«Слепой примет его выбор, даже если этот выбор - петля.» Мариам Петросян, "Дом, в котором..."
На окраине города стоит дом. Он не стоит на границе пустыря и домов-расчесок. Он схож со своими соседями, выстроенными вокруг. Дом не стар и не молод, здесь нет ни бродячих собак, ни бездомных кошек. И здесь никто не живет. Почти никто. Она не соизволила приехать. Ей даже не хотелось думать об этом. Но, формальности ради, она вышла на крыльцо, чтобы его встретить. За ним только захлопнулась дверь машины, которую она все-таки отправила для него, и он уже стоял перед калиткой. Они встретились взглядами именно тогда. Две хищные птицы. Обоим стоило усилий смотреть в глаза другого. ...Он слишком жалок... ...Это не мой дом... Она выпрямилась и сложила согнутые в локтях руки в замок, глядя на понурую фигуру. Падающий падальщик... Юноша завесил себя волосами. Ноги вросли в землю и не хотели идти. Вопреки пасмурному дню его яркая тень падала на колонну сзади. Не падала, держалась за нее. Он тоже не хочет идти... Птицы не перемолвились ни словом. Старуха была слишком брезглива и обижена. Стервятника не покидало чувство грозовой тучи на ним, чувство ненужности, чувство не своего места. А Тень просто не мог ничего сказать.***
В этом году совсем не было лета. Солнце часто скрывалось за тучами, постоянно лили дожди. Подступала осень. Все эти месяцы — минуты долгого молчания. Ни единого разговора, не считая пары фраз "для галочки" в столовой. Только тихое перешептывание прислуги за спиной: "они как неродные...", "им стоит поговорить по душам...", "один страннее другого..." Дни проходили чересчур однообразно и сливались воедино. В один большой, затянувшийся день. Старуха в мыслях бранила мужа, "подложившего ей эту сви... этого внука", но, к ее великому сожалению, быстро избавиться от "бельма на глазу" она не могла. Она была окружена взглядами соседей, их ушами, их сплетнями, тем "что подумают, если с ним что-то внезапно случится". Стервятнику до этих сплетен не было никакого дела: по сравнению с Домом их сплетни были детским лепетом. Его волновало нечто другое, о чем никто не мог бы и подумать, а подумав, сочли бы за бред. Тень исчезал. Нога с каждым днем болела все сильнее. Макс был слишком дитя Дома, и Дом мог забрать его, ведь он не любит, когда его части разбросаны. Ко времени желтой листвы и луж на дорогах Тень стал просто тенью, просто исчез. А вместо него — пустота. Пустота, подступавшая все ближе. Ее невозможно было даже запить. Она съедала изнутри, заставляла кричать от боли, сворачивала в ком, как ненужную бумагу... но никогда не покидала. Везде и повсюду она была рядом, как когда-то рядом был Тень. Она наступала на пятки, царапала кожу, оставляла ожоги. А Старая Птица все смотрела на эти мучения и облизывалась, ждала, хищно сверкая глазами, затачивая и без того острый клюв. Настойки не помогали. Новые ничего кроме легкого опьянения не приносили, старых было слишком мало, отчего они быстро заканчивались. Да и эффект был другой. Осталась одна. В маленькой скляночке, запаянная сверху, туманно-серая желеобразная масса. Меня давно волнуют ваши судьбы: в какие края улетели вы, дети мои? А в ответ тишина, эхом отдающаяся в пустой комнате. Совершенно пустой. Без птиц, растений и теней. Такой же холодной, как та бетонная яма. Только в отличии от ямы, в комнате нет никакого запаха. Скудные несколько бутылок выглядывают из-под края пледа, чтобы не попасть в поле зрения Ворчливой. Бесполезные бутылки... Мне не увидеть того, что с ними стало, кто и где они... Мне больше не о ком заботиться. Это очень грустно, не правда ли, Тень?... А тень молчит. Не от обиды и не от злости. Его больше не существует. В этом доме. В этом мире. Теперь только стены-клетки и зоркий взгляд охотника. Я слышу все ее движения, чувствую каждую ее мысль. Она насквозь пропитана ненавистью. От этого еще тяжелее. Птицу, питающуюся падалью, окружили более коварные охотники до чужих плотей. Старуха, которая нарочно повышает голос, чтобы припугнуть; слуги (нет, приспешники Старой Ведьмы), преданно глядя, таскаются за ней, вечно услужливые, а в сверкающих глазах жадное чаячье "дай, дай, дай..."; и вокруг люди-ненавистники ждут, пока ты допустишь ошибку, чтоб опозорить, осрамить, ухватить лакомый кусочек. Однажды за обедом то могильное молчание, что так напрягало слуг, прервала Старуха. Она всегда заговаривала первая. О погоде, настроении, деньгах... Но не сегодня. – Веревку по заказу привезли. Двадцать метров. Куда нужно было, уже использовали, а все равно осталась. Крепкая, хоть вешайся, – она очень искусно делала вид, что это просто оборот речи и говорит она без задней мысли. Кажется, ей удалось обмануть прислугу. Стервятник посмотрел на нее исподлобья, затем снова спрятал стылый взгляд. Может, именно этого она добивалась. Стук трости по кафельному полу. Вокруг тишина, пропитанная настороженным ожиданием. Пропитанная запахом смерти. Вот та самая веревка. Чуть выше человеческого роста – труба. Будто специально приготовленное место для казни... Стервятник садится на ближайшую табуретку и берет веревку в руки. Она шершавой змеей ложится на ладони. Так они сидят несколько минут, после чего веревка складывается втрое и начинает завязываться в узел. Папа, папа, стой!... Папа, не надо! Тень сказал, что... Папа, не улетай! И резкое удушье, обхватившее шею. Почти чьи-то холодные руки хватают и душат. Птичий Папа бросает веревку подальше, в угол, с глаз долой, она громко ударяется о кирпичные стены, почти как живая змея извивается пару секунд на полу. Схватив трость, папа уходит к себе в комнату, в свою Птичью Клетку. Тяжело дыша то ли от страха, то ли от быстрой ходьбы. Чтобы не упасть, прислоняется к стенам, вызывает испуг у встречных приспешников, которые уже спешат сообщить своей госпоже о плохом его состоянии. Но разве ее это волнует? Напротив, она будет сильно огорчена. Можно ли считать себя слабаком? Можно считать, а можно не считать. Вопрос терминологии. Если кого-то сталкивают в пропасть, и он, не пытаясь схватиться хоть за травинку, летит туда... это слабость. Даже если нет никакого смысла, даже если не из-за чего жить. Но эти голоса... Он не пришел на ужин. Ведьма уж стала радоваться (может, в комнате себя добил?), но ее радость была напрасной. Мрачная фигура сидела в кресле и, глядя в окно, отстукивала какой-то ритм хромой ногой. Она фыркнула и не стала вслушиваться. За окном усилился дождь.***
Близилась зима. Время покоя и молчания. На темно-синем небе стали появляться мелкие точки. Они становились все больше и ближе, а затем падали на землю, укрывая ее холодным саваном. – Здравствуй. – Здравствуй... Молчание. Изменившийся до неузнаваемости Слепой при свете уличного фонаря, освещавшего комнату, казался намного старше. Длинные полы расстегнутого пальто были заляпаны грязью, на рубашке отрывалось несколько пуговиц, отросшие волосы убраны в низкий хвост, с сапогов стекала грязь. – Я ненадолго. – И даже кофе не выпьешь? – Нет. После выпуска к нему никто не заходил, поэтому приход Слепого стал одновременно и поводом для радости и несказанным удивлением. Но ни одна из этих эмоций не проступила на лице Птичьего Папы, они были спрятаны где-то глубоко внутри, а снаружи – все та же тоска. И неприятное чувство, поглощающее, как медленно поднимающийся уровень воды в запертом подвале, чувство тревоги. Опыт показывает, что ночные вестники редко говорят что-то приятное. – Я по поводу Птиц. Тон Слепого настораживает его, и Стервятник садится в кресло, готовый выслушать все о своих подопечных. Даже самое страшное. Особенно самое страшное. – Тень просил сказать тебе, как только мы закончим. Они все Там, можешь не беспокоиться. По спине пробегает холод, руки отпускают трость, та со стуком падает на пол. Все тело будто застывает холодным мрамором, а в глазах, глазах живой скульптуры, смятение и непонимание. – Спасибо тебе, спасибо за заботу о Птицах, – забормотал Стервятник, как только возможность говорить и думать вернулись к нему. – Но... Тень. Ты видел его? Где он? А с ним что? Часы пробили полночь. Слепой смотрел стеклянными глазами в свое слепое никуда, в его глазах отражался уличный фонарь и снежинки, танцующие вокруг него ночной полонез. -- Есть одна тропа. Узкая, она идет вдоль обрыва. Можешь поискать к ней путь. Стервятник хотел еще что-то спросить, но открывшееся окно прервало разговор. В комнату влетела стайка снежинок. Часы пробили четыре утра. Трость все еще лежит на полу, Большая Птица сидит в кресле. Но ни следа, ни капли грязи с сапог Слепого в комнате нет. Будто его и не было здесь. Будто это всего лишь сон.***
Когда ее нет дома -- дом становится замком. С холодными стенами, эхом коридоров, шуршанием мышей в подполе. Можно пройтись по нему, зайти в каждую комнату, заглянуть во все кладовые. И почувствовать себя хозяином. Собственником. Подумать, что это все твое. Старая игра в "твое" и "мое" закончилась уже давно. Когда пришло осознание, что "твоего" и "моего" нет, что все, что у нас есть, наше. Только теперь даже нет "нас". Лестница на второй этаж не идет по прямой -- она чуть завернута винтом в углу. Перила из резного дерева. Замок, переходящий в гору... Высокий отвесный склон горы уходит чуть ли не в самые облака. Надламывается ампула с туманной жидкостью. Из этой маленькой скляночки облаком выпархивает запах Дома. За окном тоже туман. Если долго лететь через туман, обязательно куда-нибудь прилетишь. Это может быть то, что тебе нужно, а может быть и не то. Главное в полете – знать, куда тебе нужно, и не сбиваться с курса. Стервятник опирается спиной на стену, не опасаясь испачкать рубашку. Веки закрываются, оставляя тонкую полоску просвета глаз, то, что так раздражало состайников. Сейчас нужно только взять направление... Папа подносит к губам ампулу и опустошает ее в один глоток. Тело расслабляется и падает на пол. Почти неслышно, будто весь вес в теле ушел с душой и болью. Трость, упав, звонко стучит, и эхо разносит по дому этот звук. Ангел неожиданно для себя перестал петь и прислушался к "какой-то не такой" тишине... Дорогуша отвлекся от семейного торжества и с потерянным взглядом засмотрелся на бокал вина... Красавица, запнувшись, оглянулся на сереющее небо в поисках чего-то, "что там обязательно должно было быть"... В Лесу громко и тоскливо затрубил Слон... Большая старая птица, питающаяся падалью, сидела на краю обрыва и жадно рассматривала изнаночный город.