уходи, февраль

Раньше срока приезжает Эраст, праздником нежданным входит в дом Якова, стряхивая на пороге снег с пальто и окутывая льдистым февральским воздухом. — Эраст! С такими завалами на дорогах я тебя уже не ждал, — они обнимаются долго, Яков все пытается отогреть брата теплым дыханием в шею под шарфом. Потом — принимает шляпу и трость, кивает — проходи, мол, располагайся. Будь как дома. Ты дома. — Замерз? — Ужасно. — Где твои вещи? — Сегодня б-без них. Вьюга воет, бросает в стекла колкий снег. Эраст дремлет в кресле, Яков — не может на него насмотреться. Белый Эраст, снегу под стать, даже привычный румянец не разливается розовым по щекам. Белые-белые снежные виски, даже волосы будто отливают из черного в чернильную синеву. Под ресницами взблескивает на мгновение — Яков отводит слишком пристальный взгляд, невидяще смотрит в газету, хрустит под пальцами листами — на фоне Эраста кажутся серыми, грязными, пачкают подушечки типографской краской. * * * — Надолго? Эраст улыбается слабо, растягивая бледные губы — будто с усилием, хитро прячет взгляд. — А ты т-только и ждешь, как бы выгнать на мороз? — Эраст, что ты... — Не знаю. Пока не п-пройдут эти страшные метели — все равно никуда не деться. Хорошо хоть к тебе успел. — Застрял бы в каком-нибудь селе Гадюкино, — смеется тихо Яков. — Или белым холмиком в степи, — Эраст улыбается, а Якова дрожью холодной пробирает: не надо, маленький, не шути так, родной. Хорошо, что Эраст не смотрит, не видит, как исказилось лицо Якова от небрежной шутки. * * * Ночью Яков спит плохо, ворочается. Зима в столице — вещь неприятная, хуже только лето или осень. Дом выстывает, как ни топи, по полу гуляют сквозняки, колючей лапой хватают за пятки, сводят ступни неприятной судорогой. Где-то в другой спальне так же ворочается Эраст, думает Яков, но успокоения эта мысль не приносит. * * * На снежно-белой коже Эраста разводы черные с синеющими краями. Яков ахает беззвучно, впивается пальцами в косяк. — Не стоило тебе это видеть, — морщится Эраст, быстро скрывая запятнанное тело под рубашкой, белой-белой, как его живот и спина, но не грудь, в которую будто впиталось доброе ведро мазута. — Эраст. Я не представляю — это же как минимум трещины. Переломы! Врача... — Не нужно никого, — льдистой твердостью голос Эраста прорезается, обжигает Якова холодом. — Яша, это пустяк. — Ничего себе пустяк! Почему ты не сказал? — Потому что ты не должен был знать, — Эраст кривит побелевшие губы, накидывает домашний пиджак, подходит мягко, легкий, скользящий, как ветерок, кружащий ворох пушистых снежинок. — Яша, не волнуйся. Мне просто нужно восстановить силы. — Отдохнуть? — уточняет Яков слабо, цепляясь за эрастовы холодные пальцы. Эраст улыбается, прижимается губами к его щеке, блестит лукаво взглядом из-под ресниц. — Ты слышал, что я сказал, — говорит мягко. — Пойдем, завтрак стынет. * * * Яков смотрит не в газету, а поверх, в зеркало, над камином висящее. Разглядывает себя: редкая проседь в волосах, первые резкие морщины, хищный выступ носа, провалы черных глаз. Он может быть красив, может пугающ. Зависит от желаний и освещения. Эраст отражается только краешком, боком. Снежный висок, бледная щека, уголок закушенной губы. Вздрагивает ресницами, пробегаясь по страницам книги взглядом. Такой красивый, будто навсегда остался где-то в своих двадцати пяти. Прекрасный принц в хрустальном, ледяном гробу. Яков отводит взгляд за мгновение до того, как Эраст поднимает свой, только и успевает заметить, как блеснуло ярким. Смотрит не в газету, а поверх, в покрытое изморозью поголубевшее окно. * * * Эраст приходит ночью, мягко ступая по ковру. Присаживается на край постели, за плечо Якова трогает, забирается пальцами ледяными под ворот ночной рубахи. — Яш... — Не сплю, — отвечает Яков. — И я, — Эраст улыбается тихо, Якову видно — так белеет лицо Эраста в мутной ночной темноте. Хотя темнота ли? За окнами столько снега, сверкает, светит не хуже, чем знаменитые белые ночи. — Холодно так. Яков сдвигается к стене, пускает брата лечь рядом, под одеяло его пускает, допускает к самому телу. Эраст жмется прохладными губами к шее, прячет Якову между лодыжек свои замерзшие ступни, когда выдыхает — Яков почти видит облачко пара. — Бедный, — он обнимает его за плечи со всей осторожностью, помня про больные пятна через всю грудь. Эраст ластится, совсем как в детстве, Якову быстро становится жарко, но маленький все не согреется, и он отчаянно трогает губами его мягкое сонное лицо. Глаза у Эраста закрыты — Яков поверил бы, что он уснул, если бы не поблескивало загадочно из-под ресниц, быстро, когда он не может, не должен заметить, но не зря же он Яков Петрович Гуро, звезда столичного сыска. * * * Яков Петрович Гуро, звезда столичного сыска, мается ночь и потом еще день, крутит в голове незнакомую, чуждую, странную мысль. Эраст, задетый его молчанием, затихает сам, почти не шевелится, если бы не острые редкие взгляды — впору принимать за чучело, слепок неживой с любимого брата. Квартира будто впадает в зимнюю спячку. * * * Разве задашь такой вопрос брату, самому родному, близкому самому человеку, плоть и кровь, плечо и опора, одно на двоих лицо. И все же — покоя не дает, мешает Якову радоваться нежданному визиту. * * * Корреспонденцию приносят с опозданием, снежные завалы мешают работе всех служб, Яков совсем не завидует тем, кто выдалбливает острыми лопатами заледевневшие трупы из канав. В убийствах, что по его отделу проходят — затишье. Даже самые страшные твари сейчас хотят забраться в берлогу, пригреться у огня и носа не казать наружу до конца снегопадов. Яков вскрывает конверты серебряным ножичком для бумаг, тихо ахает — порезал подушечку большого пальца. Эраст оказывается рядом мгновенно, руку берет в две свои, подносит к губам. Яков замирает на несколько бесконечных мгновений, ждет обреченно — он слизнет. Он возьмет этот палец в рот, влажным жаром обнимет, причмокнет тихо, легонько посасывая. Эраст медлит. Тихонько целует порез, утешая больную пульсацию прохладным касанием. Поднимает лицо — с красным пятном на бледных губах. Глаза у него темные от огромных зрачков, за которыми почти не видно радужки. — Осторожнее нужно быть, Яша, — говорит тихо. Остаток дня проходит в том же снежном оцепенении. Яков изредка трогает палец губами, тревожит ноющий порез. * * * Вьюга по ночам завывает со зверской жестокостью. Яков не спит, будто ждет чего-то, ворочается, скрипом кровати заглушая звуки за окном. Болезненно вслушивается в тишину в квартире, но не слышит шагов. После смерти отца Эраст часто приходил к нему спать. Прятался от кошмаров, маленький, грел у него меж лодыжек свои ледяные лапки — Яков больше всего любил тот момент, когда маленький замирал, пригревшись, и сопел горячо ему в шею. Они оба пошли лицом в отца. Яков часто думал — и хорошо, был бы Эраст похож на мать — отца бы это свело в могилу еще раньше. Но нет, поразительное семейное сходство. * * * Эраст встречает его за завтраком бестрепетным взглядом, улыбается ласково. Яков улыбается в ответ. Они не говорят, им всегда было нужно мало слов, чтобы понять друг друга. Яков мажет маслом хлеб, разбавляет чай молоком до снежной белизны, как любит Эраст, внутри бьется тихое, не истеричное даже — тупое, как боль в голове после нескольких дней без сна: его глаза не были голубыми раньше. Никогда не были голубыми. Якову кажется, он идет по тонкому льду, и под ногами понемногу начинает трещать. * * * Может быть, так выглядит безумие. В один прекрасный момент ты просыпаешься и понимаешь, что в мире изменилась одна крохотная деталь; или это изменился ты; или она всегда была такой, просто память твоя отразила ее криво. Яков играется с ножичком для бумаг, тревожит острием давешний порез, если он свихнулся, дальше только полоснуть этим лезвием да по венам. Хватит ли в доме горячей воды? Яков умывался ледяной. Эраст подходит со спины беззвучным шагом, накрывает ладонями яшино лицо, прячет его от слишком белого света. — Что тебя т-тревожит? — спрашивает тихо. Какого цвета твои глаза, хочет спросить Яков, но он не может задать такой вопрос родному брату, это нелепо, это глупо. Это заставит лед провалиться под ногой. * * * У Якова — уголья жгучие, пьяные вишни, у Эраста — горячий шоколад, коньячная горечь. Нет, у Эраста — морская гладь, озера, небеса, холодный, безжалостный лед. Как можно сомневаться в цвете глаз родного брата? Якову снится снег, засыпающий полные замерзших тел канавы. Из тел сочится кровь, но вместо красного проступает на снегу густым черным. Яков просыпается, кривясь, выходит из спальни, стоит у окна, наблюдает за полетом снежинок. Не вздрагивает, когда слышит шаги за спиной, не удивляется объятью. — Ты должен восстанавливать силы, а сам совсем не спишь, — говорит Яков. В отражении на стекле лицо, что из-за плеча его выглядывает, белое совсем, как маска. — Я восстанавливаю, — он улыбается, жмется носом к его шее, трогает ее губами, заставляя поежиться слегка. — Яша. — Да, родной? — Зачем тебе нож? Яков смеется тихо, рассеянно покручивает его в пальцах. — Не спится. Думал поработать с оставшимися письмами, да вот... Его руки накрывают другие, белые, изящные, они сжимают запястья холодными пальцами, кровь стынет в жилах. Сильно сквозят треклятые окна, не стоит коротать рядом с ними часы. — Брось. Пойдем в п-постель, погреемся, — Яков закрывает глаза, тронутый за самое сердце знакомо дрогнувшим звуком. Он очень, очень хочет лечь в постель с Эрастом, обернуться десятком одеял, дышать на его узкие ладони, пока они не согреются, заглядывать в кофейную гущу его взгляда, он многое готов за это отдать. * * * Тепла Якова не хватает на двоих, хотя он старается, выцеловывая белую шею и грудь в густых черных пятнах — они стали меньше, он обводит их кончиками пальцев, словно составляя карту. — Больно? — Они не б-болят, — Яков на пробу жмется туда губами, ловит ответную дрожь. — Ах. Не стоит. Яков понятливо не трогает больше, губами скользит к животу и ниже, словно проверить пытаясь, везде ли его встретит прохлада выстуженного морозом оконного стекла. * * * Яков готов в самый камин залезть, чтобы согреться, но даже пламя, кажется, скорее морозит, чем греет. — Впору надевать пальто, — ворчит он негромко. Прикрывает глаза, когда тонкие руки обнимают его за плечи, прохладные губы жмутся к виску. — Можем погреться, — втекает в уши ласковый шепот, пробирает от него дрожью другой, жаркой, жарче бесполезного пламени. Яков на колени к себе тянет беззвучно — легкий, узкая талия, сильные плечи. — Надолго ты? — спрашивает снова уже после, заворачивая снежную белизну кожи в края своего халата, принимая в согретый теплом собственного тела и быстрого соития кокон. — Не знаю, — он чувствует сонную улыбку шеей. — П-посмотрим, на сколько тебя хватит. * * * Яков распахивает окно, впуская ворох снежинок в комнату, позволяет им осесть на волосах и ресницах, усыпать ковер у его ног. Пахнет холодом, немеют губы, словно от поцелуев. — Яша, — слышит аханье от дверей, ломает смерзшееся лицо улыбкой, жмурится. — Тебе не нравится? — И так холодно, а ты еще... — По мне так на улице теплее, чем у нас с тобой, — Яков смеется искренне, тепло. Загребает ладонью горсть снега с карниза, лепит из него рыхлый, недостойный человека его опыта снежок, лениво запускает через плечо. Попадает — судя по влажному звуку и тихому вскрику. — Знаешь, Яша, ты развлекайся, — звучит голос прохладно, будто трогает колючей лапой, мурашки пуская до самых пяток, — а я пойду в спальню. П-приходи греться, как закончишь. Новая горсточка снежинок на щеках оседает, тает до мелких капель. Яков лезет замершей рукой в карман, трогает задумчиво лезвие, давит — боли в онемевшей от холода ладони почти не чувствует. Потом скатывает еще один снежок, мокрый и красный. Кажется соблазнительной мысль уйти, оставив здесь все нараспашку, и пусть квартиру заносит снегом, пока их обоих не погребет. * * * — Что тебя т-тревожит, — спрашивает тихо, ласково, без самой крохотной искорки тепла. Яков накрывает его губы своими, чтобы остановить расспросы, долго лижет изнутри мягкий рот, трогает язык своим. Разве можно целовать так брата, думает он, задыхаясь, жмурясь, чтобы не встречаться взглядом. Разве можно забыть, какие у брата глаза. * * * Яков бросает читать газету, потому что не может листать страницы онемевшими кончиками пальцев. Безуспешно пытается на них дышать, откуда-то вспоминает, что нужно растирать отмороженное снегом. Его тут предостаточно, наметенное с яшиной выходки лежит малыми кучками по всей комнате, почти не тает. Яков бы потянулся, но шевелиться ему давно не хочется, он только силой заставляет себя уходить из постели по утрам. Не возвращался бы, пожалуй, если бы не тихое — п-погреемся? Позволяет взять свои руки чужим чутким пальцам. Видит, но не чувствует, как скользят по подушечкам губы, потом язык. — Бедный, — шепот тоже не согревает. — Они не болят, — улыбается Яков слабо. Пальцы не чувствуют тепла, когда их вбирает влажный рот, но Яков еще способен чувствовать жар от того, что видит — голова склоненная, упавшая на белое лицо одинокая черная прядь, губы, обхватившие его плотно до второй фаланги, льдистый блеск из-под ресниц. * * * Из-под ресниц Яков наблюдает, как облачается в одежды белое тело — едва ли пара черных пятен осталась, тут да там, под соском справа, под ребрами слева. — Просто из интереса, — звучит вопрос резко, как порыв ледяного ветра, — что. — Глаза, — отвечает Яков, едва шевеля губами, давится широченным зевком. Видит удовлетворенный кивок. — Так и думал. Давно? Стыд согревает изнутри, заставляет задрожать ресницы, сжаться пальцы, впившиеся в простыню. Яков Петрович Гуро, звезда столичного сыска. — Почти сразу. — Ты хорошо притворялся. — Ты тоже, — эти слова больше муки приносят, чем холод, не дававший спать неделями. Яков не видит, но чувствует, что оно присаживается на постель рядом, ласково проводит по волосам — Якову все кажется, что от этого его изморозью должно покрывать, тающей быстро сединой. — Можешь не вставать, — говорит оно, кем бы ни было. — Тогда я усну, — отвечает Яков сонно. — Ты и так уснешь, — улыбка немного кривая, под стать холодному взгляду. — Так всегда бывает. — Сначала очень холодно, потом очень тепло, потом глубокий сон, — соглашается Яков. Не видит смысла завершать цепочку словом «смерть», они хорошо понимают друг друга без слов. — Да, — улыбка становится... не теплее. Мягче, как свежая снеговая порошь поверх льда, в которой нога утопает, прежде чем заскользит. — Спасибо, что пустил погреться. — Ты знал мои слабости, — смеется Яков. — Как будто я мог отказать. Как будто я мог сказать этому «нет». * * * Яков не встает с постели, бережет силы, кутается в халат и одеяло. К вечеру оно приходит погреться. Ласкается нежно, вымораживая до костей, сцеловывает горячие капли пота, проникает в жаркое нутро, добивается самого жаркого отклика. После убирает с лица мокрые волосы, гладит губами. Смерть от холода самая ласковая, так говорят. — Я тебя не оставлю, — обещает оно, обнимая нежно, приникая, как любовник, как замерзший в одинокой постели, кошмарами напуганный брат. — До самого конца. — Хочешь выжать до последней капли? — усмехается Яков. — Последняя просьба. — Да? — Спиной повернись. Не хочу видеть твои глаза. Хочу обманываться. Оно смотрит с прохладным сочувствием, переворачивается на другой бок, прижимается спиной к груди, так, что сами легкие в глубине сжимаются, смерзаются, как от первого вдоха на морозной улице. Яков почти не может дышать, но обнимает его за талию одной рукой. Второй лезет в карман халата, шарит скрюченными пальцами, боится одной вещи, нет, двух — что пальцы не сможет сжать и что чернота под ребрами уже растворилась. * * * Белые простыни пропитывает черным насквозь. Яков с трудом шевелит окоченевшими руками и ногами, выбирается. Кутается в халат. Оно смотрит ему в спину ледяными синими глазами, блестит под ребрами серебряной рукоятью. Яков зажигает везде свет и бросает больше топлива в камин. Еще долго не чувствует тепла, еще дольше — не идет в спальню, спит у камина в кресле, тянет озябшие руки к пламени, пытаясь вернуть пальцам часть былой ловкости. Когда они начинают невыносимо болеть, он катается по полу, подвывает и плачет почти счастливо. * * * Снится что-то теплое. По утрам Яков заваривает себе много горячего шоколада, греется об кружку. Он обо все теперь греется. * * * Корреспонденцию приносят с опозданием — развезло дороги от тающего снега. Яков не завидует тем, кто сейчас вынужден с лопатой выкапывать по канавам первые подснежники, такие же раскисшие, как мостовые... Идет за ножом для писем, осторожно приоткрыв дверь. За ней нет вони, но картина безрадостная — утопленная в черноте постель, на ней тело, опустившееся, как сугроб под солнцем, такое же рыхлое и ноздреватое. Нож не приходится вытаскивать с усилием, он выпадает в руку сам. Яков здесь же и вскрывает конверты, просматривает — есть ли что-то интересное, февраль, конечно, еще не весна, но первые ростки будущего безумия обычно лезут уже сейчас. Эраст пишет, что приедет, когда расчистят дороги. Просит не давать своим слабостям волю: между теплом и красотой, Яшенька, выбери хоть раз тепло, носи тяжелую шубу, а не легкое алое пальто. Яков ждет еще два дня, прежде чем чуткости пальцев хватает, чтобы в руки взять перо. Пишет: здравствуй. Потом: письмо получил, жаль, что не тебя. Потом: это глупый вопрос, я знаю, но какого цвета у тебя глаза?