Секреты и нравы студентов Детройта

Утром Коннора знобило. Они добрались до комнаты к десяти и плотно задёрнули шторы, увалившись на скомканную кровать. Брюнет прижался к груди Маркуса и вздохнул так глубоко, что внутри художника всё затрепетало. — Плохо тебе? — шепотом поинтересовался он, вплетая пальцы во влажные от уличного дождя волосы. Каждый их кончик ощущал холод, принесённый с улицы. Коннор не шелохнулся. — Знаю, что плохо. Стоит ли оно того? — добавил Маркус. Собеседник отстранился. — Что тогда стоит? За взлетами всегда падения. Каждый день и так — шаг к смерти. Он долго глядел в уставшие глаза напротив, прежде чем неловко стянуть футболку и уже почти что нагим вжаться в успевшего сделать то же смуглого парня. Кожа Коннора была такой же прохладной. Практически физически ощущалась её слабость и болезненность. Мир без красок, оттенков не желал отпускать его сознание. — Оказывается, мы никто без гормонов, — задумчиво выговорил Маркус в потолок и потянулся к комоду, покопался там и вытянул белую самокрутку, запасённую будущим юристом. Вскоре художник закурил и закинул голову, практически задохнулся от расслабления, накатившего с третьей секундой затяжки. Его ресницы дрожали каждый раз, когда горла касался дым, Коннор находил это безумно красивым. Поэтому всегда молчал, смотря на курящего художника. — Удивительно, что ты до сих пор считаешь, что мы «кто-то», глупый мальчишка, — послышался хриплый шёпот, а после и Коннор впустил в себя серый дым, плавно прикрыв глаза. У него были тонкие пальцы, болезненно фактурные, нежнее, чем у Маркуса, не выпускавшего из рук материалы для рисования. За окном уже пели птицы и разливалась повседневная жизнь. Сон пришёл быстрым глотком воздуха. Около полудня они проснулись и стали собираться в кампус. Просто нужно было выйти и вырваться, просто забыть слабость собственных тел. — Я все думаю, насколько это иллюзорно, — произнёс Коннор, натягивая футболку. — Что? — отпив чай, устало уточнил Маркус, сидевший у стола, а затем перелистнул страницу учебника по культурологии, которую разглядывал уже десятую минуту. Коннор страдальчески вздохнул и закинул голову, упав на стул рядом. Он недавно был в душе, и от его тела разливался душный цветочный аромат, растянутый воротник футболки демонстрировал болезненно торчащие ключицы. Маркус дрогнул уголком рта. Прекрасно. — Мир. Мы. После каждой вечеринки я думаю об этом. О многом думаю. Что однажды Ричард не захочет меня видеть, ты тоже. Что я не захочу видеть своё тело в этом измерении и… — Захочешь уйти, как я? — оборвал его и закончил Маркус. Собеседник осёкся, и положил ладонь на прикрытые глаза, стиснув челюсть. Они надолго замолчали, хотя художник и не понимал, почему Коннор так боится этой темы. Уж он-то, спасший его тогда от шага к горячему обеденному асфальту, имел право поднимать такие темы. — Я, наверное, неправильно поступаю, говоря об этом? Маркус задумался. Вентилятор, гудевший на столе, задувал воздух прямо в лицо кареглазого юноши, делая его невероятно правильным по своей форме. — Нет. — чуть заметно мотнул головой собеседник. — всё определенно не так. Если я когда-нибудь не смогу встать с постели, ты придёшь и поможешь мне. Просто потому что в отличие от меня ты смог научиться жить. — Я не свободен как ты.— парировал юрист. — Я всего лишь умею бороться. Коннор сладко улыбнулся, облизнув пересохшие губы. Потянулся к чужому чаю и отпил глоток. Сладко. Очень сладко, что даже в груди эта сладость. Разливается, уничтожает каждый клочок грусти. Ну нельзя же так прекрасно говорить? Нельзя же быть таким красивым и идеальным… Такие люди, как Маркус, высоко взлетают и очень-очень больно падают. Коннор же всегда хотел делать это медленно, по капле вещества, алкогольного яда в крови. Чтобы не страшно было, а перед смертью — смех, много смеха. Художники — страшные люди. Страшные и прелестные. — За это я тебя и люблю.

***

— Кто бы мог подумать, что я найду тебя в саду. Зачем ты вообще пришёл в университет? Появившийся в зимнем саду университета Ричард не вызвал у Коннора и тени удивления. Он всегда знал, где и как увидит брата, осязал его чем-то необыкновенным, словно свою собственную часть. Он был в выглаженной угольно-чёрной рубашке и казался Коннору идеально вырубленной скульптурой, возникшей посреди красивого сада. В детстве они часто дрались. Но никогда не бросали друг друга больше, чем на пару дней. Не могли. Было неестественно вести себя так. Через стекло рядом проглядывался университетский двор, где гуляли толпы студентов, но в jardin d’hiver, как любил называть это место Маркус, не было никого. Ричард присел рядом, оказавшись слишком близко, чтобы быть просто братом. Положил ладонь на чужой лоб, а затем, не определив температуру, привалился к чужому лбу своим. Коннор не стал отстраняться, напротив, он любил этот гипнотический взгляд. Холод чужой кожи убаюкивал, и с темнотой, пришедшей с прикрытыми веками, он ощутил поцелуй. Лёгкий. Нежный. Вопрошающий. Грустный настолько, что по телу пробежали мурашки и впились ледяными иглами в шею. Стало больно от мысли, что он никогда не сможет отказаться от этих губ и ледышек-глаз. — Зачем? — спросил он, отстранившись. Едва скрывая досаду. И что с ними двумя не так? Почему это так нужно? — Конечно же я проверяю твою температуру, Коннор.— а Ричард и не пробовал скрыть усмешку. Да и не хотел. Близнец зачарованно потянулся к своим губам, где только что ощущал чужие, провёл кончиками пальцев вдоль дуги рта, а затем хмыкнул и откинулся на скамью. Только спустя секунды на плечо легла ладонь и увлекла в чужие объятья. — Вчера ты перегнул, у тебя температура, — констатировал идеальный голос. Коннор пожал плечами и едва не съёжился от цветочного аромата, смешавшегося в лёгких с парфюмом брата. — Не так страшно умереть от какой-то температуры. — От переутомления нервной системы, если быть точным, — прозвучало совсем тихо, но Коннор услышал и только слегка улыбнулся тому, как параллельно с этими словами забилось чужое сердце. Наверное, такое же холодное, как цвет глаз, лоб, каждый участок кожи и идеальные речи Ричарда. Такое же логичное, как его наука, которой неведомо ничего, кроме бездушных цифр. Но это сердце не перенесло бы потери брата. Коннор знал это по себе. Молчание вскоре заполнилось птичьими голосами и звуками системы полива. Это затягивало в транс и убаюкивало, и вскоре Коннор уже не слышал ничего.