Монохром

Белое – Райда, – говорила бабушка, чьи руки и лицо походили на гриб-чагу – такие же тёмные, жёсткие и сморщенные. – Райда, внученька, нужно уметь прощать. Иначе жизни тебе не будет. Она, Джаска Ветова, дочь кмета и мать кмета, всю жизнь покорно гнула спину. И она хорошо знала, о чём говорила. Её краса, её коса, сила её рук и гибкость её тела были отданы господину. Право первой ночи, право первого урожая и последнего зерна в амбаре – всё в своё время принадлежало господину. А Джаске, в пятьдесят лет превратившейся в дряхлую уродливую старуху, осталось только прощение. Именно этому выстраданному знанию она и учила младшую внучку – чумазую, с вечно сопливым носом и сбитыми коленками, растрёпанную девчонку. Райду, прозванную Серой за то, что её чёрные волосы и когда-то белая рубаха навсегда посерели от пыли. И Райда училась прощать. И когда старшие мальчишки бросали ей за шиворот слизней. И когда пьяный наёмник-реданец натравил на неё голодную псину. И когда сестра влепила подзатыльник и забрала полную корзину грибов, всучив взамен свою пустую, а потом хвалилась перед матерью, что-де Радка-лентяйка весь день дурью маялась, а она, бедняжка, за двоих спину гнула. Райда старалась прощать. Пока однажды господский сынок – прыщавый малец, не отрастивший себе даже намёка на усы – хлыстом не загнал на конюшню видную кметку. Той едва исполнилось тринадцать, но Серой её уже никто не осмелился бы назвать. Статная, смуглая, с длинной чёрной косой и крепкими округлыми грудями, мелькающими в вырезе всё той же старой рубахи – молодчик знал, с кем можно хорошо позабавиться. Райда ещё прощала, когда её пихнули в денник, и она рухнула плашмя на солому, воняющую прелью и навозом. Потом она уже ревела, когда мальчишка вздёрнул её на колени и задрал подол рубахи на голову. Она скулила, пока высокородный ублюдок лапал руками, затянутыми в дорогие краги, её никем ранее не тронутый зад. И только всхлипывала, пока насильник, пыхтя и отдуваясь, трахал её, а она чувствовала, как по дрожащим ляжкам стекает кровь. Позже Райда уже молчала, когда, получив своё, малец отряхнулся и начал завязывать пояс на штанах. Она лишь сжала пальцами рукоять железного крюка, которым конюх вычищал конские копыта и который, по-видимому, забыл в углу денника. Потупив глаза и закусив побелевшие губы, Райда поднялась и поклонилась молодому господину. А потом, всё так же молча, всадила ему крюк в живот. Зажав ублюдку рот, она спокойно наблюдала за своей рукой, которая, будто бы обладая собственной волей, потрошила брюхо насильнику, выпуская на волю его поблёскивающие красной слизью кишки. Точно карпа разделывала. Выпустив вместе с потрохами из господского сынка жизнь, Райда забрала его меч, кинжал и кошель и тихо выбралась с другой стороны конюшни. Права была бабка – не умеешь прощать, жизни тебе не будет. Прежней жизни у той, что когда-то звалась Серой Райдой, больше и не было. Серое – Райла? – переспрашивал рябой парень с повязкой на глазу и тремя уцелевшими пальцами на левой руке, цедящий самогон за столом у очага. – Ты смеёшься, паря? Думаешь, Чёрную Райлу прозвали бы так, если бы она кого-то миловала? Хрен тебе! Да она скоя'таэлей порезала больше, чем у тебя мокрых снов за всю жизнь было! С начала Северных войн отряд наёмников, состоящий в войсках Аэдирна, рыскал по лесам, охотясь на «белок». А те охотились на них. И немало беличьих хвостов и людских голов с обеих сторон было добыто. Имя Чёрной Райлы, капитана специального отряда, никогда не гремело по городам и весям. Оно лишь шелестело, как чёрная коса по сукну корацины. Свистело, как меч, вытаскиваемый из ножен. Звенело, как упряжь взмыленного скакуна. Райла никогда не прощала. С тех самых пор. Не жалела дезертиров, вздёргивая их на суку или подходящей перекладине. Не миловала предателей, отдавая приказ о расстреле. Не упускала мародёров, веля рубить руки. Насильников же, по забытой – вытертой, начисто вымаранной из головы – памяти, не прощала особо. Потому оскопляла и потрошила лично. Или велела живьём зарывать в землю. Ни слёзные мольбы, ни громкие обеты, ни редкое молчаливое мужество обречённых не трогали её. Она не прощала. Никогда. Чёрное – Райла, – скривившись, точно уксусу хлебнув, ворчал жирный младший казначей, назначенный распределять средства ветеранам войны с Нильфгаардом. – Белая Райла, отчего ж не знать. Глаза б мои не видели это страховидло! Впору ведьмака вызывать, чтобы с ней порешить. Война закончилась, а этой бабе всё неймётся – так и гоняется за белками по лесам! После той, последней, битвы в долине Понтара её жизнь в очередной раз прекратилась. И изменилась. И опять в её душе не осталось ни щели, ни поры, в которой могло бы прорасти прощение. Простить уничтоженный отряд? Виллиса и Блайса, зарезанных вконец озверевшими эльфами? Жалкую баррикаду, заваленную хрипящими лошадьми, людьми и скоя'таэлями? Забыть выцеженное сквозь зубы «Glaeddyv vort, beanna», равнодушно брошенное ей в лицо. Ей, последней из арьергарда войск Аэдирна, едва стоящей на ногах и готовой блевать от всепроникающей вони крови и внутренностей из распоротых животов? Списать со счетов увечья? Потерянное ухо, глаз и руку? Чёрную косу, ставшую белой? Простить то, что «белки» сотворили с беженцами, не успевшими миновать спасительный перевал в Темерию? А до перевала не дошли лишь самые слабые – старики, женщины, дети. Простить? Ну уж нет. И пусть её называют, как хотят. Пусть боятся, воротят нос или плюют вослед. Глядя в её изуродованное лицо, ни один из них не позволит себе этого повторить. Потому что у Райлы – какой бы цвет ни пристал к ней – нет иной жизни, как не прощать. Никогда.