Не сможет.

*** Она не уйдёт от мужа. Просто не сможет. Он не отпустит её. Только не теперь. Что вы! В доме такая радость! У них скоро будет ребёнок! Ну как скоро, больше полугода ещё ждать. Но что такое полгода, когда этого счастья супруг Поповой ждал чуть не с первого года брака, тонко и осторожно намекая ей, что пора бы. У Арсении опускаются руки и на глаза наворачиваются слёзы истерики. Это пиздец. Это крах! Она-то точно знает, кто на самом деле «виновен» в этом счастье. Она-то точно знает, чего и кого хочет. Но теперь всё совсем не так, как хотелось бы… Теперь «так» уже не получится при всём желании. Неосмотрительная оплошность, неплотно закрытая дверь, подслушанный разговор. И вот, пожалуйста. Муж прижимает её к себе, радуется, говорит, что любит её теперь вдвое сильнее. В его голосе столько счастливой нежности, столько искренности и восторга. Вот только Арсении хочется оттолкнуть его подальше, хочется заорать в голос, попросить никогда больше не прикасаться к ней, попросить отпустить из этой клетки, которую все вокруг так опрометчиво зовут «счастливым браком» и «красивой парой». Но в её глазах застывает Северный Ледовитый океан, сковывает ледяной коркой все лишние эмоции, замораживает, и она не спорит, понимая прекрасно, что выяснение отношений и скандал никому погоды не сделают. Арс элементарно боится супруга. Боится того, что он может сделать с ней, с Серёжей, с ребёнком. Боится. И потому молчит. *** Матвиенко сразу понимает, что что-то случилось. В ту самую минуту, когда встречает Попову в аэропорту, взъерошенную, неожиданно прилетевшую, среди ночи. Когда она молча утыкается ему в макушку носом и дрожит так, словно её на электрический стул посадили. Тут только дурак не поймёт, что что-то пошло не так, случилось что-то глобальное. Просто Серёжа не может понять, что конкретно: то ли рассказала мужу правду, то ли просто поругались, а может и вообще что-то другое. Это же Арс! Вулкан эмоций, цунами непредсказуемых решений. — Если ты меня сейчас задушишь, то тебе придётся самой вести тачку и ехать до моей квартиры, чтобы растворить моё бренное тело в ванне с серной кислотой, — пытается пошутить мужчина, обнимая её крепче, прижимая к себе, пряча ото всех, в первую очередь от неё же самой, давая понять, что всё хорошо. — Я… Серёж, я бе… — слова вязким комом застревают в горле, она обрывается на полуслове и не может сказать, не может себя заставить, только кусает губы, жмурится и жмётся ближе, съезжая с вопроса, тише выдыхая, — безумно соскучилась… Это ведь чистой воды предательство. Ложь никого и никогда счастливым делала. Но Поповой просто не хватает сил, чтобы признаться. Ни мужу, ни Серёже. Первому, потому что боится реакции, второму — потому что боится потерять. Она так и мечется внутри себя от точки до точки, то ругая себя за трусость, то успокаивая тем, что сейчас нервничать нельзя. Летает к Матвиенко, прижимается молча к его тёплому боку, согреваясь душой и телом, каждый раз думая, что вот сейчас точно решится и скажет. Но всё равно раз за разом возвращается к супругу, боясь лишний раз смотреть ему в глаза, вздрагивая от его сюсюканья и телячьих нежностей. Арсения чувствует себя виноватой во всём и сразу. Потому что так ведь в самом деле нельзя. Нельзя поступать так с теми, кого ты любишь, и кто любит тебя. Но иначе у неё не выходит. *** До Серёги доходит резко. Как отколовшейся с крыши сосулькой по башке огревает осознанием. Они не виделись месяц или около того. У него было слишком много дел, у неё совсем не было времени. Хотя оба точно знают, что это не отговорки, что скучали, нуждались друг в друге. Куча сообщений, разговоры часами по телефону обо всём и ни о чём тому подтверждением. Они пытались, тянулись друг к другу, но… просто не складывалось никак. А сейчас Матвиенко отчётливо видит округлившийся живот, мешки под глазами и вселенскую усталость на красивом лице своей девочки. Теперь видит, понимая, что срок приличный. Сказать, что он в шоке — не сказать ничего. Он только смотрит неверяще, ищет в синих глазах ответы на свои молчаливые вопросы. А Арсения стоит, расправив плечи, глядя почти волком, готовая обороняться, готовая дать отпор любому, даже Серёге. Она не знает, как он отреагирует. Она боится его реакции так же сильно, как боится супруга. А у Серёжи внутри в этот момент что-то неприятно щёлкает. Потому что он не дебил, потому что он прекрасно понимает, что никогда не сможет дать Арс и её будущему ребёнку то, что может дать им её благоверный, которого ей выбрали для жизненного благополучия. — Поздравляю, — улыбается мужчина, наконец взяв себя в руки, обнимая Арс бережно, окончательно осознавая, почему они так и не двинулись дальше ворованных ночей, хотя всё говорило о том, что они взаимно хотят большего. — Спасибо, — кивает Попова, укладывается щекой на выбритый висок и… снова не находит в себе сил сказать правду, решая, что это подождёт ещё немного. *** Сомнения в голове армяна рождаются быстро. Он умеет считать, кое-что гуглит в интернете, кое-что допетривает сам. Его догадка пугает его самого, но мысль о том, что это может быть правдой, что Арс беременна именно от него, а не от мужа, не даёт ему спать спокойно. Он вспоминает раз за разом все их встречи, каждый секс. Но мысленно всё больше убеждается, что та самая, первая ночь, стала роковой. По всем законам логики и подлости. Ибо слишком хорошо тогда всё было, слишком гладко. Должен был где-то всплыть Пиздец Подвохович. И вот, пожалуйста. К тому моменту, когда врачи запрещают Поповой летать и совершать дальние поездки, Серёга уже точно уверен, что это его ребёнок. Жопой ли, сердцем ли чует. И от мысли этой он злится невероятно. До дрожи в сжатых кулаках просто. Злится на себя, на Арсению, на ситуацию в целом. Матвиенко не знает, как объяснить это всё, как доказать. Но он просто знает, уверен. Когда в новогодние каникулы он прилетает в Питер, когда возится с Арс, гуляя вместе с ней по «Детскому миру» в поисках распашонок и боди, он искренне пытается вывести девушку на откровенный разговор. Не бьёт в лоб, аккуратничает, но всё как-то мимо. Потому что Попова не дура, съезжает умело и грамотно, переводя тему в нужный момент, раз за разом интересуясь мнением Серёжи об очередной детской кофточке, игрушке или пледике, которые неожиданно попадаются на глаза и привлекают внимание, отводя разговор от такой опасной темы, как будущий малыш. — Арс, это же… — всё же решается уточнить Матвиенко прямо, пока они обедают в кафешке, поедая вкусные пряники с узором из глазури, запивая всё ароматным травяным чаем. — А не видно, Серёж. Я уже дважды пыталась узнать, кто там, но этот хитрый жук вертится, словно юла, — пожимает плечами Попова, перебивая, не дав задать вслух вопрос, на который не сможет ответить, улыбается лучезарно и смотрит прямо в глаза Матвиенко, старается не сорваться, не выдать себя ничем, пока в очередной раз уводит неугодный вопрос куда подальше, — сказали, ждать к восьмому марта, плюс-минус. В общем, сама себе подарок буду дарить. На самом деле, внутри у Поповой тот самый Северный Ледовитый взвивается к небу, будто бы динамитом подорванный, будто бы оживающий в миг. На самом деле, ей так хочется прямо сейчас всё бросить, прижаться к родному плечу, на котором так хорошо и надёжно, которое никогда не подводит. И рассказать Серёже всё-всё-всё. Только вот внутренние барьеры и страхи от подобного тормозят. Арс всё ещё не уверена, что Серёже это может быть нужно. А вот Серёжа решает больше не лезть в это. Просто смиряется и принимает сей факт, как данность: Арсения Попова никогда не принадлежала ему. И уже и не будет. Ибо даже такой аргумент, как ребёнок — их общий, чёрт возьми, ребёнок! — ничего не значит. В том, что это его, так сказать, рук дело, с этой минуты он больше не сомневается. Ему достаточно было взгляда Арсении. Этого излома в льдистой корке её невероятного взгляда, в котором Матвиенко тонул раз за разом. Серёге хватило одного вопроса, на который он даже не получил ответ, чтобы всё понять. Даже без слов, без единого намёка. И только одно, пожалуй, его разуму неподвластно. Почему? Что же не так с ним самим, раз Арсения, любящая, нежная и самая искренняя, Арсения, которая по утрам в его объятиях самая невероятная, выбирает своего супруга? Почему даже сейчас она боится сделать шаг? С этим ответом разобраться труднее. *** — Я у тебя всегда есть, — тихо и спокойно, словно ребёнка, Матвиенко успокаивает Попову прямо посреди здания аэропорта, гладя по плечам и голове, — Арс, слышишь? Всё хорошо будет. Если что — ты сразу же звони. И я прилечу первым самолётом. Обещаю тебе. Арсения хочет в самолёт, вслед за Серёжей. Арсения боится того, что должно случиться. Арсения боится, что когда родится её кроха, то связь с мужчиной она утратит окончательно. — Ты же приедешь ещё? Да? — тонкие пальцы обнимают щетинистые скулы, глаза вперяются в глаза. Ей хочется попросить Серёжу остаться. Просто чтобы он был вот так же рядом, держал за руку, обнимал. Чтобы ездить вместе по магазинам и врачам, чтобы он помогал ей собирать кроватку и по сто раз переставлять мебель в детской, в попытках найти идеальный вариант. Чтобы он был рядом, когда дойдёт до самого пугающего дня. Серёжа, а не муж. Но… — Обязательно, а ты давай успокаивайся, тебе вредно нервничать, — Матвиенко целует её в лоб, а потом украдкой в уголок губ, прежде чем нырнуть в зону досмотра. *** У Димы Позова, начинающего стендап-комика, общего друга Серёжи и Арсении, есть чудесный монолог о том, что очень часто мужчинам «не нравится» то, что они не могут себе позволить, то, что не могут получить. По его — Диминым — словам, в годы студенческой поры ему иногда не нравилось мясо, а ещё Гуччи, лексус и брендовое шмотьё. Так вот, Сереже очень не нравятся дети. Никакие. Совсем. Резко разонравились. Бывает так. Случается в жизни, что одним сообщением тебе вдруг перечёркивает всю любовь. Вот у него, как раз-таки, так и случилось, когда ненастной февральской ночью ему пришло простое и незамысловатое: «Девочка, три двести, сорок три сантиметра. У неё твои глаза, Серёж». Именно в ту ночь Матвиенко вдруг понял, что не любит детей. Совсем не любит. Покупая билет до дождливого даже в зимнюю пору Питера, он так явственно ощущал всю нелюбовь к этим пищащим кулькам, что не смог дождаться утра. Просто подорвался с постели, просто залез в интернет, чтобы забронировать билет прямо с телефона, сбрасывая в ответ короткое: «Больница какая?» и собираясь в спешке. Только из-за дикой нелюбви к маленьким человечкам он проторчал в фойе роддома, куда примчался прямо из аэропорта, вплоть до утренних часов приёма, ибо внутрь его, естественно, раньше никто пускать не собирался. Он ведь тут никто, чужой. Да ещё и не переносит этого младенческого писка-ультразвука. Ему вообще серпом по яйцам эти душераздирающие вопли. И когда он впервые берёт на руки ту, которая по праву ему не принадлежит и принадлежать никогда не будет, как и её мать, Матвиенко понимает отчётливо: он не просто не любит, он ненавидит детей. Всех и каждого. До дрожи в пальцах, до застрявшего в горле кома, до хрустальной пелены перед глазами. Серёжа ненавидит их всех, пока бережно прижимает к своей груди комочек счастья, которого у него самого никогда не будет, которое он себе позволить никогда не сможет.