Цветы родины

Первый раз это произошло спустя пять недель после переезда. Мире было лет одиннадцать и никто подумать не мог, что в этой спокойной и не очень сентиментальной девочке могут расти цветы. Ведь когда родители сказали Мире, что ее семья переезжает, она не протестовала, не спрашивала почему и когда они вернутся. Ничего не просила объяснить. Но лишь потому что знала: в ее семье не любят «глупых» вопросов — вопросов, решенных взрослыми, но оттого ни на каплю не понятных детям. К тому же, ей было одиннадцать — слишком много, чтобы в ней начали расти цветы. Потому родители считали, что причин для беспокойства нет. Это случилось, когда она лежала в ванной. Мира вдруг зашлась неожиданным приступом сильного кашля. Что-то рвало дыхательные пути, режуще-больно продираясь к горлу. Мира задыхалась и понятия не имела, как это остановить. Слезы уже катились по щекам, как вдруг она увидела в пятне растекавшийся в воде крови смятый комок пушистого грязно-белого перышка ковыля. Она знала их — такие же росли в степях ее родины, которые она так любила. Их она не забудет до конца жизни. Врачи не могли помочь ей — цветы останавливают в младшем возрасте. И единственным их советом было возвращение в родные места. Но родители не успели даже подумать о словах врачей: там, где раньше жила Мира, была война. И теперь ничего не могло быть по-другому. Никто не поменял бы решение о переезде. И Мире оставалось пить сироп, успокаивающий боль и регулирующий рост растений в легких. Ее цветы выросли на почве, усыпанной пулями и снарядами.

***

Мире было шестнадцать, а цветы стали для всех, даже для нее, казалось бы обыденной частью жизни. Ее не сторонились из-за этого, но, бывало, спустя некоторое время после нового знакомства, к ней подходили то ли со страхом, то ли с жалостью во взгляде и голосе, и спрашивали: правда ли, что у нее «болезнь цветов». А после добавляли что-то вроде: «почему же не вернешься назад?». И в этот момент Мира чувствовала, что все подавленные сиропом букетики прорастали снова, и знала, что теперь ее легкие будут разрывать вдвое больше цветов. И в глубине себя она кричала. Да, почему она не вернется? Да, почему на ее родине война? Да, почему родители рубят на корне все попытки хотя бы предложить маленькую поездку туда? Да, почему боль становится такой сильной, что она знает — это поможет остановить лишь смерть. Да, почему она пишет стихи, такие грустные стихи в блокнот, спрятанный подальше от чужих глаз? Да, почему она оставляет некоторые букетики между страниц этого блокнота, как величайшее сокровище? Да, почему она рвет кожу на руках ногтями, когда ей невыносимо больно? Да, почему, идя по улице она начинает задыхаться и боится упасть в любой момент? Да, почему оглядывается по сторонам, будто ждёт чего-то страшного? И почему она не знает, когда это закончится. Закончится ли вообще. А пока она живет в мечтах, где не больно. Где она находит место, которое со спокойствием называет: дом. Где ей не снятся сны о маленькой одиннадцатилетней девочке, потерявшейся совсем одной в городе, где была рождена Мира. Где она находит эту девочку — себя. Где цветы становятся воспоминанием. А пока Мира тихо вскрикивает, бьет рукой о стену, чтобы хоть как-то унять боль, и ищет пузырек с сиропом.