Tenebrae

Слепые смотрят всегда немного запрокидывая голову, куда-то выше людей, отчего кажется, будто там им открывается что-то недоступное нам, зрячим. Они смотрят выше, словно стараясь направить на невидящие глаза небесный свет, в попытке разбавить окутывающую со всех сторон кромешную тьму. Как жить, когда все вокруг тьма, когда ты сам состоишь из тьмы, как какой-то человекоподобный сосуд, вмещающий в себя ощутимый мрак, такой густой, что хоть ножом режь, если не боишься рубануть по собственной руке. Чувство способности ощущать неощутимое возникает автоматически вместе с тем, когда кончики пальцев становятся единственным органом силы. Когда ты имеешь способность видеть, ты никогда не осознаешь, как на самом деле гладка полировка стола, как шершава неровная штукатурка, как, проводя по постельному белью можно почувствовать каждое переплетение нитей. Ты никогда не ценишь так свою память, как теперь, когда она укладывается связующим звеном между тем, что было раньше и всем тем «ничем», что ты имеешь сегодня. Ты становишься проигрывателем, индийской коробкой с мантрами, в которой записано строго ограниченное количество треков и ни одним больше. Фотоальбомом, в котором заполнены все отсеки, если хочешь, можешь пересматривать картинки хоть сутками, главное – не вздумай забывать кто на них, иначе через пару статичных вех, что ты сам отмерил, с затертых карточек на тебя воззрятся чужие люди. Когда теряешь одно чувство, другие обостряются, едва ли не становясь опасными: привычный запах спирта бьет так, что кажется, сейчас выжжет всю слизистую изнутри, непрерывное движение машин за окном раздирает барабанные перепонки какофонией, и тишина, которую ты знал раньше, больше никогда не предстанет тебе такой. Тишины больше не существует, ты слышишь каждый звук, как сверхчувствительный приемник, ты впитываешь звуки, смешивающиеся в голове в белый шум, не наработав еще навык чистой фильтрации. Полковник накрывает лицо ладонями, чувствуя под пальцами, как вздрагивают ресницы и двигаются загнанной в силки птицей глазные яблоки, бессильно жаждущие выхватить кусок окружающей действительности. Если немного надавить, глубокий мрак вспыхнет калейдоскопом искр, снопом безумных фейерверков и огней. Что значит для охотника лишение глаз? Право стрелять в пустоту. ... В ангаре отвратительно несет сыростью, ржавым, окислившимся железом и какой-то гнилью. Под тяжелыми ботинками хрустит битое стекло и каменная крошка. Отчетливо чувствуется, как стянутые за спинкой колченогого стула руки онемели от плечей до кончиков пальцев, прутья из спинки до бордовых кровоподтеков впились в плоть. Одно из ребер слева, кажется, не так давно хрустнуло, рассыпалось осколками, врезалось в плоть волчьей хваткой, повернешься и имеешь опасность разойтись по швам, как рваная мешковина. Моран не шевелится, лишь изредка толкается языком в нижнюю губу, ощущая, как внутри скопилась загустевшая уже, смешанная со слюной кровь. Все вокруг живой звук: он клекочущим шумом слышит хриплый смех в дальнем конце ангара, грубую брань в несколько голосов. Время здесь измеряется только нарастающими инфернальными кругами боли, которыми, по мнению этих чертовых педантов, приступающих к пыткам верно по часам, как к вечернему чаепитию, имеется возможность добыть информацию. Каждая вспышка боли отражается взрывной световой волной за закрытыми веками под тряпкой, медленно вбирающей в себя кровавые капли и, костенея, когда собравшаяся кровяная влага засыхает коростой на коже и в тряпичных складках. По внутренним ощущениям прошло не больше двенадцати часов и три «подхода». Моран втягивает щеки, схаркивая кровавую гущу на пол и запрокидывает голову назад. За спиной смолкает весь шум кроме четких, гулко отдающихся по пустому ангару шагов. Скрежещет камень и стекло. А потом пропадает все. … -Да, мистер Мориарти, мы нашли, - совсем четко раздается откуда-то из мутного небытия, настолько неясного, что определить, откуда донесся голос невозможно – слева ли, справа ли? Эти понятия не находят своей принадлежности когда разум не в состоянии разграничить пространство. Ты кажешься себе не более чем не к случаю имеющим возможность слышать предметом, горящим сплавом, выжженной материей. Понять смысл фразы становится непозволительной роскошью, сознание мигает неисправной проводкой, лампочка сгорает, все снова проваливается в бездну. … Второй раз все обретается слишком резко, слишком быстро, будто сознание загоняют в черепную коробку пинком и оно рикошетит от стенок. Первыми всегда врываются звуки, вестники того, что твое бренное тело с ошалелым сознанием все еще остается на этой земле. Звуки почти никогда не подводят – несложная истина, в которой придется убедиться еще ни раз. Скрип и шорох, мерный гул чего-то дальнего. Тело жалуется на то, что с ним сделали, и раскрывает свои карты позже всего, кусками, постепенно отмирая и вспыхивая каждым следующим обрывком, пробудившимся к жизни, и отстраненно передает сигнальные маячки мозгу, шестеренки в котором проворачиваются со скрипом несмазанных петель, ржавого флюгера в грозу. Ощущение собственной неподвижности и почти монолитности накатывает разом, механизмы пошли своим ходом, чувства проявились, словно спасительным воздухом попавшие откуда-то извне чьим-то искусственным дыханием. Окончательно все завершается, когда почти одновременно происходит три вещи: чудовищно сильные желания и попытки откашляться, открыть глаза и шевельнуться. Кашель ударяется об препятствие из перетянутых бинтов на груди, получается хриплым, сдавленным и осевшим где-то посреди глотки, пальцы, покоившиеся на покрывале, вздрагивают с нескладностью, мгновенно замирая, а ресницы дергаются в попытках преодолеть еще одно тяжелое наслоение бинтов. Пациент затихает под гнетом телесного бессилия, одной кожей вдруг ощущая, как исчезает то, что он не определил изначально. Ощущение присутствия осознается только тогда, когда пропадает с чьими-то твердыми шагами и стуком закрывающейся двери. … Приход в сознание и потухание его же меняются очень смазано, кажется, что их переключает кто-то извне ленивой рукой, как будто меняет кадры в проекторе. Голос Джима вспарывает прерываемую какими-то мерными фоновыми звуками тишину полузабытья Морана кривым ножом. Не единожды, эти косые ножевые ранения наносятся гибкой пластичной реальности вокруг Морана, визуальные компоненты которой по-прежнему скрывает плотный слой бинтов на глазах, с упорной решимостью серийного убийцы. Краткие моменты мутного осознания озвучиваются этим голосом, как психоделический напряженный триллер, срежессированный ровно так, что больше всего хочется перебить экран чем-то увесистым, но уверенно досмотреть до конца. Ирландский акцент примешивается к чистому английскому, гласные у него округлые, гладкие, будто прокатывающиеся по языку, прежде чем быть озвученными, тон колеблется где-то между ленно-скучающим и цепким, убеждающим нетвердый ум в необходимости слушания. Джим тяготеет к длинным речам, которые малой толикой старания умею произвести впечатление на слушателя, но сейчас слушателю почти плевать. В левом боку еще не срослось ребро, тело как будто оттягивает вниз, как будто сплавилось с постелью за то время, сколько он здесь. Чертов мыслительный процесс опаздывает за словами Мориарти, пропускает их целыми партиями, выхватывая какое-то предложение, а то и его половину, без надежды на восстановление логической цепи мыслей Джима. Второй раз, когда Джим является в палату, третий если брать в расчет то посткоматозное ощущение присутствия. Моран за время встреч молчит, как будто первым делом отказали речевые функции его организма, время от времени падая куда-то в забытье, где голос Джима почему-то раздается не привычно слева, а отовсюду. Как будто в каждом углу приемники, настроенные на одну волну. От этого хочется выть и перегрызать всем говорящим вокруг Джимам глотки. Насквозь. … -Что здесь? –спрашивает внезапно Себастьян, лицом обращенный к тому месту, где сидит Мориарти, имея ввиду, разумеется, только одно, о чем ему еще не было известно. Джим молчит, смотрит на белые, ровно скрывающие глаза бинты и молчит. Эта тишина звучит почти подло. Когда люди так молчат, должно моментально наступать осознание. Морану плевать на то, что должно, он упрямо застывает в ожидании ответа, не меняя положения ни на йоту. -Я могу показать, -произносит Джим, и это «показать» звучит в данной ситуации почти издевательством, если понимать, что к чему. Моран не хочет ничего понимать, единственное, что он действительно хочет – содрать бинтовой нарост с лица, грубый и отвратительный, давящий на лицо, нависающий над возможностью видеть Дамокловым мечом. Мориарти кажется, колеблется с секунду, но оказывается рядом почти сразу, Себастьян чувствует приближение и легкий порыв воздуха от его движения, чувствует, как прогибается рядом матрац. Джим чувствует себя отвратительно в садистком желании увидеть лицо этого человека, когда он осознает. Он ясно слышит звук, с которым пропадает еще одна надежда в этом мире – это звук перерезания наслоения бинтов. Из всех возможных людей на земле ему достается привилегия раскрыть для сидящего перед ним человека тьму. Как и прочее самое страшное из существующего – это совсем несложно. Джим видит, как обнажается побелевшая в сокрытых ранее местах кожа, видит, как вздрагивают слипшиеся между собой ресницы. Разрезанные в двух местах бинты остаются в руках скорлупками погибших обитателей и Джим закрывает глаза. Не из страха, а из единственного равного сострадания. … Если сосредоточиться и попытаться разодрать ресницы можно осознать все то, что чувствует человек, который впервые встречается со своей слепотой, падая из темноты в темноту. Это чувство похоже на попытки утопающего выбраться из-под толщи мутной воды, рефлекторная попытка поддаться вперед, вынырнуть из мрака, распахнуть какие-то еще веки, вторые, третьи. Страшное неистовое желание найти прореху в неизвестного происхождения глухой завесе перед распахнутыми глазами и окружающим миром, разодрать и выбраться на свет. Прорех нет. Хватайся по-птичьи когтисто изогнутыми пальцами за воздух в попытках вспороть утробу тьмы, пленники слепоты остаются ее пленниками навсегда. Лицо полковника застывает исказившейся маской, как застывают лица мгновенно убитых, мертвые глаза упираются куда-то сквозь Джима. Того передергивает, хочется отстраниться, отступить. В этой тишине так много, что ею, кажется, можно задохнуться, больше оттого, что трудно вспомнить, как правильно вдыхать. Джим закрывает ему веки словно покойнику, а Себастьян распахивает их вновь. Закрывает и вновь распахивает, закрывает и вновь распахивает, пытаясь. Выбраться. Выбраться. Джим захлебывается тишиной, а Моран темнотой в прямом смысле этого слова, его рот инстинктивно втягивает воздух, отказывающийся проталкиваться в глотку. Больше всего, когда на бессильные глаза попадает оконный свет, больше всего хочется нырнуть туда. Это возникает каким-то диким порывом, в этом исполняется все осознания отчаяния и страшной, неистовой злости, вырывающейся из горла каким-то утробным звериным рыком, и вместе с которым вдруг закрываются глаза. Воображению Джима не достает хлопка, с которым закрывается крышка гроба, отправляющегося в последний путь. Джиму не достает усердия сдерживать свое воображение. Джиму достает всего, чтобы делать правильные ставки. Темнота способна отступать, нужно только знать, чем она прогоняется. … Моран принимает правила игры, и Джим еле слышно выдыхает с облегчением. Себастьян понятия не имеет о целях Мориарти и больше всего ему не хочется это знать, достаточно просто того, что происходит. Время, когда Себастьян может четко осознавать, фильтровать осязательные ощущения, выстраивая на кончиках пальцев картину окружающего бытия. Джим прямо перед ним, недвижим и статичен, и Себастьян не спеша касается его пальцев, внимательно поглаживает ребро ладони, своими большими пальцами потирает впадинки между указательными пальцами и оттопыренными большими. Поглаживает выпирающие косточки на запястьях, обводит их, переходит к острым манжетам рубашки. Отутюженные, привычно украшенные крохотными запонками, Себастьян запускает под манжеты указательные пальцы и мягко проводит по теплой коже. Движения полковника лишены этой слепой осторожности, они уверенные, чуть более внимательные, нежели будучи сопровожденные зрением. И вместе с этим сложно каким-либо еще образом добиться такой нутряной близости. ... Зависит ли слепота от способностей глаз правильно функционировать – то, что неминуемо приходит в голову. Насколько слепым можно быть, воспринимая окружающую действительность, и как ясно осознается что-то, если разглядывать это не на свету, а в темноте. Световые пятна бликуют и засвечивают детали, толпы незрячих видят этот мир и никогда не воспринимают его таким, какой он на самом деле есть. Джим распахнутыми глазами умеет видеть мир настоящим, до зубного скрежета чистым и незамутненным. Моран умеет видеть этот мир таким же, не открывая глаз.