цену своим способностям и знал, что его ученики не смогут быть сильнее, но он делал ставку не на силу, а на то, что эти мальчики и девочки будут лучше него. Доверие к нему было столь велико, что он мог позволить себе не вдаваться в объяснения и просто сказать Ньюту Саламандру: — Я не могу пойти против Гриндевальда. Это должен быть ты. Он улыбнулся Ньюту, и похлопал Ньюта по плечу, и посоветовал ему отказаться, и это совсем не было похоже на действия генерала, отдающего солдату приказ, и в этом был весь смысл. Именно тогда он понял свое главное отличие от Гриндевальда и тех вдохновленных безумцев, которые придут за Геллертом следом: они не устраняют себя с шахматной доски, поэтому могут выиграть лишь в партии ближнего прицела. И еще: им слишком сильно нравится, как звучат их голоса и имена. Имена… В Хогвартсе появился ученик, привлекший его внимание. У мальчика было короткое имя, которое он не любил, способность, о которой было не принято упоминать в приличном обществе, и два лезвия вместо глаз. Тонкое красивое лицо сиротливо бледнело, и даже обескровленность в его исполнении выглядела попыткой произвести благоприятное впечатление. Все его попытки увенчивались успехом: он был прирожденным магом высочайшего уровня, его язык обтачивал слова заклинаний до совершенства, пытливый разум пребывал в непрестанном поиске. Совесть, судя по всему, отсутствовала начисто, и он блестяще это скрывал. Он очень хорошо умел казаться, вводя окружающих в заблуждение. На этом уровне у Дамблдора было больше общего с Томом Риддлом, чем с Геллертом Гриндевальдом. Каждый из них осознанно избрал для себя причину существования: Дамблдор жил, чтобы загладить вину; Геллерт — потому, что не мог совладать со своей яростью; Том Риддл ставил эксперимент, смысл которого был понятен ему одному. От него веяло угрозой, но он был еще слишком юн, чтобы его приходилось опасаться в мире, который катился к катастрофе. Тень Нурменгарда лежала на всей Европе, выпотрошенной войной. От Геллерта нельзя было скрыться, от Дамблдора ждали действий. Он откладывал их до последнего. Страх побеждал стыд, и он говорил себе: через месяц, на следующей неделе, завтра, посмотрим, как станут разворачиваться события. Он смотрел пять лет, пока множились трупы, но его интересовал только один труп, и Аберфорт это понимал. Более того, брат стал единственным человеком, который не заглядывал ему в глаза со жгучим укоряющим вопросом: ну, когда же, наконец?.. Февральским вечером, пропитанным сыростью и старческим утомлением поздней зимы, они пили огневиски в «Кабаньей голове», на двери которой Аберфорт повесил криво намалеванную табличку: «Закрыто. Пошли все к чертям». Их разговоры большей частью состояли из насупленного молчания со стороны Аберфорта и элегантного безмолвия со стороны Альбуса, но, чем старше они становились, тем больше жизнь вмешивались в их напряженные отношения. Они обсуждали маггловские сводки с фронтов, погоду, уменьшение рациона, степень отвратительности морковного чая и напитка из цикория, которые сам Мерлин не смог бы превратить в настоящие кофе и чай, и где-то на заднем плане обязательно голосила коза. Это было самое близкое ощущение сродства, знакомое обоим братьям, за что Аберфорт ненавидел Альбуса еще сильнее, но отказаться от его общества не мог. Портрет Арианы наблюдал за ними со стены с тихой улыбкой, родившейся летним полднем, Альбус даже иногда заставлял себя посмотреть ей в лицо, вынося из предельного напряжения воли свою боль и ее ласковую безмятежность. Проглотив последние остатки жалкой порции — проклятая военная экономия — Аберфорт резко поднялся с места и шагнул к окну, разрезав пространство на ровные части. Он делал резко абсолютно все, в нем не было ни единой округлости и извилистой линии. Пыльное стекло в подтеках сумерек отразило очертания высокой худой фигуры. Повернувшись к брату спиной, он застыл, навек заскорузлый в своем горе, навек несчастный и не прощающий. Никакой разницы между Альбусом и ним в этом не было. — Я думаю, ты должен это сделать, — сказал он, и стало ясно, что его сиплый голос выстаивался не пять лет, а намного дольше. — Убей его. Это ничего не изменит между мной и тобой, подумал Альбус. Это ничего не изменит для нас. Для Геллерта и меня. Его ослепило внезапной злостью: а какое мне дело до мира? Он допил свой виски одним глотком и тоже поднялся. Где-то умирали люди, но люди умирают постоянно. Уж он-то это знал. Чужие смерти не оставляли его равнодушным, но он не мог избавиться от ощущения их статистической природы: сводки, цифры, даты. Миллионы зафиксированных на бумаге смертей не ужасают так, как пара светло-голубых глаз, которые, не моргая, смотрят на солнце и сияют лишь его отраженным блеском. — Я не могу его убить, — сказал он. — Возможно, я даже не смогу его победить. Аберфорт, по-прежнему не оборачиваясь, пожал плечами. — Ну, хоть попытайся. Должен же быть какой-то прок в том, что ты гений и всякое такое прочее. — Да, — согласился Альбус, — должен. Он отправился в Лондон в министерство Магии, где его встретили, как Христа во время второго пришествия: чудо и конец света сошлись в точке пересечения, и это вызвало у него такой приступ раскаяния, что освещенные надеждой лица, столпившиеся перед глазами, закружились в хороводе. Он заклеймил бы себя отвратительным эгоистом, но его время расковыривать раны вышло: история Дамблдора и Гриндевальда больше не принадлежала им. Она окончилась на морском берегу под безразличное пение волн, и он просто полвека ворошил ее труп, определяя этим каждое свое решение, действие и мысль. В тот день он ступил на дорогу старости, которая всегда в конечном итоге означает смирение. Они встретились в Берлине, два осколка крушения в мертвом городе с перебитым хребтом. Бомбежки не прекращались ни на минуту, им пришлось создавать защитный купол для того, чтобы уничтожить друг друга. Ирония ситуации дразнила его чувство юмора, которое он заботливо пестовал в себе половину столетия. Оно не только скрашивало существование, но и создало ему репутацию слегка сумасшедшего, которая защищала от самых назойливых интервьюеров и любопытных глаз. Он бросил краткий вежливый взгляд на лицо Геллерта, бросил краткие вежливые фразы, выпил чаю и опустился на дно болезненной реальности: жизнь, удивительным образом еще не оконченная, — прошла. Слово «любовь» приобретало новый смысл, бесстрастный, как статуи античных богов. Его эхо звенело усталой пустотой. Душа, очищенная от желаний, стала бы совсем легкой, если бы не груз грехов. Геллерт испытывал то же самое и, кажется, открытие доводило его до отчаяния еще сильнее, и он не догадывался раньше, что это с ним случится, и если бы он только знал, если бы он только знал… Его обкусанный рот, с присохшей к нему кофейной горчинкой и дымным табачным привкусом, некрасиво дернулся. Слово не прозвучало, но Дамблдор его услышал. «Прости». Все это не отменяло необходимости действовать. В последний момент Дамблдор подумал: если я выиграю, то останусь один навсегда. Тогда в чем смысл? В чем?! Небо содрогнулось и окрасилось в цвета взрывов, за пределами купола рушилась земля. Стены мира накренились так сильно, что казалось немыслимым однажды их выровнять. Но кому-то придется это делать. Дамблдор поднял руку, и Геллерт улыбнулся ему, словно за окном все еще лил дождь, остро пахло травой, серебрящейся узором из крупных капель, души были цельны, и время слушало их дыхание, обещая, что этому не будет конца. Конец