Ты пожалеешь, что тебя не убили (с)

Ноги почти не держат. Сердце бьется болезненно часто, словно заходясь под ребрами судорогой. Глаза горят слезами и берущей верх лихорадкой, голова кружится. Эбби закусывает губу и из последних сил – а может, уже и не своих, потому что сил у нее не осталось – сплевывает очередную насмешку. Они на равных, здесь и сейчас, они на равных, каждый в своей агонии, и Пакстон должен – обязан – это понимать. Она хочет ткнуть этим в его перекошенное болезненно захлебывающимся кашлем лицо. Сильнее, еще сильнее. У него не осталось ничего – совершенно ничего – для нее, и она это знает. Прокусывает губу, опирается на стол, потому что просто так стоять уже не получается, и продолжает браваду, даже когда они остаются одни. «Закройте дверь и никого не впускайте». Капитуляция здесь и сейчас была бы принята, была бы одобрена. Но Эбби слишком долго накапливала в себе огонь, чтобы так просто – снова – запереть внутри, а Пакстон не из тех, кто при победе берет пленных. Где-то за толстым стеклом, как будто подпорченные помехами сломанного радио, Эбби слышит слова Пакстона о ребенке. Его ребенке. Нерожденном, но его. И как он сплевывает, будто кровь после драки, ненависть к сбежавшей с животом – и ребенком, ребенком, ребенком – Шармейн. И где-то здесь, на полуповороте головы сверкающего ненавистью и желанием отомстить за предательство – нет, не за предательство, за поражение, за то, что взяла верх, а затем не удержала первенство… предательство такие, как Пакстон, прощают, а вот слабость никогда – Эбби видит, что ей нельзя молчать. Он зол не на нее. Но до той, на которую направлена сейчас его свирепость, Пакстону не дотянуться. Эбби смотрит на него, щурясь и пытаясь рассмотреть агонию. Его агонию. Гремучая смесь страха и гордости, копившиеся в ней все шесть лет жизни в аду, расплескиваются новыми язвительными словами. Его руки - пока еще - почти не больно сжимают ее шею. Сильнее. Там, где под челюсть врезается в кожу его большой палец, что-то хрустит, отдаваясь эхом в правом ухе. «Сделай это. Убей меня…» Молчание никогда не было ее сильной стороной. Она никогда не считала, что от тишины есть прок, а от жизни нужно лекарство. Но резкий запах дыхания Пакстона возле ее лица забрасывает Эбби в самые далекие отсеки бункера, в темные и запачканные чужой запекшейся кровью углы ее памяти, и она с болезненной одержимостью верит, что он не даст сделать ей следующего вдоха. Так будет проще. Так будет лучше. Так будет легче. Ей. Она заслуживает это – эту маленькую роскошь – заслуживает. Рискуя потерять равновесие, Эбби бьет его коленом между ног. Ну же, давай, закончи этот кошмар раз и навсегда! Пакстон стонет, сгибаясь пополам и увлекая за собой ее горло. Рычит. Притягивает ее лицо к своему и дышит гнилью и язвами. На секунду он будто запирается в себе, чтобы обдумать ее предложение – но в его глазах Эбби видит, как его желание выжить оказывается сильнее порыва свернуть ей шею. И сквозь почти закрывающиеся глаза она замечает самодовольную улыбку: в нездоровой голове убийцы уже есть план, и хотя Эбби еще не знает деталей, он ее уже пугает. Руки Эбби – непослушные ватные пальцы, покореженные своими же зубами ногти, трещащие от напряжения суставы – взмывают вверх. Но даже заходясь в новом булькающем приступе кашля, Пакстон прерывает эту неуклюжую попытку его ударить задолго до того, как ее можно назвать попыткой. Вернув ей возможность дышать – нет, не дышать, пока только хватать ртом воздух и кашлять – он перехватывает обе ее руки своей одной, сильно сжимая и без того ноющие запястья, держит Эбби за волосы и дергает в сторону. Она теряет равновесие, мычит, пытаясь удержаться на ногах, но Пакстон бьет ее под колени – почти невесомый удар грозит Эбби сломанными костями – и она повисает – на его хватке, на своих трещащих волосах и на неуклюже вывернутых запястьях, накрепко сжатых в его ладони. «Чего молчишь, док?» - шепчет он ей в ухо, будто нарочно касаясь носом ее затылка. «Мы же только начали». На секунду он разжимает руку, позволяя Эбби завалиться вниз почти плашмя. Она расторможено пытается прикрыть лицо рукой, но бьется скулой о твердый пол, скулит, медленно подтягивая под себя болящие ноги и надавливая ладонью там, где очень скоро проступит огромное фиолетовое пятно. Глубоко дыша и воя, Эбби неуклюже приподнимается на локтях и коленях, инстинктивно ползет вперед. Пинок ногой под ребра – и она заваливается набок. Еще один – и вся комната сжимается для Эбби в одну точку, когда от удара головой об пол из глаз буквально сыпятся искры. Лежа на спине, она чувствует, как Пакстон медленно наступает ногой ей на живот, постепенно вдавливая подошвой ботинка ремешки на ее кофте. Эбби елозит руками по полу, беспомощно барахтаясь и завывая, пока Пакстон неспешно снимает бронежилет. Сквозь шум в ушах пробивается звук скользящего через шлевки ремня. Эбби смотрит перед собой – над собой – и не видит ничего кроме темнеющих пятен. Закусив губу, она терпит. Нога уже, кажется, смяла все, что было внутри, но Пакстон продолжает давить… А затем отступает, и Эбби вскрикивает, скручиваясь от резкой боли. Схватив ее за шиворот, он резким движением вздергивает Эбби на ноги, не давая и секунды, чтобы опомниться, прежде чем с такой же силой впечатать грудью в стол. «У меня есть идея получше, док», - шипит он, накидывая ремень ей на горло и стягивая до черноты в глазах. Эбби кашляет, ее пальцы царапают ее же горло в бесплотных попытках освободиться. Под ногти забивается кожа с кровью. Эбби не чувствует, как он стаскивает с нее одежду. Не чувствует, как проходится по обнаженной пояснице, не чувствует, как впивается пальцами – ногти Пакстона слишком коротки, чтобы нанести ей вред – в ее ягодицы. Ноги безвольно барахтаются, не доставая до пола, щиколотки спутаны ее же штанами… Она не чувствует ничего, кроме мутящего пыльного удушья, а затем – враз – чувствует все одномоментно, когда, перевернув ее на спину, Пакстон сдергивает ремень с ее горла, не сильно заботясь о том, что вместе с грубой материей сцарапывается и без того разодранная кожа. Эбби стонет. Громко дышит, пытаясь прокашляться, но только захлебываясь собственной слюной, и прижимает ладони к шее. Она уже знает, что сейчас будет, чувствует, как между ее оголенных раздвинутых коленей, повисших с края стола, Пакстон остервенело растирает свой член… И сама зажимает себе губы, когда он, добившись наконец готовности, входит в нее так резко, как, видимо, только способен. Его много. Его слишком много для нее, и под накрепко прижатыми ко рту ладонями Эбби кричит что есть сил, прокусывая кожу на собственных пальцах с каждым новым толчком. Она пытается сомкнуть ноги, пытается оттолкнуть от себя Пакстона, пытается заставить его замедлиться хотя бы немного – но все это не имеет ровным счетом никакого результата. Он сдавливает ее бока, загоняя большой палец так глубоко в мышцы, что Эбби чувствует, как вот-вот разорвется ее аппендикс. Больше не гнушаясь вопить, она упирается руками в стол - внезапная ясность в глазах и мыслях поражает ее саму – и резко подается назад, проскальзывая по бумагам и мусору. На несколько секунд адреналин перебивает ломку, и Эбби бьет кулаком в челюсть Пакстона, выталкивая его из себя и охая от натяжения, переворачивается на бок, лупит в грудь… Он просто больше и сильнее, и, схватив ее за колено, дергает на себя, тащит, процарапывая спину о шершавую столешницу, довольно хмыкает, возвращая в прежнее положение, пробивается пощечиной сквозь ее попытки защититься… И снова разрывает ее изнутри, буквально скрепя и треща каждым резким движением. Сквозь зубы Эбби шипит угрозы. Ему не жить. И дело даже не в том, что единственный аппарат, которым можно вылечить Пакстона и его людей, из деревни унесла его беременная и едва им же не убитая Шармейн, нет, дело в том, что Эбби скорее умрет, чем позволит сломать себя этим. Чем угодно, но только не так. «Соревнование», - кашляет Пакстон, разбрызгивая слюну и замедляя темп. – «Кто кого сломает раньше. Я - тебя. Или болезнь - меня». Дрожащими пальцами она впивается в собственные руки, процарапывая ногтями кривые дорожки и слушая свое дыхание. Две недели. Дольше он без лечения не протянет. Две недели – и болезнь свалит его. «Судя по всему», - ее голос срывается, смешивается со стонами и шипением, но то, с каким остервенением он долбит ее без всякого видимого удовольствия, просто не может пройти незамеченным. Порог невыносимости для Эбби уже пройден. - «Болезнь поражает не только легкие, да?» Ехидная улыбка на ее лице не держится и пары секунд, но Пакстон замирает, дойдя в ней до предела, скалится и кривит рот: «Тебе же хуже, док». Эбби сглатывает, роняя голову набок. Внутри все горит так, будто туда налили спирта. И эта мысль оказывается даже болезненнее, чем предстоящие две недели мучений. Спирт. Антисептики. Ей придется сделать это самой; делать, поправляет она сама себя, отчетливо понимая и принимая правила навязанной Пакстоном игры. Он забрал ее таблетки, но медоборудование все еще здесь. Движения Пакстона становятся более резкими – как будто это вообще было возможно – и по ногам Эбби новой волной стекает тепло. Теперь это не только кровь. Пакстон вытирает перемазанную спермой руку о ее кофту, отклоняется в сторону – наверняка, чтобы поправить собственную одежду, а затем нависает над ней, заходясь новым приступом кашля, еще более сильным, чем раньше. Смесь слез, слюны и пота на лице Эбби планомерно подсыхает неприятно тянущей кожу коркой. «Не скажу, что мне понравилось, док, но чего ни сделаешь, чтобы выжить. Да?» - он усмехается и теребит ее по ушибленной щеке, выхватывая еще один сдавленный стон. «Я говорил. Ты пожалеешь, что мы тебя не убили». Эбби знает. То, что беременная его ребенком Шармейн осталась позади, приказав Эбби бежать, ничего хорошего в случае поимки не предвещало. Две недели. Глядя в спину уходящему Пакстону, она неуклюже сползает на пол, корчась и сглатывая подступающие по новой рыдания. Эбби пытается осмотреть раны, пытается встать, пытается… Но адреналин рассеивается, а на его место приходит все та же ломка без таблеток. Где-то в стороне щелкает входная дверь, и Эбби с ужасом видит, как в ее сторону шагает пара мужских ног в тюремной форме. Она вскрикивает даже раньше, чем массивные руки, ухватив ее за плечи, увлекают трясущееся истерикой тело вверх. Там, где она только что сидела, на полу остается пятно крови, и Эбби не может отвести взгляда. «Не надо», - тихо бормочет она, - «Слишком много крови, не надо… Нельзя. Потом», - повторяет Эбби, даже не пытаясь вырываться. «Ш-ш-ш, Эбби», - слышит она вкрадчивый голос и вздрагивает. Винсон. Только не… Не серийный убийца, которого боится решительно каждый. Она вылечила его, да, и он, кажется, ей благодарен, но как завязывались его отношения со всеми теми, чья кровь впоследствии текла по его губам, Эбби не знает... Она видит, как он проносит ее мимо стола. Замечает красные следы на столешнице. Зажмуривается как можно крепче, отсчитывая шаги; сердце бьется через раз… Шершавая ткань рукавов Винсона скользит по ягодицам, когда он кладет Эбби на кушетку. Эбби инстинктивно сжимает ноги, и мгновенно вскрикивает. Больно. Разводит согнутые колени и затравленно смотрит на Винсона, пока тот стягивает с нее ботинки и застрявшие на щиколотках слишком узкие теперь штаны, поочередно приподнимая ее ноги над кушеткой. По вискам монотонно ползут слезы. Тело пробивает судорогами. «Ш-ш-ш…» - повторяет Винсон, аккуратно накрывая ее тонким пледом, и убирает прилипшую к потной щеке прядь седых волос. Уже теряя связь с реальностью, Эбби ощущает неровное дыхание у себя на шее. Все внутри нее напрягается до предела, и она готова - должна быть готова, но почти не сомневается, что это лишь самообман - сделать последний рывок... А Винсон издает звериный рык, и, кажется, сам бьет себя по щеке. Уложив руки вдоль ее тела, маньяк - подобно побитой собаке, к которой проявили немного ласки - аккуратно кладет голову ей на низ живота, туда, где болит сильнее всего. Он глубоко дышит, и Эбби почти не сомневается, что это дурманящий запах крови убаюкивает в Винсоне демона. Вымотанная, она позволяет себе провалиться в темноту, обещая проснуться уже через минуту и обработать раны.