Виктор Никифоров — непревзойденный мастер. Идеальный монстр: сильный, холодный, прекрасный, признанный всем миром король льда. Ему принадлежат всевозможные рекорды, прыжки, что не повторял ни один другой спортсмен в мире, нет ни одного турнира, золота которого не было бы в коллекции Никифорова.
— Эта группа достаточно способна. Здесь есть с кем работать.
— Мне не нужны все. Я заберу лучшего из них.
Юре Плисецкому десять, когда он понимает, что должен хоть кончиками пальцев коснуться достижений Виктора Никифорова. Ему везет: он отбирается в группу тренера именитого чемпиона, а затем и в сильнейшую ее часть. Юре Плисецкому двенадцать, когда он слышит, что Никифоров намерен тренировать. Он готов костьми лечь, чтобы быть тем самым «лучшим», кого Виктор «заберет» себе. Юра Плисецкий не знает слова «поражение», он готов работать круглосуточно, лишь бы быть замеченным.
У него получается.
— Юра, это Виктор…
— Я знаю.
— Он хочет…
— Да. Я согласен.
Синие, ледяные глаза, серебристые волосы, королевская осанка, невероятная аура — все это давит на Юру с первого взгляда. Все это пронзает насквозь, просвечивает, будто рентгеном, выуживая из глубины все желания, мысли и истинные чувства, все стремления и мечты. Юра смотрит снизу вверх, завороженно и восторженно. Юра смотрит на Никифорова и видит собственную цель.
Виктору Никифорову двадцать восемь, когда мир узнает о завершении его спортивной карьеры.
Юре Плисецкому четырнадцать, когда он подписывает собственный приговор.
— Твоя задача — быть первым. Чтобы быть первым, нужно работать. Меня не интересует, что ты делаешь помимо тренировок, главное — побеждать, — говорит Виктор, сидя за рулем своей иномарки.
— Да, — подтверждает Юра.
— В своей возрастной группе ты лучший. Сейчас твой последний сезон в юниорах. Тебе нужно быть первым и в дебютном сезоне во взрослой категории. Это твоя первостепенная задача.
— Да.
— С этого момента других задач у тебя нет. Забудь слово «проблема» — все вопросы — от и до — решаешь со мной. Финансы, документы, образование, правоохранительные органы, особенно здоровье: физическое, психологическое… Я теперь — мать, отец, брат, сват, лучший друг и тому подобные личности. Твоя цель — быть лучшим. Больше тебя ничего не касается. И! Никаких отчеств. На «ты». Можно полным именем, если тебе так проще.
— Да.
— Слышал, у тебя трудности с жильем?
— Я из Москвы, квартиру снимаю.
— Ясно. Собирай вещи. Я заеду за ними завтра в восемь. Переезжаешь ко мне, так даже проще будет.
Они много говорят, шутят, узнают друг друга. Виктор травит байки из жизни, слушает Юру по вечерам, если есть время, вытягивая на разговор по душам, с улыбкой аргументируя: «Мне нужно понимать, на какой ты стадии». Виктор помогает с учебой, периодически разговаривает с Плисецким на английском, чтобы не забывал, что выучил. Но такое дружелюбие — только в свободное время. Только когда Виктор настроен на это, только когда речь не идет об основной задаче. Юра привыкает. Юра привязывается. Юра безотчетно отдается в руки этого человека — доверяет.
В основное же время Никифоров холоден и тверд, требователен и серьезен. Он не идет на компромиссы, он добивается своего любой ценой. Особый режим тренировок, во многом экспериментальный (разработанный самим Виктором), новый непривычный распорядок дня, гораздо большая нагрузка, чем была до этого. Юра ловит безотчетный кайф. На льду родной Петербургской академии, но с Виктором один на один.
— Устал?
— Н-нет…
— Еще раз.
«Чтобы выполнить сто процентов на выступлении, нужно на тренировке выполнить как минимум сто двадцать», — говорит Виктор. Хореографический зал — до седьмого пота, до ломоты в костях, растяжка — до тяжести в мышцах, лед — до дрожи в коленях, и всегда: «Устал?», «Нет», «Еще раз». И стоит Виктору покинуть свой тренерский пост, скрыться из поля зрения, Юра падает от усталости, не в силах пошевелиться минут пятнадцать.
«Быть лучшим. Быть первым. Быть еще одним Виктором Никифоровым».
Виктору тридцать, когда он впервые выводит Плисецкого на международный турнир во взрослой категории в амплуа тренера. Все ждут сенсации. И дожидаются. Программа, поставленная Никифоровым, вызывает бурный восторг как у болельщиков, так и у критиков, исполнение Плисецкого — восхищение и зависть у соперников. Их называют лучшим тандемом своего времени, Юре пророчат карьеру великолепного спортсмена, Виктору — прекрасного тренера. А Никифоров с вежливой снисходительностью объясняет журналистам, что Юра способен на большее и скоро он раскроет свой потенциал в полной мере: следующий сезон — олимпийский. И Плисецкий понимает, что тренер недоволен выступлением. «Ты можешь лучше», — бросает тот вскользь.
Дальше — больше. Ни одного провала в сезоне, шесть золотых медалей: этапы и финал Гран-При, национальные, Европа и чемпионат мира. Никто не сомневается в исключительности Плисецкого, никто не сомневается в грамотности Никифорова. «Они нашли друг друга», — говорят эксперты, «Это так сложно — выдерживать темп друг друга на столь высоком уровне», — говорят специалисты, «Они оба знают, что значит работать», — говорит бывший тренер их обоих. «Он волновался. Я знаю, что Юрий может лучше», — повторяет Виктор.
Плисецкий делает себе образ строптивого юнца, беспардонного, уверенного в себе и своем мастерстве, не считающегося ни с чьим мнением, непробиваемого, наглого, грубого. Эдакого гопника, нахватавшегося у Никифорова его высоко-аристократических замашек. Плисецкого сторонятся, боятся, уважают и признают. Только на Виктора он продолжает смотреть снизу вверх. Ровно так, как в детстве.
Юра взрослеет, тело меняется. Вытягивается в росте, набирает в весе — прыгать тяжелее, все быстрее наступает усталость. Плисецкий не успевает освоиться в новых рамках. Особый рацион питания, перепаханная программа тренировок: Виктор подстраивается под подростковую физиологию, как может, но требует в два раза больше отдачи:
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Никифоров однажды на разминке.
— Я в порядке, — твердо отвечает Юра.
— Тогда я не понимаю твоего темпа в пол-силы. Быстрее.
Сказал, как отрезал.
Юре семнадцать, когда он понимает, что совершенно не боится проигрывать — он боится разочаровать своего тренера. Боится пустить все усилия Виктора насмарку, боится оказаться недостойным. Боится, что Виктор передумает. И тогда же — впервые падает с переутомлением. Самое мерзкое, что случается это за полтора часа до назначенного тренером времени: Юра давно привык выходить на вечернюю тренировку на льду раньше, чтобы разогреться и отрепетировать все, на что Никифоров будет смотреть сегодня. Он не уверен, что понравится Виктору. Не уверен в себе.
«Ему необходим полный покой. Хотя бы неделю», — слышит Юра через толщу пробившей его дремоты совершенно не знакомый голос, а затем тот, от которого вся дремота слетает бесследно: «Я понял».
Виктор входит в палату и садится рядом. Виктор долго смотрит и молчит. Его лицо нечитаемо. Оно застывшее, ледяное, нечеловечески-прекрасное, недосягаемое, как и он сам. Юра не может сопротивляться этому взгляду. Юра смотрит в ответ, в глаза, в синюю потемневшую бездну ледяного великолепия и забывает, кто он, где он, какой сейчас год. Юра стремится всем своим существом быть похожим, таким же, частью… Его. Неотъемлемой, незаменимой, необходимой…
— Я надеюсь, теперь ты понимаешь, почему не стоит сбиваться с режима тренировок и самовольно увеличивать часы нагрузок, — Виктор говорит тихо, но до того твердо, что Юра вздрагивает, хотя и взгляда не отводит. Кивает. — Мы потеряем неделю. Неделя — небольшой срок. Но ты сам прекрасно понимаешь, насколько он непостижимый в начале олимпийского сезона, — встает, разворачивается, закрывает за собой дверь. Не хлопает, но щелчок резче, чем можно было бы. Виктор зол. Юра закрывает лицо ладонями, пытаясь подавить приступ паники, проглатывая горький ком в горле.
Неделю Юра не выдерживает, начинает заниматься — потихоньку, чтобы только мышцы чуть-чуть загрузить. На четвертый день случайно раскрывается перед больничным персоналом: ругается, матерится и буянит на всю больницу, потому что запрещают, но Виктор прав: неделя — слишком долго. Тогда же попадает на глаза пришедшего впервые за это время Никифорова. Застывает, замолкает мгновенно, а тот ухмыляется снисходительно в ответ на ошарашенный взгляд и тихо говорит: «Собирайся домой». Юра до рези в глазах привык к приборной панели в машине Никифорова, к цвету чехлов на двух передних сиденьях и крохотной царапинке в правом нижнем углу лобового стекла, но в тот день с каким-то особым воодушевлением всматривается во все это вновь.
Первый этап Гран-При — неожиданное, досадное серебро — падение с каскада, позже раскиданного оборотами по другим прыжкам, восстановленного, доделанного. Но провалившегося. Юра не верит в происходящее, Юра не имеет права ошибаться, Юра должен быть лучшим, Юру выбрал сам Виктор. А тот хмурится, поджимает губы. Хлопает по плечу молча. И только в отеле серьезно произносит: «Неважно, сколько раз ты упал. Важно, сколько раз поднялся. Но больше я подобных ошибок видеть не хочу». И Плисецкому хочется провалиться под землю от того самого взгляда: пристального, изучающего.
Виктор не умеет ругаться, никогда не орет и не оскорбляет — ему достаточно смотреть. Глазами сверкнуть, чуть сощуриться. Достаточно интонацию любого слова изменить, чтобы оно имело совсем другой смысл. «Достаточно лишь встать на один раз больше, чем упасть», — Юра знает это. Виктор говорил это и раньше, на тренировках, в машине, в самолетах и перед выступлениями. Виктор говорил много подобных фраз, Виктор настраивал, поддерживал, чаще всего — клал руку на плечо. Этого обычно было более, чем достаточно, потому что Плисецкому казалось, что к нему прикасается сам Бог, легенда, совершенство — на удачу.
Второй этап приносит ожидаемое золото, и на пресс-конференции Юра говорит, что «исправился». А двумя часами позже Виктор выдает на камеру: «На самом деле произвольная программа Плисецкого не совсем удачная в этом сезоне. Думаю, к олимпиаде мы ее заменим. Если дело, конечно же, в ней». Юра не понимает. Юра уверен, что откатал так, как надо. В тот вечер он не возвращается в отель, бродит по ночному городу до утра, оставляет мобильник в кафе, по растерянности, и все думает-думает… А на следующий день валится с температурой и пропускает показательные. Виктор снова поджимает губы и сверкает глазами — не более. «Что бы могло его пробить? Что бы могло заставить показать настоящие эмоции?» — в полудреме соображает Плисецкий, и засыпает, так и не узнав, что ночью Никифоров едва не поднял Интерпол, потеряв своего подопечного, не отвечавшего на звонки.
Перед самой олимпиадой в интернете появляется видео с тренировки Плисецкого — как, где и кем оно было записано — непонятно, и выяснить это быстро не получается. Однако видео резонансное: подозрительно много людей начинают возникать о сложности и безжалостности тренировок, едва ли не о насилии, когда на идеально-выполненные в техническом плане элементы, Виктор из-за борта говорит раз за разом: «Юра, не то! Не так. Ещё раз!». Никифорову припоминают все: и его косяки в спортивной карьере, и его «Плисецкий может лучше» сейчас, когда у него тренируется самый стабильный спортсмен своего поколения, и Юрино переутомление, которое случилось не так давно.
— Витя, я понимаю тебя, верю, но мне кажется, ты все-таки перегибаешь…
— Яков, мне не нужен полуфабрикат. Я хочу сделать из него чемпиона…
— А сделаешь калеку! Послушай, у всех разные способности. Я понимаю: у тебя свои мечты, амбиции и все такое, но пожалей мальчика хоть чуть-чуть. Он и так уже сделал сто пятьдесят процентов запланированного! А он не ты!
Юра замирает у двери крохотной тренерской комнаты, сжимает в руках ключи от машины Виктора — тот оставил там свою сумку и попросил сходить за ней.
— Не я. Он старается, знаю, но не сто пятьдесят. Семьдесят пять в лучшем случае. Есть у него слабые точки…
— Они у всех есть…
— А у Юрия их быть не должно! Яков, моя программа работает. Да, ей нужно время. Да, есть человеческий фактор, и от него нужно избавляться.
— Ты из него машину сделать собрался?
— Пусть так. Мне все равно, что говорят про меня, про него, про мои методы. Юрий Плисецкий возглавляет список ИСУ. Юрий Плисецкий — это продукт общей работы: его и моей. Про-дукт, который со временем можно будет поставить на конвейер и клепать таких чемпионов хоть каждый сезон. Я хочу, чтобы Юрий Плисецкий был роботом, которого разбуди среди ночи — и он олимпиаду выиграет с закрытыми глазами. Понимаешь? Развитие это, как и в любой другой сфере…
— Вик-ктор… Ключи, сумка. Я на разм-минк-ку… — Юра не поднимает глаз, кладет все на тумбочку у входа и исчезает почти бегом. «Продукт», «робот», «конвейер». Для Виктора он просто вещь. Или экспериментальная лабораторная мышка. Он не еще одного гения воспитывает, он опыты ставит. Чудесно!
Юра выкладывается по максимуму. Юра делает не сто двадцать, а сто тридцать пять процентов, Юра с особой остервенелостью бросается в элементы новой произвольной программы. Юра мысленно проводит для себя черту: олимпиада. Он докажет, что он живой, и что способен оставаться живым, соответствуя требованиям Виктора, что он — настоящий — может дотянуться до своего Бога, идеала, а не уподобиться ему искусственно.
А общественность все продолжает шуршать, и на последней, перед отлетом, встрече с журналистами звучит вопрос:
«Правда ли Виктор Никифоров очень требовательный тренер? Можно ли назвать его жестоким? Как вы прокомментируете ту информацию, что Никифоров намеренно довел вас до срыва?».
— Никто никого никуда не доводил, разве что я сам, — спокойно отвечает Юра.
«У Юрия не должно быть слабых точек». — Виктор — требовательный тренер, но всегда есть четкий расчет соотношения целей и возможностей.
«…моя программа работает. Да, есть человеческий фактор, и от него нужно избавляться…». Он очень внимателен ко мне, к моему состоянию, к моему настроению.
«Я хочу, чтобы Юрий Плисецкий был роботом…» И мне очень странно слышать, что Виктора считают жестоким.
«…и клепать таких чемпионов хоть каждый сезон». Мой тренер сделал для меня очень много, я ему крайне благодарен. И да, я сам знаю, что могу лучше, — Юра пропускает улыбку в голосе. — Надеюсь, что смогу показать сто процентов своих возможностей на этой олимпиаде.
«Юрий Плисецкий — это продукт».
Юра проглатывает обиду — он не так понял. Все не так, Виктор не это имел ввиду. Он говорил обо всем в самом хорошем смысле. Он говорил о непобедимости Плисецкого сейчас, и о непобедимости страны в будущем. Только так. Иначе быть не может. Юра уговаривает себя верить. Верить в Виктора, в его стратегию, в его силу и мудрость. В его искреннее желание тренировать Плисецкого за его собственные умения, трудолюбие и талант.
Юра не может уснуть в ночь перед вылетом. Юра понимает, что абсолютное большинство спортсменов, попадающих на Олимпийские игры, исполняет мечту своей жизни. А он мечтает не об этом. Он грезит о том, что Виктор скажет после проката: «Да, Юр. Это то, что я хотел увидеть». Он ходит по темной кухне туда-сюда, периодически останавливается и глядит в окно несколько секунд, вцепившись тонкими пальцами в стеклянный стакан с холодной водой. Представляет эту сцену, прокручивает в голове раз за разом, как визуальную мантру, как наваждение, как единственное заветное желание: вплоть до мелочей, до прищура его глаз, до легкой улыбки, до крепких объятий у борта. Он закрывает глаза и шевелит губами, беззвучно напевая мелодию своей произвольной программы, плавно шагает — скользит — по просторному помещению, будто он уже там, будто уже последний шаг до…
Вода в стакане медленно качается, но ни одна капля не проливается на пол.
Юра плавно поворачивается, открывает глаза и натыкается на пристальный взгляд из дверного проема, неправдоподобно холодный в теплом приглушенном свете фонаря с улицы. Пронзительно синий. Стакан выскальзывает из рук, оглушающе громко разбивается о паркет, осколки разлетаются в стороны, а вода расплескивается по полу.
— Я уберу, — только и успевает проговорить Юра, и, тут же присев, хватается за самый большой осколок дрожащими пальцами. Его колотит. Изнутри, снаружи, до стучащих зубов, до взбесившегося сердцебиения, до сорванного дыхания. Он поднимает четыре кусочка, а пятый неловко режет по ладони, незамеченный. — Ай!
— Тш-ш-ш, успокойся, — изящная, но крепкая рука аккуратно перехватывает его запястье, и Юра слышит рядом ровное дыхание.
Он не осмеливается поднять глаз, в груди трепещет от абсолютно смешанных и неосознанных, неопознанных чувств. Осколки, собранные в ладонь, сыплются обратно на пол, а Плисецкий стискивает зубы, со свистом втягивает через них воздух, когда Виктор чуть надавливает на порез. Втягивает и тут же подается вперед, утыкаясь лбом в плечо напротив, коленом попадая на эти же осколки, но не чувствуя этого. В сознании только Виктор. Его глаза, его голос, его образ. А когда чужая ладонь ложится на затылок, Юра будто отпускает себя. Наконец вдыхает полной грудью, наконец открывает глаза.
— Все хорошо. Все хорошо… — тихо произносит Никифоров. — Я понимаю. Все понимаю. Прими это как обычный старт. Как любое другое соревнование. Там все точно то же самое…
— Не то же! — вдруг резко вскрикивает Юра. — Это другое!
— Да, другое… — точно так же тихо говорит Виктор. — Но тебе не о чем волноваться. Ты все знаешь, все умеешь и… Юра! Колено!
Плисецкий смотрит вниз и видит кровавые разводы по разлитой воде. Вскакивает, беспомощно оглядывает колено, с паникой в каждом движении стирает кровь, бросает взгляд на Виктора. «Идем».
В комнате Виктора Юра всего третий или четвертый раз за все время совместной жизни. Комната просторная, но совершенно обычная: нет в ней какой-то характерной черты, присущей Виктору. Впрочем, если бы Юру спросили, что это могло бы быть, вряд ли бы он ответил. Никифоров сажает его на постель, осматривает колено, чем-то заливает рану — она шипит и пенится, а Юра смотрит и не видит, будучи совсем в прострации.
— Ничего. Не страшно. Оно не помешает, порезы неглубокие. Болит? — тишина. — Юра? Юр, слышишь?
— Нет… Нет, не болит.
— Хорошо. Нужно поспать. Завтра лететь долго, камеры и народ в аэропорту… Ложись. Бегом.
— Виктор, я… Я не… Ну, это…
— Завтра. Все завтра. Спи.
Юра не думает, что остается в комнате Никифорова, Юра не думает о том, что его тренер сидит рядом и гладит его по голове, продолжает что-то тихо говорить, успокаивающе и монотонно, и дремота наваливается почти сразу, почти сразу уходит вся тревога. Еще шаг. Лишь один шаг, и он достанет Виктора. Последний рывок, и Виктор сам признает это. Всего один…
Юра совсем не помнит свою короткую программу, он помнит слова Виктора после нее: «Хорошо. Завтра надо выложиться еще больше». Плисецкий принимает это как должное: Никифоров всегда говорит подобные слова между программами. Никифоров никогда не хвалит короткую, не дает расслабиться. И Юра выкладывается еще больше. До талого, до последнего жеста, взгляда, вздоха. Он увлекается, забывается, растворяется в собственном азарте, адреналине, в своих желаниях и мечтах. Он накручивает одиннадцать прыжков вместо восьми положенных, превращая двойные каскады в тройные, и впервые в жизни ни разу не ловит взгляд Виктора во время программы. Ему хочется удивить, удивиться самому, его несет, и он бежит. Когда музыка заканчивается, а Юра замирает в центре льда, трибуны взрываются овациями, и Плисецкому хочется смеяться, потому что он прыгнул выше собственной головы. Он смог. Повернувшись, он бросает счастливый взгляд на Виктора и…
— Зачем? — спрашивает Никифоров сходу, стоит Юре подъехать к борту под общий гомон, взять чехлы на лезвия. Юра до последнего верит, что ему показалось, что Виктор на самом деле очень доволен, но…
— Мне так… Захотелось, — выдавливает Плисецкий в плечо обнявшего его формально, на камеру, Виктора.
— Необоснованно. Рискованно и бесполезно, — шипит Никифоров. — Пошли, обсудим позже.
Будто кувалдой по голове. Он ждал не этого. «Необоснованно» — нет! Это был азарт, восторг, желание сделать сто, а лучше сто десять процентов, чтобы его, наконец-то… Юра болезненно улыбается в уголке «kiss and cry», глядит на оценки, вплотную подошедшие к мировому рекорду Виктора. Так близко… А взгляд ледяных глаз холоден, безразличен, возможно, раздражён. «Почему?» Виктор говорит: рискованно… Но ведь на тренировках Юра спокойно делает больше, чем сейчас. Много больше, делает хорошо, делает правильно… Ему настолько не доверяют?
— В-виктор, я…
— Мне не нравится такое самовольство. Ты все еще допускаешь ошибки. Нет уверенности, что ты все сделаешь идеально, а всплывающие неровности спокойно лишат тебя баллов. Эти элементы вне программы. Этого в принципе делать не стоит, тебе тем более.
Юра слепнет, Юра не слышит ничего вокруг, Юре хочется кричать, что это не так, что все получилось, что он хочет и может себе это позволить. Что он не такой, как другие. Что его выбрал…
Впереди цветочная церемония, пресс-конференция и еще куча общественно-важных дел, но Плисецкому хочется сбежать. Как можно дальше, нестись через весь город, чтобы никого не видеть, чтобы спокойно отпустить ком в горле, чтобы на первом месте пьедестала стоял кто-нибудь другой. Он стал олимпийским чемпионом, но чувствует себя полнейшим аутсайдером. Но он должен собрать себя в кучу, должен давить счастливую улыбку и ждать награждения вечером в Олимпийском парке. Должен вести себя, как чемпион. А сил не хватает. Его рвет на части, тонким слоем размазывает по собственным амбициям, мечтам, желаниям. Его поздравляют люди вокруг, а в голове вопит внутренний голос: «С чем? Это не то, не так, не надо…»
— Юр, — Яков Борисович появляется как-то неожиданно, но вовремя. — Поздравляю, молодцом, — бывший тренер с улыбкой хлопает его по плечу. — Навертел-то, навертел… Эй, ты чего? Расслабься, все уже, — а Юра глядит хмуро, пытается давить болезненную улыбку, которая больше походит на оскал. — Виктор опять чего-то наговорил?
— Ничего, нормально все, — бросает Плисецкий грубо и резко, хмурится сильнее. Яков долго смотрит в глаза, сжимает руку, все еще лежащую на плече Юры:
— Пойдем-ка поговорим немного. Пошепчемся…
Плисецкий чуть съеживается, стискивает зубы. Опускает глаза и мотает головой, зная, что Яков Борисович сам все видит. Видимо, на лице красочно расписано. Несмотря на то, что Фельцман уже несколько лет фактически его не тренирует, он знает Юру очень хорошо. Знает все его маски и защитные реакции, различает за любой грубостью истинные эмоции. И сейчас, разглядев очередной приступ отчаяния, тянет куда-то по коридорам ледового — спасать. Виктора поблизости не видно, и это на руку: меньше всего Юре хочется сейчас встречаться с ним. Да и Яков явно тоже вряд ли будет рад. Они заходят в какую-то комнату — Юра не успевает разглядеть табличку на двери — тут несколько шкафчиков, столик и пара стульев. Комната отдыха, может быть…
— Рассказывай, — рокочущим голосом говорит Фельцман, и кто угодно бы испугался такой интонации. Юра не боится. Он вообще никого и ничего не боится, кроме…
— Да нечего рассказывать, Яков Борисыч. Я перегнул на прокате и получил люлей. Будто вы не видели…
— Видел. Считаешь, заслуженно получил? — Юра отводит взгляд, вздыхает.
— Да, — бесцветно говорит он. — Я все еще допускаю ошибки. Это было необоснованно, рискованно и бестолково… Элементы вне программы делать глупо. Тем более мне…
— Почему?
— Я… Еще не достиг-г… Того уровня, когда м-можно ударяться в импров-визации. Я не достиг… Виктора.
— Это он тебе сказал? — повышает голос Фельцман, и Юра отчетливо слышит негодование в голосе, но продолжает. Ему совсем не страшно:
— Нет. Я сам это понимаю. Должен понимать, — заканчивает совсем тихо.
— Юр, послушай меня пожалуйста, — Яков с шумом отодвигает стул, садится напротив, смотрит Юре в глаза и старается говорить спокойно. — Я не должен говорить тебе подобных вещей, но скажу. Уходи от него. Юра, просто уходи. Виктор тебя убивает. Медленно, но верно, по всем параметрам. Юр, это зависимость. В твоем мире существуют два мнения: одно Виктора, второе неправильное. Этого быть не должно. Оглянись, пожалуйста, вокруг: ты видишь хоть кого-нибудь, кто может с тобой конкурировать? Да, они все развиваются, но они ползут за тобой. Ты видишь? У тебя вот, золото олимпийское теперь. Люди после такого карьеры завершают, потому что все, пик, а он тебя как юниора гонять продолжает, который тройные с горем пополам берет. Какие претензии вообще после такого проката? Это ненормально, — Фельцман поднимается. — Подумай, пожалуйста, хорошо, что для тебя важнее: твоя собственная личность или тренерские амбиции Виктора.
А у Юры в голове полный штиль. Он машинально кивает и слышит отдаленно, как закрывается дверь. Сделал ли он все, что мог? Перегибает ли Виктор или старается тянуть его еще выше? Убивает или заставляет летать? Юра упирается лбом в столешницу. «Это зависимость». Зависимость. От его голоса, взгляда, эмоций. От его мнения, настроения, слов. От Бога, от идеала, от совершенства, от предела мечтаний. Как глубоко он вляпался в это? Есть ли возможность выкарабкаться?
И хочет ли он?
Несколько дней Юра сам не свой. Будто розовые очки снял, будто мир лишился красок. «Виктор-Виктор-Виктор», — в голове только он. И всегда был. Только теперь Юра это замечает. «А что подумает? А что скажет? А как отреагирует?» Оно получается непроизвольно, оно ловится на середине мысли, оно живет ровно столько же, сколько Юра знает о существовании Виктора Никифорова. Он как наркотик, как необходимая доза, после которой хорошо. А потом очень плохо. Юру ломает, Юра пытается избавиться от наваждений, но процесс настолько запущенный, что ни возможностей, ни сил бороться уже нет. Да и желания тоже. Уйти от него? Куда? К кому? Где он еще встретит такие ледяные глаза, взгляд которых не позволяет срываться, падать, отпускать себя хоть на мгновение? Такой спокойный, но пробирающий до самых костей голос, который одним словом может как вознести до самых небес, так и уничтожить, разбив на мелкие-мелкие осколки все сознание целиком. Такую ауру, смертельно-опасную, до боли, до дрожи необходимую, до последнего греющую, дающую смысл, цель, мечту, сжигающую в один прекрасный момент до тла. Зачем… Зачем все это, если отказаться от Виктора?
Добровольно? Невозможно.
Это зависимость. Зависимость, как от алкоголя или наркотиков. Когда точно знаешь, что до добра тебя это не доведет никогда, но оно сильнее. Оно тянет, надежно и крепко завязывая петлю вокруг шеи, сжимает пальцы с лезвием в ладони или распечатывает упаковки снотворных. Оно близко, оно дышит в затылок, оно холодными пальцами проводит по щеке, оно не тронет, пока не позволишь. Оно настойчиво, а ты слаб. Оно смотрит глазами Никифорова, оно говорит его голосом, оно холодно повторяет: «Еще раз», и добавляет издевательски:
«Давай, попробуй отвязаться. Отключиться, отвыкнуть… Давай, что тебя держит… Да, дело в тебе. Дело в твоей слабости. В этом-то и есть причина. Ты слаб, поэтому тебе не взять те высоты, что брал он. И его ты никогда не достанешь…»
По возвращении в Россию Юра впервые напивается. Чтобы не думать. Не ловить себя на мыслях о Викторе. Макаллан — гласит этикетка полупустой бутылки. Юра еще бы выпил — организм, как выясняется, у него крепкий, — если бы домой не вернулся Никифоров и не отобрал все, сверкнув глазами так, что пробило даже совсем не трезвое сознание. Он не ругается и не кричит, не разговаривает даже. Он игнорирует и ночные посиделки своего подопечного на кухне до утра, и его шатания по дому днем. А через пару дней демонстративно уезжает на юниорский чемпионат, давая понять, что Плисецкий, видимо, спекся.
Когда и при каких обстоятельствах в жизни Юры появился тот человек, Плисецкий вспомнить не сможет. Его зовут Саймон, он играет на гитаре и носит красную шапку. У него всегда есть сигарета во рту, и он невнятно произносит звук «н». Они как-то пересекались раньше, но, когда он протягивает Плисецкому крохотную бумажку, не больше фаланги указательного пальца, со словами: «Тебе, чел, вообще дерьмово, смотрю. Херня все, расслабься», Юра почему-то не отказывается, берет. «Да не будет ниче с одного раза. Пропрет и все. Это «Люся», на нее не садятся сразу».
Какая разница, один наркотик или другой? Какая разница, если он просто один с конвейера? Подопытная мышка, которая не дожила до конца эксперимента? Спеклась раньше: непригодна для роботизирования. Какая нахер разница, если Виктору по барабану, будет на этом месте Юра или кто-то другой? Виктор прожигает его взглядом на каждой тренировке, увеличивает нагрузку, если считает, что так надо, повторяет: «Еще раз». А Юра смотрит на него и не понимает, что хочет: броситься и убить этого человека на месте, потому что все из-за него, или разрыдаться у него на груди, потому что больно, плохо, потому что сам ощущает, как скатывается в кромешную бездну собственного отчаянья, куда-то под толщу депрессии, а Виктор… Он же рядом все это время. Он же свет… И тут же Юра думает, что Никифоров смотрит, видит и игнорирует. Игнорирует, потому что ему абсолютно все равно, кто будет на месте Плисецкого. Важно, чтобы он был лидером. Удачным результатом эксперимента.
— Мне не нравится. Откуда эта угловатость? Ты так на мир собираешься выходить, Юра? — говорит Виктор во время тренировки в хореографическом зале.
— Нет, — вдруг говорит Юра тихо и неожиданно даже для самого себя.
— Что?
— Я не поеду на мир. Не хочу.
Виктор приподнимает бровь, сверкает глазами. Юра сжимает зубы и упорно трет виски. Его все никак не отпускает до конца, мир качается периодически, а красный цвет — все, что попадается на глаза, — вдруг непривычно яркий, дикий даже. Приходы тянутся на протяжении часов десяти-двенадцати, и обычно Плисецкий не употребляет вечером, если есть утренняя тренировка. Вчерашний день был исключением: «Ну, зацепит немного, дак не особо страшно. Все равно никто ничего не заметит. Всем же похуй». Его вырубало лишь однажды, когда он хапнул чуть больше, чем обычно, а вчерашняя доза была точно вымерена. Но сегодня тяжеловато. Двенадцать часов давно прошли, а мир все не обретает привычной серости и устойчивости. Юра закрывает глаза, медленно соображая, что совсем забыл про чемпионат мира. После Олимпиады он как-то перестал иметь значение.
— Ты нехорошо себя чувствуешь? — сдержанно спрашивает Виктор.
— Да какая в жопу разница? — громче, чем необходимо, говорит Юра и смотрит в синие глаза напротив лишь мгновение, затем опускает голову, давит дрожь по всему телу. — Кого это ебет?
— Юра, в чем дело? — все так же сдержанно спрашивает Виктор. С ним Плисецкий никогда не позволял себе таких слов, но почему-то сейчас Никифоров пропускает их мимо ушей. Он смотрит твердо, прямо, и Плисецкий чувствует себя, как под микроскопом.
— Нету никаких дел. Проблем тоже нет. Все классно. Я не поеду на мир. Не хочу. Я устал. И мне похуй. Я ж чемпион. Олимпийский! Могу себе позволить!
— Плисецкий, угомонись, — с ухмылкой произносит Виктор. — Устал — отдохни пару дней. Не устраивай сцен, на мир ты выйдешь…
— Нет. Я не поеду.
— Юрий, это…
— Я-не-хо-чу, — цедит по слогам Плисецкий. — Мне-все-рав-но.
— Прекрасно, — холодно говорит Виктор. — Все-таки спекся? Обидно.
— Плевал я, что тебе там обидно… — Юра снова стреляет глазами и сразу же отворачивается. Но этого хватает.
— За языком следи… Посмотри на меня… Это что такое? Ты что сделал? С глазами что? — Виктор пытается схватить его за плечи, развернуть к себе лицом.
— Руки убери! Не трогай меня! Я, может, вообще забить хочу?! Нахер мне этот спорт ваш, коньки-хуиньки, да в жопу все! Я не умею нихера, зачем напрягаться вообще. Это не мое, блять, жизнь не сложилась. Упс, ошибся с выбором, какая жал…
Громкий шлепок наотмашь по лицу. Не пощечина — тыльной стороной ладони по щеке с размаху, чтобы заткнулся наконец. Юра чувствует, как от удара колет правая сторона лица, и слышит удаляющиеся шаги и хлопок закрывающихся дверей. Он слышит, как уходит его мечта. Он слышит, как уходит его смысл жизни. Он падает на колени, сгибается пополам, давится глухим воплем, скребет ногтями по паркету. «Идиот. Тупица. Псих. Сказочный долбоеб, блять! Ну все, возрадуйся же, ты свободен, выход там».
Юру колотит, а в голове пустота, когда он срывается с места. Бежит по коридорам ледового, перемахивает через турникет у главного входа, игнорируя возглас охранника, бегом вылетает из спорткомплекса, несется по улице, никого не замечая вокруг. Хочется громко орать, хочется порыдать от души, хочется закинуться, и лучше сразу тройной, и пальцы дрожат, и почему-то очень холодно… Он достает телефон.
— Сай, — хрипло и отрывисто. — Я хоч-чу еще…
— Заходи. Деньги-то есть?
— Б-блять… Я п-перевед-ду…
— Не пойдет, чел. Оплата по факту. Да лан, чо ты, не герик же жрешь, на Люсю-то и найти можно.
— М-мобил-ла?
— Твоего штук на восемь хватит.
— Заебись…
***
Темно, душно, запахи пота, мочи и грязной одежды. Мир завалился на левый бок, качается, душит. Вокруг толпа людей, они ходят туда-сюда, но передвигаются до безумия медленно, оставляя за собой шлейф изображений. Кто-то курит, кто-то пьет, кто-то колется, гомерически хохочет или орет на весь дом, кто-то с кем-то сношается, кажется, руку протяни — и пальцы коснутся влажного горячего бедра. Юре все равно. Обычный притон. В городе таких, наверное, десятки. Самая простая хата, когда-то — коммуналка с кучей комнат. Думать здесь об этом сил не хватает. Безумно хочется включить музыку: с ней гораздо легче, но слушать ее уже не на чем. Спутанные наушники валяются рядом, но кажется, что очень далеко. Тянуться до них — вечность. Юра слышит жуткий скрип, будто пенопластом по стеклу или ногтем по меловой доске, от которого дрожь берет, и хочется орать до изнеможения, до сорванного голоса. Он закрывает глаза руками. Голова тяжелая и явно не его: разливаются по стенам разноцветные витражи каких-то узоров, что-то до невозможности яркое, кислотно-мерзкое. Тошнит и хочется биться головой об стену, вот только сил ни на что нет.
Юра ловит себя на мысли, что его отпускает. Значит, прошло часов двенадцать, может, четырнадцать, хотя кажется, что не меньше вечности. Интересно, какая это доза подряд? Третья-четвертая? Ощущение, что мозг плавится прямо в черепной коробке и тонкой кровавой струйкой вытекает из ушей. Его предупреждали, что с особой трагедии кидаться ЛСД — самоубийство. «Он возводит все эмоции в сотую степень, клинит мозг на какой-то конкретной мысли — и хорошо, если мысль приятная. Но стоит подумать, что дела говно — все. Мозг разбирает эту мысль по ви-нти-кам, топит, разжевывает, раскручивает до степени полного самоуничтожения. Это называется «Бэд трип», — кислотные стены говорят голосом Сая. Почему-то так тотально накрыло только сейчас: раньше Юра видел самые разнообразные картинки, чаще, как ни странно, лед. До рези цветной, веселый и гладкий, по-дурацки мягкий, и хотелось поваляться на нем, как на траве или вате, а можно было летать… Он постоянно танцевал — в жизни, видимо, не хватает, а Сай объяснял, что мозг воспроизводит то, что ебет больше всего. Рассказывал, что люди обычно смеются или орут, а Плисецкий танцует. Юру устраивало. Ему казалось, он снова касался совершенства. Лишь кончиками
пальцев, мимолетным дыханием, белесым эфемерным туманом. Другое, незнакомое, отвратительное и восхитительно-непостижимое одновременно. Но в этот раз выходит по-другому.
— Где он?! Я…
Этот голос сводит с ума. Он слышит его постоянно, он перекрикивает жуткий скрип, он по вкусу похож на шоколад и по запаху на кофе. Этот голос имеет массу оттенков, и Юра ненавидит его всем своим существом за один конкретный: синий, ледяной. Юра ненавидит наркотик, который воспроизводит в его голове именно этот звук, Юра ненавидит себя, за то, что поддался. Юра вышагнул бы из окна, если бы не первый этаж. Юра знает, что орал благим, но невнятным матом до хрипа, когда видел Никифорова перед глазами и звал по имени шепотом, потому что по-другому невыносимо. Потому что Виктор Никифоров — его главный кошмар и разом же — панацея.
— Юра! Юра, ты слышишь?! Юра!
Не надо. Все, что угодно, только не это. Не снова. Он не вынесет. Не переживет. Голос, глаза, руки… «Нет! Не хочу! Не надо! Не буду! Не тронь!» Он вопит, а перед глазами мир смазывается в синий, в ледяной до дрожи, и его трясет. И люди вокруг куда-то теряются, и кислорода не хватает. И тепло. Очень тепло от чего-то.
— Успокойся, смотри на меня, смотри… Я здесь, я…
— Вик-тор… — язык заплетается, боль пронзает тело, и Юра снова кричит. Боль не настоящая — созданная мозгом под галлюциногеном. Всего лишь приход. — Виктор, уйди. Пожалуйста, уйди, я не хочу больше тебя видеть, я… Не хочу! Не надо! Не надо… — Плисецкий снова срывается на крик, утыкается лбом в собственные колени.
Слезы по щекам, кислород рваными дозами, дрожь. Мерзко. А вокруг запах кофе.
— Исчезни, сука! Тварь, отвали, не смей трогать, свали в ебеня, урод! Я не… Я… Ну, пожалуйста, не надо больше… Я сам уйду, только оставь, не трогай. Я не могу. Я же тебя не достоин. Я не тот… — ком в горле, рыдания наружу. Почему он? Почему так? Почему ЛСД, а не трава или герик — он ведь не мозг ебет. Почему он видит Никифорова? Почему изнанка собственного мозга, а не всепоглощающее блаженство?
— Ты совсем идиот конченый потому что! Чем ты думаешь?! Юра! Юра, мать твою!
— Думаю… Я, блять, не думаю. Ты снова недоволен. Я же ушел. Я же исчез. Я же освободил место… Нахера ты тут? Иди там… Конвейер без тебя уползает… Оставь, забудь… Я неудавшийся эксперимент…
Юра прижимается спиной к стене, поджимает колени ближе. Запах кофе исчезает. Исчезает пронзительно-синий, и мир вроде выравнивается. Еще чуть, и совсем отпустит, это уже остаточное явление. Его вырубит, и Плисецкий надеется, что он больше не проснется. Замерзнет или шибанется обо что-нибудь головой. А может, на него что-нибудь упадет? Или… Еще доза? Он снова увидит Никифорова, тот снова будет смотреть на него как на дерьмо. Пусть. Пусть так. Хоть как — неважно. Эта дичь галлюциногенная убьет же его когда-нибудь, да? И без еды-воды он долго не протянет. Стоит ли сократить серую вечность цветной? Стоит ли снова… Стоит ли…
Юра открывает глаза, и первое, что видит — белый потолок. Идеальный, ровный. Вокруг непривычно тихо, свежо. Он накрыт белым одеялом, в горле пересохло, но голова так удобно утонула в подушке, что шевелиться не хочется совсем. Ему хорошо. Наконец-то хорошо. Юра снова прикрывает глаза, а в голову начинают вползать первые мысли: где он? Как тут оказался? Что происходит? В воздухе витает чем-то сладким и отдаленно напоминающим выпечку, ему уютно и совсем не хочется шевелиться. По телу разливается слабость, но Плисецкий заставляет себя вновь открыть глаза. Юра видит штатив для капельницы, бутылочку с лекарством, тонкие трубки, исчезающие под одеялом. Он пробует посмотреть, но рука не двигается, перехваченная чем-то эластичным, но прочным по запястью. Юра снова смотрит на штатив: белый, гладкий, тонкий… Обычный, больничный, но почему-то взгляд притягивает, почему-то оторваться трудно.
— Юра? — голос выносит сразу, мгновенно. Дрожь по телу, зубы стиснуть. Глубокий вдох.
Виктор стоит у дальнего окна, развернувшись вполоборота, в белом халате, накинутом на плечи, и смотрит в упор.
— Как ты себя чувствуешь? Болит где-то?
— Нет, — заторможенно отвечает Юра. — Все нормально.
— Ты помнишь что-нибудь? Где ты был? С кем?
— Я все помню, — так же спокойно. Только голос хриплый, похоже, сорванный.
Виктор преодолевает расстояние между ними в пару-тройку шагов, присаживается на край постели. Юра смотрит пристально. Верхняя пуговица рубашки расстегнута — Никифоров без галстука, и это так непривычно, что Юра замирает на несколько мгновений. Не застегнуты и пуговицы манжетов, рукава подвернуты на пару оборотов, задраны ближе локтям. В синих глазах что-то иное, ранее Плисецкому не знакомое, мелькает и исчезает тут же. Что-то такое, что не позволяет отвести взгляда. Виктор отворачивается и отодвигает край одеяла, обнажая привязанное запястье, одним легким движением снимает резинку. Юра чуть шевелит рукой.
Стук в дверь. Человек в белом входит без позволения. Периферическим зрением Юра улавливает блик на лице вошедшего — отражения окна в стеклышках очков — и какие-то бумаги в руках. Виктор поднимается и кидает на него взгляд — холодный и чуть раздраженный — и спрашивает сходу:
— Результаты?
Доктор поправляет очки, кивает утвердительно.
— Во многом обошлось.
— Что это значит? Конкретнее!
— Успокойтесь пожалуйста, Виктор Александрович. В организме Юрия обнаружено сильное химическое вещество, которое производится на основе лизергиновой кислоты, известное, как ЛСД. Сильнейший психоделик. И ему действительно повезло, что препарат оказался чистым и качественным, потому что такой на физическое состояние организма не влияет и привыкания не вызывает. Могла быть подделка, а это гораздо страшнее, и последствий могло бы быть больше.
Виктор закрывает глаза и трет переносицу пальцами.
— Сейчас я считаю необходимым сделать МРТ и УЗИ… — продолжает доктор, но Никифоров перебивает:
— Все, что считаете необходимым… Как препарат попал в организм?
— Вариантов несколько. Прежде всего, ЛСД — это жидкость. Поэтому наркотик вполне можно добавить в еду или воду…
— Я их уничтожу… — цедит Виктор сквозь зубы, а в голове Плисецкого проносится мысль, что Никифоров на полном серьезе считает, будто Юра ничего не знал, будто его подставили.
— Нет необход-димости… — шипит Плисецкий, пытается чуть приподняться, и двое мужчин поворачиваются к нему.
— Что? Юра, плохо? — Никифоров вновь оказывается рядом, вновь присаживается на кровать, помогает принять более-менее вертикальное положение.
— Это мой выб-бор был. Я сам… Никто ничего не добавлял. Обыкновенная марка картонная и все…
Никифоров смотрит на него непростительно долгое мгновение, пронзает своим синим взглядом, замораживает, а Юра ловит себя на мысли, что ему все равно. Почти. Уже все равно, если Виктор сейчас уйдет. Он уговаривает себя, что не испугается, что ничего не изменится. А Виктор все смотрит, потом снова прикрывает глаза, выдыхает длинно и ровно, склоняется вперед, касается лбом груди Плисецкого.
— Какой же ты идиот, Юрка, — Плисецкий замирает, затаив дыхание, не в силах оторвать взгляда от пепельной макушки. — Какой же… Боже, как ты вообще… Плисецкий, ты безмозглая эгоистичная сволочь. Ты понимаешь вообще, что творишь? Ты соображаешь, чем это могло кончиться? Да хрен с ним, со спортом, ты себя угробить решил? — Виктор расходится, с каждым словом все громче и громче, а затем поднимает глаза: яркие, яростные, пронзительные до боли, полыхающие. — Ты хоть понимаешь, как все с ума сходили, когда ты исчез?! Ты знаешь, как я испугался?! — Виктор вновь закрывает глаза рукой, пытается усмирить себя. — Ты такой ребенок еще, оказывается. Такой… Идиот.
Юра чувствует, как дрожит подбородок, пальцы на руках, а в груди сердце долбит сумасшедшим метрономом. Он боится пошевелиться, пока Виктор не скидывает с его лица неудачно попавшую прядь растрепанных волос. Он дышит едва слышно, а в груди сдавливает больно-больно, и хочется заорать, что есть сил, но Юра лишь выдает хрипло:
— Именно. Не дано мне быть вторым Виктором Никифоровым. Я ведь не совершенство…
— Господи, Юра, — вздыхает тренер. — Виктор Никифоров и «совершенство» — два разных понятия, — чуть слышно говорит он не отрывая взгляда, после недолгой паузы. — Совершенство далеко…
— Хрен там. Передо мной сидит с умной рожей, втирает философские речи, — Юра, улыбается неожиданно для себя. Суставы ломит и голова кружится, а внутри чувство, будто его выпотрошили — то ли физически, то ли морально, и вдруг отчетливо пробивает мысль, что хуже уже не будет. В глазах слезы, кажется, а внутри смех. Юра думает, еще чуть-чуть — и в психушку упекут… Давно пора. И так странно становится смотреть в синие глаза — не ледяные, отчего-то. Живые. Эмоциональные. И улыбку — самыми уголками губ, едва заметно.
— Серьезно? — чуть иронично.
— Ну, кроме того, что меня роботом хотели сделать…
— То есть тебе можно, а мне нельзя? — Виктор смотрит, сощурившись, и, судя по всему ждет, когда до Плисецкого дойдет. А до него все никак не доходит, и он хлопает глазами, глядя на Никифорова, ждет пояснений. Виктор вздыхает, присаживается ближе, тянет Юру на себя, и Плисецкий кладет голову ему на плечо. — Юра, совершенство — это машина. Тот же самый робот. Ты всю жизнь так стремился быть похожим на Виктора Никифорова — на имя, на лицо, на образ, на достижения. Не на человека. Ты не видел никогда этого человека — не хотел видеть. Но вы с ним чертовски похожи. По одним и тем же граблям топчетесь, одни и те же ошибки допускаете… Выучи этот урок, пока тебе восемнадцать, а не жди до тридцати.
— Тридцати двух, — Юрка стискивает рубашку Виктора на спине, утыкается носом в крепкое плечо.
Никифоров бурчит что-то вроде «Возраст значения не имеет, ты понял, о чем я», а Юре так хорошо и так хреново одновременно, и весь этот избыток чувств деть совсем некуда. Виктор прав. Виктор бесконечно прав: самого Юру так задевало, что тренер хочет сделать из него машину, а разве Юра делал не это же? Разве он не приписывал Виктору исключительность, всемогущество, идеальность? Разве его не коробили мелкие недочеты, которых по идее быть не должно? «Они чертовски похожи», — да, они похожи. И ошибаются одинаково. Просто у Виктора опыта и сил хватает держать себя в руках, а Юра мечется из крайности в крайность. А еще Никифоров все знает. Все-все, и про мечты, и про цели, и про обиды. Он все пытался показать, что такое — быть роботом, что не нужно. А Юра так и не понял.
— А еще мне очень не по себе от мысли, что если ты свою высоту возьмешь, если «Виктор Никифоров» скажет тебе, что прокат был «идеален», ты перестанешь расти. Стремиться перестанешь, решишь, что миссия выполнена. Ты ведь на Олимпиаду за этими словами ездил, не за золотом. Оно в комплекте… А тут такой потенциал, такие перспективы, Юра! Ты побьешь все рекорды, только время дай, — тренер смотрит даже не на него, а куда-то вдаль, за грань досягаемого. И этот взгляд, кажется, светится. Там цель Виктора, блестит, как Юркина, только дальше.
— Так значит, на Олимпиаде все-таки норм прокат был? — спрашивает Юра и щурится, буравит тренера взглядом. Виктор поворачивается медленно, с таким же прищуром, тихо-тихо отвечает:
— Без комментариев. Ничего не спрашивай. Не скажу. Вообще. Все. Молчать буду…
Юра хмыкает и зевает:
— Я понял тебя. Все понял…
***
— Виктор Александрович, у нас одна из лучших клиник Санкт-Петербурга, прошу, будьте спокойны. Уверен, Юрий полностью придет в норму. Состояние стабильное…
— Какие возможны варианты осложнений?
— Я бы сказал, проблемы психологического характера. ЛСД не причиняет вреда организму, не вызывает физическое привыкание, но психологически… Возможна резкая смена настроения, апатия, депрессия. Важно, чтобы он сейчас был в надежных руках, в кругу близких, чтобы за ним приглядывали, чтобы разговаривали. Понимаете?
Виктор вздыхает и кладет руку на светлую макушку уснувшего подопечного:
— Понимаю. Он будет.
