«Потому что единственный человек, который, по его мнению, ничего для меня не значил, оказался единственным человеком, значащим для меня всё».
Шерлок Холмс не держит в своих чертогах разума ничего лишнего, что может выбиться из общего механизма — простая истина, которая превратилась в болезненную мантру; такая же простая, как и то, что чертов разум детектива не принимает сантиментов. Молли на автомате повторяет себе эту истину каждый день, словно стихотворение, которое невозможно выучить. Молли на автомате причиняет себе боль каждый раз, когда проводит взглядом по тонкому дрожащему запястью. Хупер видит, что ее родственная душа никогда не закатывает рукава рубашек. Ей болит, словно Холмс вводит иглу с наркотиками просто по периметру витиеватой надписи (тогда Молли чувствует боль в своей руке, отчаянно пытаясь удержать и без того тонкую связь). Молли привыкла жить с этим, принимать это как данность и просто быть рядом. Но с одним она смириться не может — с надписью, с дурацкой надписью, каждый раз обжигающую сердце кипятком. Точнее, с ее контекстом. «Я люблю тебя». Молли смотрит на надпись каждый раз, когда ложится спать, пытаясь прогнать мешающие думать эмоции — болезненные ощущения, вгрызающиеся во внутренности тупой болью; но каждый раз проигрывает. Жить в мире, где ты знаешь последнюю фразу, произнесенную своей родственной душе — сложно. Знать, что это будет единственное и, вероятно, болезненное признание в любви — еще сложнее. И Молли вправду сложно. Даже почти несносно. Она бы и так не призналась: конечно, в ней едва бы нашлась крупица этой смелости; но понимание, что признание в любви — навеки чертово табу, постепенно сводит с ума. В этот день сумерки опустились над Лондоном на полчаса раньше, чем обычно, погружая улицы в болезненную, нездоровую серость. Молли думается, что скоро наступит зима. Она думает об этом, когда делает себе чай с лимоном: запястья надежно спрятаны под длинными рукавами кофты, и Хупер чувствует опустошенность после тяжелого дня. Эта опустошенность заставляет ее не брать трубку разрывающегося телефона. Она знает, кто звонит, и сердце впивается в грудную клетку, замирая (ку-гуп, ку-гуп, ку-гу-у-у-уп), пальцы что есть силы впиваются в лимон, выдавливая кислый сок в чашку. Нет, Шерлок, не сегодня. Слишком плохой день и слишком много отравляющих мыслей. Слишком плохой день и… — Привет, Шерлок. Что-то срочное? — и она сдается. — Молли, мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для меня. Не спрашивай, зачем. С каждым сказанным словом Шерлока сердце Молли стягивается тугими нитями. Казалось бы — дерни сейчас за одну, и Хупер рассыпется на мелкие части. — О боже, играешь в очередную дурацкую игру? (Слишком больно, Шерлок, остановись). Далее — впивающийся в разум его голос. Мысли, словно бешеная карусель, рассыпаются в разные стороны, чтобы через несколько секунд сфокусироваться на… — Молли, пожалуйста, без всяких вопросов, скажи всего три слова. (Ка-гу-у-у-уп, ка-гуп, ка-гуп-гуп-гуп-гуп). Шерлок тянет за нить в бешено стучащем сердце, насквозь усеянную прочными узлами. Болезненно вырывает с корнем ее основание. Молли крепче прижимает к себе телефон, впиваясь дрожащими пальцами в холодный пластик. Она не хочет смотреть на свое запястье, но судорожно приподнимает рукав, дико всматриваясь в черные буквы. — К-какие? — она уже знает, она это знает, правда ведь? — Я тебя люблю. Нет. Не-е-т, только не это, Шерлок. Все что угодно, только не это. Пожалуйста. Телефон начинает выскальзывать из дрожащих рук, из груди вырывается хриплое бормотанье, но испуганный голос Шерлока приводит в чувство: эксперимент. Он говорит, что это эксперимент. — Шерлок, перестань надо мной издеваться, — как же болит, Господи, как же болит, — слышишь? Я не подопытный кролик. Молли на ощупь находит стул и падает на него. Слова блокируются в легких тяжелым камнем, но Хупер находит в себе силы. Шерлок возражает, говорит о дружбе, едва ли не запинаясь, и Молли понимает, что никогда не видела его таким. Таким уязвимым. — Я не могу тебе этого сказать. Тебе — не могу, — боль в груди мешает говорить, и приходится делать слишком глубокие вдохи. — Что за бред, почему? — Ты сам знаешь. Он ведь знает. Он не замечает, но знает. Шерлоку Холмсу подвластен любой секрет из глубины ее души, разве не так? Мысли мечутся, словно зверек в ловушке, больно стучат по голове, причиняют страдания. Молли думала, что никогда не скажет ему эти слова. Она хочет бросить трубку, но… — Я прошу, скажи. … это выше ее сил. Ступор перерастает в дрожь по всему телу. — Зачем… — Пожалуйста, Молли. Его голос пропитан болью и страданием, а еще — испугом, и Молли это чувствует. Она привыкла страдать, да, это вошло в ее ежедневный рацион, но Шерлок… Шерлок тоже несчастлив. И это можно изменить, сказав всего три слова. Они разрушат твою жизнь, Молли Хупер, но осчастливят (зачем, Господи, зачем ему это нужно) его. — Это правда, Шерлок, — неужели я это говорю, Боже мой, — это правда, и всегда было правдой. Я… — Так скажи, — Молли улавливает в его голосе еще больше боли, чем прежде, и ее это пугает. И пусть. Молли Хупер привыкла отдавать себя Шерлоку, и сделает это в последний раз. Освободится от боли. Очистится от этой болезненной любви, ведь так? Ведь… — Посмотри на свое запястье, Шерлок. … так? Мир вокруг рушится, рассыпается на части, ранит ее острыми осколками. Молли слышит в телефонной трубке глубокий выдох Шерлока, и быстро произносит, разрушая себя с каждым произнесенным словом: — Я люблю тебя. Телефон выпадает из прорезанной болью руки, и Молли дико смотрит на свое запястье. Буквы исчезают медленно, неспешно, очищая тонкую кожу. — Я это сделала, — глухо произносит Молли Хупер, оседая на холодную кухонную плитку. — Я это сделала.***
Когда Молли поздним вечером бредет в кровать, мысли о зиме не покидают ее. Холод пробирает каждую клетку тела, и девушка онемевшими пальцами достает второе ватное одеяло, обессиленно падая на подушку. Чувства — расфокусированы, невнятны; Хупер начинает казаться, что внутри нее образовалась огромная дыра. Словно кто-то вырвал из груди все внутренности, а затем запихнул туда вату. Она сама так делает, на работе, делает фирменный надрез на груди, и… Молли чувствует соль на губах и понимает, что плачет. Слабо проводит пальцами по влажным щекам, смахивая нежеланные слезы, поглубже укутывается в теплое (холод все еще льдом просачивается в поры) одеяло. Но зима не приходит. На рассвете Молли слышит звук дождевых капель, барабанящих по оконному стеклу. Снова проваливаясь в беспокойный сон, ей думается, что дождь уже никогда не утихнет — как и ее боль, просто посреди зияющей пустоты в груди. Дождь и вправду льет долго — три дня подряд, и Молли предпочитает остаться в своей кровати. Мысль, что ей нужно вернуться в морг, вгоняет в тоску (они все лежат там, с распоротой грудиной и пустотой внутри, как ты, Молли, они как ты), и она берет себе выходные, чтобы большую часть дня пялиться в белоснежный потолок, пока не приходит он. Молли приводит в чувства звонок в дверь, и она медленно обувает мягкие тапочки, неспешно направляясь в коридор. Не посмотрев в глазок, судорожным движением отпирает замок, вновь разворачиваясь в сторону своей комнаты. — Молли, привет. Резко останавливается и до боли выравнивает спину. Кидает быстрый взгляд на зеркало — длинный махровый халат, запутанные волосы; но затем чувствует ту самую пустоту внутри и страшное безразличие ко всему. — Шерлок, не ожидала тебя увидеть в качестве своего гостя, — хрипло отвечает Молли, продолжая стоять спиной. — Я не нашел тебя в лаборатории, — произносит он, и Молли слышит звук его шагов. Молча идет на кухню и ставит чайник. Морщится, когда видит оставленную чашку с так и не выпитым чаем и выжатый лимон рядом. — У меня беспорядок, — кидает через плечо Молли, — черный или зеленый? — Молли, послушай, — аккуратно начинает Шерлок, но его перебивают. — У меня есть кофе. Довольно крепкий. Хочешь? — Нет, я хотел бы поговорить с тобой. — А я бы выпила. Когда на улице плохая погода, мне всегда хочется спать, — Молли говорит быстро, едва ли не запинаясь, и Шерлок внимательно всматривается в ее лицо. — Ты очень обеспокоена, Молли. Может, тебе лучше прилечь? Хупер растеряно кивает и переходит в гостиную, ложась на диван. Шерлок садится на стул рядом, и Молли замечает, что он промок под дождем: на влажных волосах виднеются мелкие капли, плечи чуть опущены от холода. — Можно было бы и не идти ко мне по дождю, — сухо говорит Молли. Ощущение, словно у нее из груди вырвали органы, возвращается; возвращается и безразличие. Взгляд падает на идеально белое запястье. На кухне закипает чайник. — Я всегда считал, что сантименты — это путь к проигрышу, и что родственные души — бред. Я и сейчас так считаю, но… — Молли еще не видела его таким сосредоточенным и настоящим, и где-то в уголке глаз наворачивается первая слеза. Зачем он пришел? Лишний раз напомнить, что их пути отныне разошлись навсегда? Что он тем вечером с корнем вырвал надежду, теплеющую в ее груди? — Но, Молли, нам не нужны никакие дурацкие метки на запястьях, ведь мы и так не чужие друг другу. Разве не так? — Только не говори, что ты что-то чувствуешь, — фыркает Молли. Нужно подняться и заварить чай, но на тело словно навешены гири. Шерлок молчит, и Молли все понимает без слов. — Чувствую, — наконец, начинает он. — Чувствую, что ты человек, которому всецело можно доверять. — Интересная констатация факта, — глухо отвечает Молли. — Нет, Шерлок, я не сержусь. Все нормально, честно. Ты прав. Нам не нужны никакие метки и все прочее, если никакой связи между нами и не было. Все эти штуки с предначертанной судьбой — всего лишь пустышки. Я ведь и так знала, что буду одной. Так что да. Ты прав, Холмс, как всегда прав. Нависает молчание — густое и неприятное. Шерлок неотрывно смотрит на Молли, и ей начинает думаться, что он отправился в свои чертовы чертоги разума. — Мне нужно сделать тебе чай, иначе ты простынешь, — говорит Молли, но Шерлок продолжает молчать. Она поднимается, медленно направляясь на кухню. У двери останавливается, набирая полную грудь воздуха. — Ты ведь знал мою фразу-табу, не так ли? Шерлок вздрагивает, словно его вырвали из глубокого сна. — Знал, но выбросил из головы. Давно. Молли несколько мгновений стоит у двери, затем возвращается на диван. — Зачем ты пришел? — испуганно замечает, что в ее голосе чувствуется боль, и пытается взять себя в руки. — Узнать, что ты сейчас чувствуешь, Молли Хупер, — медленно выводит Шерлок. — Пустоту, словно из моей груди вырвали часть меня. Я думаю, это была наша связь, — отвечает Молли, не скрывая, потому что уже поздно. Уже все равно. — Я тоже это чувствую, — кивает Шерлок. — И знаешь что, Молли? К черту это все. К черту этот мир с этими законами, это ведь глупо, не находишь? Мы вправе сами творить нашу судьбу и быть с теми, с кем нам хочется. Молли молчит, устало прикрывая глаза. Ей не хочется ни о чем думать и, тем более, принимать какие-то решения: ей просто хочется заполнить зияющую пустоту после потери своей родственной души. Шерлок приподнимается и медленно тянется навстречу; затем Молли чувствует легкий поцелуй в уголок своих губ, судорожно глотая спертый воздух. Внутри что-то теплеет, заполняет пустоту, и она резко распахивает глаза: — Я согласна с тобой, Шерлок. К черту.