Monster

Больно. Боли в его теле хватит ещё на сотню человек. Боль хрипит в горле, когда он тяжело вдыхает и выдыхает её — боль заменяет кислород. Боль пульсирует по венам, когда он сплёвывает её вперемешку со слюной — боль заменяет кровь. Бьют до потери сознания. Сознание не уходит. Прожигают до костей. Мясо нарастает. Замораживают до хрустальной хрупкости. Он не ломается. Режут до последних капель крови. Кровь никогда не кончается. Потому что помнит его руки. Тёплые, мягкие подушечки пальцев, скользящие по предплечьям. Когда лезвия медленно рассекают кожу огненным холодом, прижигая мясо внутри, он вспоминает, как по когда-то ровной коже без страшных чёрных узоров скользили нежные, трогательно маленькие ладони. Его глаза. Он не может забыть эти глаза. Удивительной красоты и яркости тёмной карамели. Когда его сжигают — он вспоминает о том, как этот взгляд распалял тепло внутри и накручивал напряжение до взрыва сверхновой в районе диафрагмы. Что ему этот их огонь, когда у него в памяти есть эти глаза? Улыбка. От того, что она исчезала с трепетно обкусанных губ, хотелось рассыпаться в чистый прах, не то что замёрзнуть и погибнуть, расколовшись. Он не боится холода, познав холод исчезновения искры в его глазах. Он не боится его, когда вспоминает о теплоте нежных губ, к которым было так жизненно необходимо прижиматься, сцеловывая каждый выдох. Веснушки. Его столько не бьют, сколько он готов целовать его веснушки. На каждый удар чем-то твёрдым и холодным у него есть десять поцелуев. Сотни созвездий на щеках он может составить в ответ на звон в голове и невозможность ясно мыслить. И у него есть имя. То самое имя. Феликс. — Феликс! — он кричит, когда в очередной раз ему в грудь врезается острый кол и проворачивается по часовой стрелке. Что-то рядом взрывается, и он дёргается так сильно и отчаянно, что вырывает сдерживающие его цепи из стен с камнями. Освобождаться от оков времени нет. Пока несколько десятков людей лежат, оглушённые взрывом на полу, он кидается вперёд, на бегу вырывая кол из груди и крича от боли. Крича имя. Он не знает, откуда берутся взрывы, которые происходят вокруг него. Всё, о чём он думает, что никто не встанет у него на пути. Он больше не будет, не может терпеть. Он понимает, что если не найдёт Феликса — то просто умрёт. Но не от боли, а от того, что не может прикоснуться к воспоминаниям, которые настолько сильны, что способны сражаться с его реальной болью и побеждать её. Бежит по коридорам, раскидывая тех, кто кидается ему наперерез. Пули? Он не ощущает, что они врезаются в него. А может уже и вправду стал пуленепробиваемым. Лохмотья развиваются за спиной, цепи стали оружием, уже покрытым чужой кровью, взгляд метается по двору, ограниченному высокими бетонными стенами, а в ушах не слышно взрывов. Только собственное тяжёлое дыхание. Он кидается к стене напрямую, через серый двор, и она взрывается перед ним, а он вырывается наружу. Впереди пустынно холодная равнина, а за этой пустотой город. В городе Феликс. Он направляется к Феликсу, не обернувшись на полностью разрушенную базу. Он доходит ночью. Но не останавливается. Продолжает идти тёмными переулками, ощущая, как всё нутро тянет его в нужную сторону. Редкие прохожие шарахаются от него, кричат и разбегаются в разные стороны, а он не может сдержаться и всё увеличивает скорость, постепенно переходя на бег. Феликс рядом… Он чувствует. И останавливается, когда до заветной цели каких-то сто метров. Феликс идёт в конце улицы, одетый в какой-то безразмерный свитер, и смотрит себе под ноги. Теперь его волосы пшенично-светлые. В ночном свете не видно веснушек, зато видны вызывающие лёгкие мурашки колечки в ушах. Раньше не было. Сто метров. Девяносто. Пятьдесят. — Феликс, — выдыхает он, только осознавая, насколько охрип и загрубел его голос от вечного крика. — Что? — Феликс резко вскидывает голову, ошарашенно оглядывается вокруг и, замечая его, роняет из рук какой-то пакет, делая полшага назад, — кто ты… Ты? Чанбин? Собственное имя бьёт по мозгу не хуже мечущегося взгляда Феликса, не хуже его прижатых к груди ладоней и испуганно дрожащих плеч. Чанбин… Он успел забыть своё имя. Он оказывается возле него слишком быстро, и Феликс, испуганно вскрикнув, падает назад, вырывая свою руку у Чанбина, который попытался его бережно поймать за запястье. А Чанбину ударяет в ноздри утерянный запах. Что-то свежее, солнечное. И этот запах вкуснее глотка свежего воздуха, глотка родниковой воды. Он бы дышал только им, если бы это было возможно. А Феликс дрожит, хлопая любимыми до каждого кончика ресницами, и тихо шепчет: — Что с тобой, Чанбин? Что с тобой произошло? Чанбин опускается на колени перед ним и смотрит на свои ладони. На них странные чёрные узоры, и он качает головой, не зная, как выглядит на самом деле. Феликс молча указывает вбок, на зеркальную витрину. Следуя взглядом за вытянутой рукой, Чанбин видит себя, сидящего перед испуганным мальчишкой. Нет. Не себя. Чанбин видит монстра. Всклоченные волосы, вырванные клоками до ярких залысин, длинные цепи на запястьях, засохшая кровь и чёрные шрамы по всему телу, не скрытые отвратительно грязными лохмотьями ткани. Светящиеся жутким мёртвенно-белым цветом зрачки — как завершение. Он пугается. Впервые за долгое время опять пугается. И, стремясь спрятаться от своего страха, вжимается лицом в ноги Феликса, сидящего на земле, ища успокоения в родном запахе и тепле, но чувствуя, как к глазам подкатывают слёзы. Кем он стал? За что? Кто сделал это с ним? — Я монстр, Феликс. Я теперь монстр. Его плечи дрожат от сдерживаемых рыданий. Зачем он пришёл, распугав по дороге полгорода своим видом? Зачем вернулся, разворотив целую базу? Если он стал таким, то не проще ли было умереть? Ведь таким он Феликсу точно не нужен. Чанбин перестаёт сдерживать слёзы, когда родные руки, посылающие волны мягкого тепла по коже, скользят по его обнажённой спине, доходят до плеч и поднимают его в положение сидя. Чанбин не может сфокусировать взгляд из-за слёз и видит лишь силуэт перед собой, но протягивает руку и кончиками пальцев как можно нежнее касается бархатной щеки. Ещё немного. Ещё пять секунд, и он уйдёт. Уйдёт раньше, чем Феликс оттолкнёт его. — Ты не монстр для меня, — низкий голос Феликса звучит ещё грубее от уверенности в сказанном, — каким бы ты ни был — ты не монстр. Скажи это. Все внутренности разом собираются и ухают в район пяток. Чанбин замирает, как замирает и его рука на щеке Феликса. — Но я же… — начинает было он. — Скажи. Чанбин внутренне застывает на какое-то время и чувствует, будто сердце заново забилось с этой секунды. Он вдыхает немного воздуха, прочищает горло и тихо произносит. — Я не монстр. — Вот так-то лучше, — Феликс крепко прижимает его к себе, что заставляет Чанбина опять почувствовать желание разрыдаться. — Я тебя люблю, понятно? Чанбин больше не в силах что-то говорить. Он раскачивается в объятьях Феликса, стараясь прижать того к себе как можно бережнее и нежнее, боясь, что его личное маленькое чудо растворится, стоит надавить чуть сильнее. И он знает, что для Феликса никогда не будет монстром. «Я не монстр, Феликс. И я тоже тебя люблю.»