Пустота

Что-то внутри него надломилось. Треснуло и не срослось обратно, как будто меж сломанными костями вставили тоненькую металлическую пластину. Когда это началось — понять Генрих не мог: может быть, сразу после смерти отца, может быть — раньше. В сущности, не было разницы когда. Просто это было и это убивало его. Стоя в душной комнате, прижимаясь пылающим лбом к стеклу, Генрих всё угрюмо пялился в собственное отражение. Отражение просвечивало и напоминало маску. Гротескную и уродливую голову Медузы: ряды оранжевых фонарей пятнами проступали сквозь бледное лицо, вместо глаз глядели чёрные впадины. Сейчас, когда Генрих влил себя пять рюмок шнапса, когда усталость и безразличие вновь завладели им, ему уже не было дело ни до концлагерей, ни до детей, ни даже до и Иоганна с его тупыми равнодушными улыбками. Была лишь злоба. Беспросветная и бессильная, злоба эта не находила выхода, и Шварцкопф заливал её спиртным — откупоренная бутылка поблёскивала с лакированного секретера. Рядом, прямо на подушке, валялся заряженный револьвер. Наверное, Генриху всё-таки следовало застрелиться. Он несколько раз подносил дуло к виску и несколько раз отводил его. А в итоге просто валился диван, зажимая голову руками. Когда Шварцкопф напивался, им всегда овладевало что-то жуткое. Ненависть к самому себе поднималась изнутри, и Генриху до мяса, до самых костей хотелось раздирать трясущиеся запястья. От этого, так Шварцкопфу казалось, должно было стать непременно легче. Он желал боли, и боль, будь он смелее, обязательно бы нашла его. Но Генрих лишь бестолково водил ногтями по расчёсанной, ставшей уже красной коже. Такие минуты бывали особенно страшными. Вот и сейчас обуянный непонятной тревогой, Шварцкопф привычно упал в угол дивана. Конечно, к утру это всё закончится. Он проснётся, умоется, мельком взглянет на своё отёкшее, одутловатое, как у покойника лицо, и спустится к завтраку. И конечно не вспомнит ни о запястьях, ни о брошенном на подушки револьвере. Но всё это будет завтра. Сейчас же есть только он и вязкий, медленно стягивающийся под рёбрами страх.  — А ты чего не спишь? — От вспыхнувшего над головой света Генриху захотелось зажмуриться. Иоганн стоял в дверях и, сонно глядя на Шварцкопфа, приглаживал взъерошенные волосы. — Хотя, молчи — сам вижу. — Вайс прошёл через комнату и по-хозяйски встряхнул забытой Генрихом бутылкой. Оставшийся на дне шнапс негромко булькнул. Несколько прозрачных капель растеклись по ребристому горлышку. — Почти всё выдул. Ну и алкаш ты, я тебе доложу.  — Иди к чёрту. Присутствие в комнате Иоганна досаждало не меньше вспотевших ног. Опьянев, Шварцкопф уже и забыл, что сам пару часов назад упросил Иоганна остаться. Ныл, канючил, как двухлетний ребёнок: — Иоганн, ну прошу тебя! Ну, поехали! Ну, пожалуйста! У меня сейчас никого. Мне плохо. Ты понимаешь? Понимаешь меня? Пожалуйста! И Иоганн сдался. Нехотя открыл дверь и сел за руль чёрной запылённой машины. Сначала они поехали в бар, где и без того пьяный Шварцкопф выпил ещё два стакана пива, а потом на квартиру. — Я, ты знаешь, ненавижу их всех, — трещал Генрих, перегибаясь через сидения и цепляясь Вайсу за плечо. Его язык заплетался, и ему по несколько раз приходилось повторять некоторые слова. — Кого это «всех»? — Да всех! И рейх, и дядю, и себя, и тебя даже. Но себя всё равно больше. Понимаешь? — Понимаю. — Я иногда даже убить себя думаю. И убью когда-нибудь, ты так и знай. Вот как мне плохо. А у тебя… у тебя, Иоганн, такое бывало когда-нибудь? — Бывало. Вайс кивал, тёр переносицу и вновь отвлекался на дорогу. Генрих же, насупившись, таращился на него с заднего сидения. Он что-то бормотал и его, как ему казалось, слушали. Теперь же настроения рассказывать что-либо исчезло. Напротив, Генриха злило собственное поведение. То, с каким видом он разливал шнапс, как хохотал над очередной своей мерзкой шуткой, как упрашивал Вайса выпить. Упрашивал, этого!.. Шварцкопф метнул на Иоганна полный ненависти взгляд. Даже в непричёсанном и сонном Вайсе сквозил металл. В нём было что-то такое настолько неприступное, настолько твёрдое, что временами это выводило из себя. И Генрих не удержался от гримасы. — Выключи свет. Его начинало клонить в сон, и он опустил голову подлокотник. Гладкая ткань обивки приятным холодком коснулась щеки. — Ты что же, прямо тут улечься собирался? — А что? — Как знаешь. Комната вновь погрузилась в синеватую мягкую темень. Генрих замычал что-то нечленораздельное. Ему было жарко и, ёрзая, он прижимался лицом к прохладной обивке. Изо слишком узкого пиджака Шварцкопф никак не мог улечься удобно, не разутые ноги пачкали подушку. И невыносимо ломило всё тело. — Уйди! — Генрих вновь гневно взглянул на Иоганна. Тот, точно призрак, стоял рядом и в темноте ещё сильнее напоминал статую. — Уйди! — А вот не уйду. Даже зажмурив глаза, Генрих почувствовал, как Иоганн опустился рядом. От Вайса исходило какое-то слабое, едва уловимое тепло. От него становилось одновременно и спокойнее, и неуютнее. Как будто держишь руку над газовой конфоркой — чуть опусти, и обожжёшься. Подперев подбородок кулаком, Иоганн покачал головой:  — Чтобы завтра меня арестовали за убийство племенника Вилли Шварцкопфа? Очень надо. А потом аккуратно выудил из-под Генриха брошенный им же револьвер. — Ну, хоть с предохранителя не снят. А то улёгся животом… Слушай, а ты часом не заболел? К удивлению лёгкая ладонь Вайса легла на чуть влажный лоб. Генрих тотчас скинул её и тихо выругался. Иоганн терпеливо улыбнулся: — Нет, температура, кажись, нормальная. Он снова положил руку на голову Шварцкопфу. Генрих на этот раз остался неподвижен. Он молча смотрел на Иоганна, а тот молча смотрел на него. И Шварцкопф не знал, чего хочет больше — чтобы Иоганн ушёл или чтобы никуда не уходил. Ему было душно, неудобно и ужасно хотелось пить. Иоганн чуть ближе наклонился к Генриху: — Ты чего? — Ничего. Дай воды. — Сейчас принесу. — Нет, — пальцы Шварцкопфа цепко сжали запястье поднявшегося было Вайса. Иоганн удивлённо поднял брови: — Графин в той комнате. — Тогда не надо. — Ну, даёт! Сам меня гнал, а теперь, что же, сиди тут с тобой? Ну, так и быть — посижу. Слегка потеснив Герниха, Вайс вновь уселся на краешек дивана. Окончательно впав забытьё, Шварцкопф лениво разглядывал его. Взгляд скользил от кипельно-белой майки, к тонким, но не лишённым мускулатуры рукам. От маленькой впадинки на шее, к узкому чисто выбритому подбородку, и наконец, встретился со спокойно взирающими тёмно-голубыми глазами. — Ты как будто из гранита сделан. — Буду знать. Тепло, исходившее от Вайса, теперь уже ощущалось кожей. Оно больше не было не уютным, и Генриху даже хотелось … прильнуть к Иоганну? Прижаться, хотя бы на мгновение вобрать в себя это самое тепло. Равно так же четверть часа назад Шварцкопфу хотелось распороть себе вены. Что это — последствие выпитого или что-то другое? — Иоганн, — чувствуя как начинают гореть губы, Генрих приподнялся и попытался сесть, — а если я сейчас сделаю кое-что, ты мне вмажешь? — А что же ты сделаешь? — В голосе читалась усталость. Так говорят матери с непонятливыми детьми, так говорят учителя с пустоголовыми школярами. Но едва ли Шварцкопфу было до этого дело. — Ну… скажи, вмажешь или нет? — Ну, смотря, что ты собираешься сделать? Если опять полезешь за бутылкой, то обязательно вмажу. Генрих хрипло и грустно рассмеялся. Поудобнее усевшись на диване, он покачал головой: — Нет, я не про это. Если я тебя, ну… поцелую, ты меня ударишь? На лице не отразилось даже удивления. — А чего тебе меня целовать? Иоганн, верно, не понимал, что от него хотят. Подумаешь, друг напился и теперь с нежностями лезет! Что здесь такого? Сколько раз, ещё в Риге, Генрих сам вешался на Иоганна и, обдавая его кислым запахом перегара, неуклюже клевал в щёку. Но тогда в этом действительно не было ничего такого, о чем не говорят в светских кругах и о чём иногда шутят за бутылкой шнапса. Вот же, докатился! А может он просто действительно испорченный? Об этом Генриху часто напоминал дядя. Об этом шептались за его спиной. — Я не про то, — Шварцкопф опять затряс головой, делая глубокий вдох и пьяно моргая, — можно я тебя поцелую, как… ну как, если бы мы… — Слова не находились и Генрих беспомощно мял в руках полу чёрного пиджака. — Как, если бы мы были… были не друзья совсем, — и тут же испугано добавил: — тебя это не оскорбит? Теперь, кажется, до Иоганна дошло. Он помолчал с несколько секунд, потом взглянул на Генриха и, слегка отстраняясь, вздохнул: — Вот, значит, что? Ну целуй. — Изменилась даже интонация. Вместо привычной усталости, в голосе зазвенела сталь. От этого неприятно кольнуло на солнечном сплетении. Генрих посмотрел на Иоганна: — Можно? Ты не обидишься? — Не обижусь. — Точно не обидишься? — Да не обижусь я! — Хорошо. И привставая на диване, неуклюже опираясь на Иоанновы плечи, Шварцкопф нерешительно поддался вперёд. Это было всё равно, что целовать статую. Губы Генриха соприкоснулись с губами Иоганна. Тёплыми, но плотно сжатыми. Лицо Вайса оставалось по-прежнему непроницаемым. Он равнодушно взирал на Генриха, и Шварцкопф всё ждал, когда же он оттолкнёт его. От этого снова подступала было схлынувшая тревога. Генрих почувствовал, как начинают дрожать его руки. Предательская трусость заставила его сильнее вцепиться в плечи Вайса. Он поцеловал Иоганна в губы, в щёку, осторожно коснулся кожи на шее. Ничего не поменялось. Иоганн стоически терпел его. Должно быть, Вайсу всё это было очень неприятно. Четверть часа назад Шварцкопф призирал Иоганна, теперь Иоганн призирал его. Наконец, Генрих отстранился. — Прости. Иоганн ничего не ответил. Он молча поднялся и распахнул скрипнувшую в тишине форточку. Духоту разбавил наполненный дождевой влагой воздух. Зашуршали нестиранные занавески. Генрих тоже молчал. Он глядел в белеющий сквозь темноту потолок и, угрюмо хмуря белёсые брови, кусал губы. На Иоганна почти не смотрел. Слышал только, как Вайс положил что-то в карман, — верно, револьвер, — и ушёл. Дверь глухо хлопнула. Генрих закрыл глаза.