Безделушка

      Тяжело, когда все оказывают тебе внимание, но никто не любит. Когда ласкают искрящимся взглядом, проходятся им по твоей искренней улыбке, скрывая гнилую фальшь, касаются твоих прохладных рук своими, создавая иллюзию поддержки, хотя и так понятно, насколько же это лживо. Насколько пропитано едким запахом недосказанности и загнанных тайн, глубоко под кожу, в самое темное место.       Один.       Коннор качнулся вперед, ловя подброшенную монетку. Вечером в парке было хорошо: сидишь себе на качелях, никто не мешает, людей в это время года и дня в Детройте мало, что девианту было точно на руку. Он любил сюда приходить, когда было совсем тяжело. Вот после девиации это место стало его спасением. Оно будто создавало некий барьер, как та программа, который не позволял проникнуть в мозг и изъесть его разного рода паразитам. А паразитами стали самые близкие, казалось, такие родные люди. Коннор поморщился, сжал монету между указательным и средним пальцем, отбросил себе на вторую руку блик заходящего солнца, сфокусировал взгляд на облачке пара, возникающего при каждом вдохе. Такие мелочи помогали сосредоточиться, вспомнить… разное. И хорошее, и плохое. Все, что у него было. У паиньки Коннора, которого любил весь отдел, когда тот работал с Андерсоном. А когда Хэнк уволился, оставив андроида наедине со своей работой, у последнего начались проблемы социального характера. Или, если точнее, межличностного. Только вот личностей было много. Слишком уж. Первым был Гэвин.       Детектив еще в первые дни «знакомства» не мог просто пройти мимо – это было для него сродни преступлению. Как же так? Новенький, хорошенький, пластиковый ублюдок, - чудо, мимо которого нельзя пройти такому, как Рид. Тот тоже был своего рода ублюдком, только сквозь эту толщу напускной грязи можно было пробиться, и Коннор был первым, кто ненароком увидел, так сказать, свет. Как там говорила буддистская мудрость? Через трещины из нас исходит свет? Если так, то андроиду посчастливилось, - или нет, - увидеть эти редкие проблески. Да, Гэвин был не самым приятным собеседником. Сложно даже приносить таким кофе: мало сахара, мало сливок, холодный, горячий, слабенький, переслащенный. И нет таким людям покоя, потому что всегда их что-то тревожит. Поначалу это бесило Коннора, отчасти потому, что злился сначала лейтенант, и эти эмоции, хочешь или нет, передавались ему. Он так учился. Потом, спустя время, Коннор научился имитировать сволочное поведение, которое ему самому не нравилось и было совершенно не к лицу.       Рид издевался, тыкал ему в грудь своими мозолистыми пальцами, оставлял десятки недопитых стаканчиков кофе, лишь бы это ведро принесло еще. Принесло и посветило перед ним своей ангельской мордой, которая нравилась Риду. Которую он, спустя неделю внутричерепного разговора с самим собой, призванного взвесить все за и против, гладил своими широкими ладонями. Эта мордашка, оказывается, умела забавно сопеть, пока имитировала фазу глубокого сна. Рид в это время, забывая про все, приподнимал край одеяла и ласкал синтетическую кожу. Нажимал подушечками пальцев на родинки, на редкие веснушки, потом поднимал руки и очерчивал губы, слегка надавливая, а потом, наклоняясь, целуя.       Коннор улыбнулся. Грустно и мимолетно, отражая суть этих взаимоотношений. Ему было хорошо поначалу, он даже забыл, с чего именно началось его знакомство с детективом. Забыл эти прозвища, вроде «пластмасска», «железка», «жестянка» или что-то грубее. Но потом все быстро ушло, когда Коннору нашли замену.       Два. Его звали Ричард. Он был очень похож на Коннора. Внешне. Только глаза его были серыми и не такими наивными, любящими, как у РК-800. Брови сведены, руки – за спиной. Прямая осанка, высокий воротник… Коннор мог бы бесконечно описывать его, сидя здесь и подкидывая свою игрушку в воздух. Как же забудешь того, кто отнял у тебя твое, пусть и такое сомнительное, но счастье. Андроид прикрыл глаза. Он не мог после этого понять, любил ли его Гэвин на самом деле. Да, целовал, будто видел в последний раз, не выпускал из теплой постели, выцеловывал каждый сантиметр кожи. Но разве в этом корень любви? Разве можно назвать любовью то, что распалось на куски, когда пришел кто-то лучше, быстрее и хитрее. Коннор не знал. А потому с непониманием наблюдал, как Рид, выходя из своего офиса, идет навстречу не к нему, а к РК-900, как так же ухмыляется, шипит в его сторону и обзывает мудаком. Коннор задался вопросом: чем он хуже? Почему не смог угодить, почему его оставили и променяли, словно новую модель удобного девайса.       Как бы то ни было, работать Коннор не перестал. Он все так же приходил в офис с самого утра, только вот времени на работу стало больше: кофе никто не просил. Никто не свистел вслед, не трогал оставленные прошлой ночью укусы на шее, которые по просьбе Рида были выставлены на всеобщее обозрение. Конечно. Гэвин гордился собой. Гордился, что все же подцепил и завладел Коннором, что был его хозяином, который мог лапать его, где и когда припрет. А андроид принял это за любовь и горько ошибся.       Три.       Иногда приходилось собирать себя по маленьким кусочкам, словно паззл. Люди в таких ситуациях испытывали боль и разочарование, Коннор же ощущал себя скорее потерянным. Ненужным. Дефектным. По каким-то изворотливым слухам обо всем успел догадаться сам Элайджа Камски. Коннора это напрягло. Зачем он самому создателю? Неужели Камски настолько проникся его великодушием в первую их встречу, что побежал помогать андроиду, как только тот ощутил себя одиноким? Хотя, ответ Коннор знал, просто это только подливало масла в огонь. Каждый раз, когда, гуляя по большому дому Элайджи, девиант натыкался на самого мужчину, тот в первые секунды напоминал ему Гэвина, своего брата. Коннор старался не думать об их родстве, чтобы не бередить себе с таким трудом приобретенную душу. Камски и не напоминал. Он и относился к нему по-другому, взрастив семя надежды, что все теперь будет иначе, что андроида любят, боготворят.       Боготворят, да, конечно. Как церковники древние иконы, как художники – дорогие картины, как скульпторы – ледяные статуи. На них все смотрят, любуются, но никто не трогает. А можно ли так любить? Камски довел свою заботу до болезненного фанатизма. Да, Коннору было хорошо у него. Днем он купался в бассейне, читал книги из большой библиотеки, играл в настольный теннис; ночью – подставлялся под горячее тело, принимал так глубоко, как мог, отдавал себя, как умел. Чтобы утром думать, а было ли это все настоящим. Элайджа любил его, как создатель любит свое детище. Но не это нужно было Коннору. Не это, что угодно, но не это.       Монетка проскользнула в ладонь, и Коннор бережно ее сжал. Он сбился со счета: который уже вечер он приходит сюда, чтобы понять, в чем его проблема. Вроде смотрят же, шепчут, ласкают, не хотят отпускать, но чуть что – меняют, выбрасывают, хотя так старательно симулировали привязанность. И не хотелось больше смотреть в сторону ругающегося на своего напарника Рида, не хотелось ублажать сдувающего с него пылинки Элайджу Камски. Хотелось каждый вечер сидеть здесь и думать о своем одиночестве.       Вместе со своей безделушкой.