прекрати строить из себя невинность
stromae — quand c'est?
Подвал тускло-копченый, пропахший Шубертом и железом. «Рыбная» музыка плавает под грибковым потолком и разделяет действие ситуации с ее ощущением. По-классически бойко и обильно. Тут пропаганда разливной крови прямого отжима — еще вот-вот, и долить в стеклянный бокал из тонкого стекла до краев. Густо, по-стальному и едко. Ядреный букет вкуса, раскрывающегося в завитом дыме курева Синей Бороды и приятном старом копчении человеческого мяса. Питер Хейл против пропаганды. Он предпочитает, чтобы люди сами тянулись к желанному яблоку раздора, вырезая его адамово яблоко из животного желания получить и узнать. Потому что хотеть запретное — верно. И потому что это одновременно верно для Питера — совершенный, слаженно уложенный кирпичами без цементной смазки, мазохизм. Мазохизм — не одна из плохих привычек Хейла. Питер Хейл заставляет народ тянуться к желанному, и цепляется волчьими зубами прямо за грешные руки дешевых восковых фигур Адама и Евы. Обгладывает до кости и, когда доходит до вытекающей сукровицы из прокушенных лбов, урчит: — Нужно уметь ждать. И всегда оказывается прав. Он прав даже с обвязанными жесткой кожей запястьями. Прав, даже сидя в облипку на скудном пыточном стуле под свисающей лампой — видимость надроченной работы электриков Бейкон Хиллс. Свечение еле идет, поддевая только падающие на Питера тени. Неправильная яркость ломает грифельную точеную щетину и острый подбородок. Колкие скулы бьются в беготне желваков, а стоячий воздух льется потом по лицу. Синяя Борода не против пропаганды. Он предпочитает, чтобы в каждой городской барабанной перепонке плескалась слава о его прошлом, настоящем и будущем. Прошлое взвинчивает настойчивую паранойю и легкий страх ходить по вечерним улицам Бейкон Хиллс, подписанных кровью Бороды. Настоящее бежит быстрее и трубит о его перевоплощении в напарника закона. В помощника борьбы против хейловской лихорадки: прыгающей по сухому калифорнийскому асфальту крови и складу трупов. Утопленников, захлебнувшихся в собственном болевом шоке и плохой осведомленности. Теперь Борода — хороший. В чужих зрачках он настоящий праведник со стигматами на кистях и ржавыми от застывшей крови прошлых лет ножами. С мертвыми женами, — и не только, — за пазухой. Прыгает по правильным ступенькам из желтого камня, пытаясь дойти до крайней отправной точки из благих намерений. Но иногда в холодном сне, запутавшись в липких простынях, вспоминает, чем выложена дорога в ад. Он самозабвенно закоптил подвал в чернушную исповедальню. Превратил современную индульгенцию в обычную проститутку на въезде в город. Никаких денег и звона монет — оплата только кровью и мясом. Воспоминаниями о старой жизни; и за этот капитал Борода готов отдать свою ломбардовскую золотую сережку и костюм от Alexander Amosu. Питер дешевле. Хейл не любит костюмы и тратит деньги на жидкую оральную анестезию. Пьет Дэламэйн, когда надо искупить грехи в толстом стакане. Мартэлл — когда нужно грехи положить обратно на место. Держит Курвуазье для особого случая — когда к нему явится рогатый хрен, науськивая не опускаться вниз. Слишком много проблем и без него. Сейчас Борода — глухой исповедник, оттирающий блевоту раскочегаренного грехами Питера Хейла. На расстоянии в метр ковром с дырами от затушенных сигарет расстилается мартиролог, целясь в обоих — ведь судьба мученика, скомканная в одну книженцию, кажется самым привлекательным вариантом. Борода лицемернее. Настолько, что Питер блюет снова, прямо на лакированные туфли Синей Бороды — блюет горькой усмешкой. Иронично мурлычет в попытке спасения через сатанеющего исповедника. Говорит и говорит, запихивая злобу в радужку глазных яблок Бороды; пихает и пихает, пока места не остается для цвета. Пока все не становится сплошным чирканьем чернильного пера. Пальцы онемели от пережатых кожей запястий, но Борода буквально видит, как Питер стучит ногтями по деревянному подлокотнику в методичном ожидании. Ломайся. Хейл приковывает заточенный и блестящий крюк прямо в кишках у Бороды и ждет, пока он почувствует. По градации строит пирамиду ощущений: мнется от легкого нежеланного дискомфорта, потом кладет ровную гальку и заставляет крюк глухо колоть, выхаркивая всю мнимую правильность изменений Бороды. Нужно уметь ждать. — Ты — выкрест. Сменивший религию убийства на рациональную правоту. Через богомерзкое паломничество по собственным грехам пешей прогулкой без туфель от Тома Форда. Питер расфасовывает двуличность Синей Бороды в два полиэтиленовых пакета. Там, где сережка — прежний лик импульсивной расчетливости и жестких кулаков, дробящих рукоятки выфлешованных до скрипучего внутреннего голоса ножей. — Ты не убьешь свою природу. Хейл душит вторую сторону без сережки, скрутив верхи пакета. Ту сторону, где Борода лебезит перед Джоном Стилински, изредка показывая свой правильный прикус и острые клыки. Почти что бесхарактерный примерный пес. Ломаная кривая улыбки Питера Хейла сжимает кулаки Синей Бороды. Приподнятый насмешливый уголок губ разжимает их обратно и тянет к закрепленным кожей запястьям Питера, выпуская их. Выпуская кристальное свободолюбие. Борода единолично проводит собственную абсолюцию, когда прорезает ломаную кривую улыбки Питера ножом по шее девушки в переулке Бейкон Хиллс. Питер Хейл, зажимая пальцами горлышко вспоротого Курвуазье, открывает входную дверь.