Счастье

*Уже капает с кpыш и пpошел пеpвый дождь И на yлице плюс и весна так близка Все не так бyдет плохо если ты yлыбнешся — Эксперимент? Да иди ты на хер с такими экспериментами. Тоже мне Мария Кюри сраная! Нахуй! — у Паши, кажется, истерика. Я, конечно, знал, что у него проблемы с самоконтролем, но масштабы, как оказалось, осознавал слабо. В меня летит какая-то книга, но я вовремя ее перехватываю и она чудом не попадает в мой живот. — Бля, один раз не... — пытаюсь вразумить его я. Но Паша перебивает: — Это ты заранее оправдания себе заготовил? Типа не считается и забудем? Ты, может, быть и забудешь, ты под наркотой своей сраной был, — он то бледнеет, то краснеет попеременно. — А я был трезвым, трезвым, как стёклышко! — он возмущается, но я вижу, что возмущение это скорее напускное. Впрочем, это не мешает Паше продолжить бросать в меня книги и какую-то мелкую канцелярию. Кажется в меня летит карандаш и я как-то отстранённо замечаю, что это, оказывается, досточно больно. Я плотно зажмуриваю глаза до танцующих по кругу разноцветных мушек и считаю до десяти. Ненавижу чужие истерики, ненавижу, когда люди кричат, ненавижу, когда меня будят так рано, ненавижу, ненавижу, не-на-ви-жу. — Эй, ты вообще в норме? — Паша осторожно касается моего плеча, он так же быстро успокаивается, как и выходит из себя. Словно спичка, раз и нет огня. — Валик? — ещё одно осторожное прикосновение. — Валя? — ещё тише, почти шепотом, он кладёт руку мне на плечо. Так меня называла только мама, только мама и Паша, когда нас никто не слышал. — С тобой все в порядке? Голова не болит? — его голос заметно дрожит, я вижу, как он нервно сглатывает и медленно выдыхает через нос. Вся моя злость лопается, как мыльный пузырь, когда я слышу его интонации, мышцы плеча под его ладонью постепенно расслабляются, я как-то разом весь обмякаю, растеряв всякую спесь. После того, как я пролежал на химии полтора года назад из-за опухоли в голове, Паша постоянно так делает. Сейчас у меня стойкая ремиссия и врачи не видят поводов волноваться, но Пашу это совершенно не трогает, он все равно следит, чтобы я ел по утрам овсянку, старательно выбрасывает в мусор все мои сигареты и жутко истерит, если я что-то делаю не так. Например, вчера он просто не успел словить момент, когда я нажрался таблеток и теперь на взводе. И ещё я уверен, что он уступил мне и переспал со мной, просто потому что ему стало меня жалко или он не хотел меня обидеть. Это было бы в его стиле. Павел Первый Римский или Павел Тереза Второй — ему следует подобрать себе имя в таком духе. — Все нормально, правда, только давай без этих криков, — прошу я. — У меня от них настроение портится и аппетит пропадает. Он стоит напротив истуканом, у него сейчас совершенно растерянное выражение, глаза на пол лица, взъерошенные волосы, слегка красные щеки. Он все ещё не убрал руку с моего плеча и продолжает по инерции сжимать в ладони мою футболку. — Прости, я просто… — бубнит под нос Паша. — Я тебя этим обидел? — не люблю ходить вокруг да около и предлагаю самый очевидный вариант. — Нет, просто, просто… — снова как-то невнятно говорит он. — Просто, что? — я продолжаю настаивать. Он тянет время, откровенно глазеет куда-то вбок и нервно постукивает пяткой по разноцветному ковролину. — Я не могу относиться к этому так же легко, как ты, — у него сейчас взгляд нашкодившего щенка. Паша пытается сказать, что для него это неприемлемо, но делает это с таким видом, словно сам же извиняется за то, что чем-то недоволен. До сих пор помню, как нам было лет шесть или семь и я случайно сломал Пашину машинку, тогда он расплакался и долго и мучительно извинялся за то, что попросил меня отдать ему какую-нибудь взамен да и то только потому, что его мама пересчитывала их каждый вечер, а меньше всего на свете, по заверениям самого Паши, он хотел расстроить маму. — Слушай, давай так, — я подхожу к нему ближе и внимательно всматриваюсь в его лицо, ожидая какой-то реакции. — Я дам тебе время подумать до вечера, чего ты хочешь. — В каком смысле, чего я хочу? — кажется, он растерян теперь ещё больше. — Чего ты хочешь от меня, кхм, — я слегка прокашливаюсь. — Я, ты, в общем мы… Ты самый близкий для меня человек за всю мою жизнь — выпаливаю я на одном дыхании. — Если хочешь мы можем остаться лучшими друзьями, я никогда не буду тебе как-то это вспоминать, просто забудем и все. В конце концов, можешь считать это просто определенным опытом в своей жизни, — я нервно вырисовываю рукой в воздухе какие-то фигуры, он смотрит на меня не моргая и дышать становится тяжелее, мне впервые в жизни настолько неловко что-то произносить. — А хочешь мы можем, ну, ты понимаешь, — мямлю я. — Встречаться или вроде того, ты знаешь, я против всех этих штук и ярлыков, но если тебе так удобнее. — Яяяяя, — протяжно тянет Паша, продолжая растерянно смотреть перед собой. — Никогда не думал об этом, — он смотрит на меня так, словно я только что рассказал ему, что земля вращается вокруг солнца. — Я всегда считал тебя самым лучшим человеком в мире, — теперь смущенным выглядит Паша. — Но я никогда не думал о тебе в этом смысле. Хотя, — добавляет он, — вчера мне, к-кажется понравилось, — он слегка заикается и теперь кажется, что краснеть дальше ему уже просто физически некуда. — Я всегда знал, что люблю тебя, но никогда не думал, что это может быть такое люблю, — иногда, как сейчас, наивность Паши во многих вопросах вызывает у меня только недоумение. Я смотрю на его растерянное лицо и понимаю, что требовать от него ответа прямо здесь и сейчас будет настоящим кощунством. — Может быть, мы пока прогуляемся? — предлагаю я. Через пятнадцать минут мы уже стоим на улице. Вокруг тают белоснежные горы сугробов, впервые за последние пару недель, разогнав серую пелену облаков, в город прорвалось солнце. Небо выглядит кристально-синим, той глубокой синевой, которая бывает только зимой по полудню. По тротуарам распознаются змейками ручьи, в которых отражается небо с редкими облаками, и от этого асфальт тоже кажется синим. Паша чапает по лужам в своих новых ботинках, подчерпывая ними воду. Вокруг нас то и дело проносится детвора — самое время лепить снежки и собирать сосульки. — Сыграем? — заговорщицки прищурившись предлагает Паша, и вместо ответа в него летит наспех слепленная снежка. Она попадает точно в цель — в его ярко-красную шапку с помпоном и Паша заливисто смеется в ответ. Мы гуляем на улице до самого вечера, пока солнце не закатилось за горизонт, а улицы не окрасились в цвета переспевшего апельсина. Болтаем ни о чем, время от времени пытаемся окунуть друг друга в близлежащий сугроб и Паша с почти детским восторгом продолжает ходить по лужам в своих водонепроницаемых ботинках, и нарочито громко при этом ними хлюпает. С наступлением темноты мороз начинает щипать наши носы и щеки, падает мелкий снег, размером с манную крупу и на улицах становится так тихо-тихо, что слышно только скрип ботинок и собственно дыхание. Мы сидим на кухне, пьём ещё не остывший чай и на фоне в ползвука гудят вечерние новости. Паша улыбается и предлагает мне овсяное печенье: — Будешь? — Буду. На удивление мне совершенно спокойно, я не думаю о нашем утреннем разговоре, не переживаю о том, что он ответит. Почему-то кажется, что, что бы Паша не ответил, этот ответ будет правильным для нас. И первый раз за долгое время мне по-настоящему светло и легко на душе, как будто нам снова десять лет и мы пришли домой из школы, сегодня пятница, а впереди ещё целые выходные. Люди пока не придумали полностью подходящее слово для этого чувства, но, кажется, ближе всего по смыслу — счастье.