***
Лена не хочет думать о том почему она здесь оказалась, еще не готова прокрутить в голове разговор с ма и все, что случилось потом. Не готова подумать о том, что ее вычеркнули из жизни, будто ненужную мелочь. Поэтому она думает о Монтрё. Вспоминать что-то хорошее, не самый действенный, но все-таки способ абстрагироваться от настоящего. Она хочет назад, туда, где мир казался больше и проще. Где в шесть она училась купаться в Женевском озере, в восемь посетила джазовый фестиваль и в двенадцать поднялась на Роше-дэ-Найе. Где самой большой проблемой была грамматика немецкого языка и стрельба по движущимся мишеням. Где самыми близкими были мама и отец.***
Лена Монтрё любит даже больше чем родной Питер (потому что это едва не единственный город, где она бывала одна, без***
На улице ливень и она хочет сбежать прочь, под дождь, как раньше, когда была маленькой девочкой, когда мир был проще и больше, но ее никуда не выпускают дальше стен клиники. Не ради ее безопасности — Лена не обманывается — просто об этом никто не должен узнать. Родители не позволят, чтобы ходили хоть какие-то слухи. Она бы хотела списать на абсолютную секретность то, что не получает никаких открыток, цветов, пожеланий скорее поправиться, но правда куда прозаичнее: просто всем плевать. Теперь даже ему. Она послушно глотает таблетки, запивая их чаем из трав. Лечебные свойства ромашки не усваиваются в организме с вытрепанными любовью нервами.***
Лена возвращается домой, в дождливый Питер, чтобы застать свою комнату абсолютно новой. Жизнь с чистого листа начинается с полного вычеркивания его физического присутствия. Все, как прописали доктора: никаких его рубашек в шкафу, никаких совместных фото, никакой перечной мяты на простынях, никаких вмятин на подушках. И, конечно же, его пистолета на столике возле кровати тоже нет. Наверное, его выбросили вместе с рубашками (родители не стали бы отдавать вещи человеку, который разбил их дочери сердце, они бы их просто уничтожили, жалко, что с ним самим нельзя было поступить так же). В вазах по всему дому теперь только белые фрезии и персикового цвета гладиолусы. Теперь ее дом, как вотчина Алой королевы: никаких роз, потому что их дарил Уорнер. Красивые, дежурно дорогие и стандартно большие букеты. Такая же формальность, как и редкие прогулки вместе; как и то, что он вытаскивал ее из проблем, когда Лена вляпывалась по самое не хочу (а это она умела лучше других), как драгоценности-подарки (которые тоже выбросили). За пышными красными бутонами никогда не прятались тайные смыслы или же забота, как бы не хотелось верить в обратное. Жест был лишен каких либо чувств так же, как и стебли букета — шипов, и Лене каждый раз казалось, что все они (срезанные заботливыми руками флористов) застревали невидимыми занозами в ее сердце, а лучше бы ранили пальцы. Будто и не было никакого Уорнера, будто и не было никакого нервного срыва. Никаких разбитых окон, обрисованных аэрозольной краской стен, опрокинутого столика, разорванных книг и портретов, продырявленных пулями стен. Все либо новое, либо отреставрированное, либо выброшенное. Все заменили, кроме ее сердца.***
Лене больно смотреть на комнату, пускай из нее и аккуратно вырезали все, что касалось прошлого. Больно признавать, что у чувств был только один вектор, и он был не в ее пользу. Осознавать, что вокруг нет никого, кто бы пришел поддержать, как в тех сопливых сериалах, когда девочки собирались дома и убивались мороженным, неприятно. Лена оказывается в вакууме одиночества, где от себя самой не спасают ни злость, ни самое вкусное мороженное на свете, поэтому она убивается текилой.***
Люди, с которыми она росла, при встрече выдавливают из себя лишь насквозь фальшивые улыбки сочувствия. Ее друзья детства за спиной шепчутся, что «даже Уорнер не выдержал и сбежал». Хотя какое там за спиной. Они всего лишь понижают тон до шепота, когда она заходит в комнату. А иногда не удосуживаются сделать даже это. На выданное Валентином «теперь мы хотя бы избавлены от подробностей вашей ебли», она разбивает об его голову тяжелую вазу из хрусталя, и уходит прочь с вечеринки. На угрозы Ника расправой, она лишь показывает средний палец и уезжает домой. Уорнер так часто гасил конфликты в самом зародыше, что они забыли, с кем имеют дело. Забыли, что Лена не умеет рыдать в подушку из-за разбитого сердца. Лена умеет ломать носы ублюдкам, которые ее обижают.***
Она говорит отцу, что не хочет никого видеть и слышать ближайший месяц. Улетает в Мапуту, дав родителям обещание вернутся, когда будет готова.***
Первое время сложно фокусироваться на чем-то, что не он. Будто приходится заново учится ходить. Но Лена старается. Лена записывается в команду океанологов и неделю проводит в Индийском океане, рядом с Мозамбиком, погружаясь на глубину чуть меньше тысячи метров в мезопелагическую зону, чтобы найти место рождения китовых акул. Лена наблюдает за касатками и дельфинами, которые косяками следуют на север и ведет журнал. Она думает, что если бы все сложилось по-другому то она бы стала морским биологом. По возвращению на сушу, ей дарят неоновую наннакару — серебристую рыбку в аквариуме привозят прямо в дом, который она арендует. Лена покупает рыбе корм, радуясь, что это не собака. Потому что собака — слишком большая ответственность. Она называет рыбку Цветаевой, в честь любимой поэтессы, и еще заводит кактус. То ли как символ себе: ей, как и кактусу, много не надо — поливай два раза в месяц и забывай о его существовании, пока случайно взглядом не наткнешься; то ли как напоминание о том, что Уорнер не причиняет ничего кроме боли: даром, что дорогой, даром, что красивый (***
Ей так хорошо в море, что она бы туда переехала жить. Лишь бы подальше от реальности и этих реформ, подальше от ядовитого окружения и обязательств. Она отрезана от мира. От почты. От звонков. Сплетен. Боли. Лена среди команды всего-лишь дайвер, изучающий океанические глубины, а не дочь Главнокомандующего. Она всего лишь девочка, которая любит сладкий кофе по утрам, и может уложить любого мужика из их команды на лопатки. И ей здесь рады. Это новое окружение кажется ей завораживающим не меньше, чем морские драконы и медузы люцернарии, которых они изучают.***
Поэтому она возвращается в мир живых с ощущением, будто родилась заново. Она научилась задерживать дыхание на три минуты тридцать секунд, изучила десятки видов медуз и наблюдала за морскими ежами. Она не может перестать рассказывать отцу о китовых акулах и показывать зарисовки морских пауков, которых они нашли в заливе. Она говорит без перебоя за завтраками, обедами, ужинами, и родители рады тому, что видят. Рады настолько, что дают ей еще целую неделю блаженного неведения. Они ее любят, поэтому щадят. А потом на пороге их дома появляется Андерсон, опираясь на красивую трость с резного дерева, и все катится к черту.***
Если у старших еще хватает какого-то такта, все рассказывается сжато и максимально нейтрально, то у ее круга общения — нет. Лене хочется обратно на глубину, чтобы ее не трогали, опустится в самые темные воды, хоть в самый Тартар. Но бежать уже поздно. Реальность втараниваеться в нее с рассказом Андерсона, сыпется прямо на голову камнями-сообщениями с переполненного инбокса: «его подстрелили», «новую себе нашел», «одержим настолько, что даже отец не знает, что с ним теперь делать и куда его девать», «вечно его на психопаток тянет», «отлипнуть от нее не может», «подстрелила, а ему хоть бы хны, только еще больше хочется», «я слышала, что у вас, мужиков, мозги набекрень съезжают, если вам отказать, но чтобы настолько». Ей пересылают письма и сообщения. И ей бы закрыть все, как можно быстрее. Но глаза предательски вылавливают крупицы информации, даже самые незначительные, даже самые бредовые: будто он до того доэкпериментировался с этой зверушкой, что влюбился; будто он распрощался с Леной лишь бы привести эту, и не выслушивать из-за нее скандалов, мол у него все-таки есть совесть, хотя чего-чего, а совести у Уорнера отродясь не было. Его отец вне себя. В общей беседе раскаленным железом бьет по мозгу: «Лене, видимо, тоже надо было ребенка убить и годик в психушке отсидеть, чтобы он полюбил, а не таскаться за ним, как верная, на все готовая собачонка», «раз ему это [чтобы его подстрелили] надо было, тогда у Леночки изначально не было шансов», «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей, да?», «революцию устроить решил, господи иисусе, чего не сделаешь ради того, чтобы тебе дали», «судя по всему, у этой психованной просто охренительный рот, раз у Уорнера мозги вообще выключились», «ага, магнит между ног», «может прежде, чем Андерсон ее убьет, тебе бы к ней съездить, Лена, она бы поделилась секретом хорошего минета, а то у тебя, судя по всему, с этим были проблемы, раз она за месяц смогла то, что у тебя не получилось сделать за два года». Грязь льется на нее тоннами. Все и сразу за восемь месяцев, что она успешно была отрезана от этого гадюшника. Ее словно вскрывают ржавым консервным ножом. У Лены здесь, среди них, остаются только травмирующие воспоминания и злость, которой хватит, чтобы затопить целый мир. Андерсон говорил, что хотел бы все вернуть, чтобы все было, как раньше. Говорил, что проведет воспитательную беседу с сыном, образумит. Убеждал, что все еще хочет видеть ее за своим семейным столом. Что ничего не поменялось. Что эта, из психушки, всего лишь дурная прихоть мальчишки, его каприз, не больше. И что он о ней позаботится, давно надо было. И что его сын настоящий идиот, если думает, что его ждет хоть какое-то будущее без отцовского влияния и одобрения. Если бы только Лене не было так больно, она бы пожалела Уорнера. Потому что она понимает, что значит это Андерсоново «образумить», что значит его «позабочусь». Лена ведь наизусть знает карту шрамов на Уорнеровой спине.***
Лене не хочет ничего знать о революциях и новых пассиях. Лена уезжает прочь из города, чтобы забрать кактус и рыбку. И записаться в новую морскую экспедицию. Ее ребята хотели в апреле спустится в глубины Красного моря. Когда она заходит в квартиру, то видит, что Цветаева в аквариуме уже два дня, как мертвая. Судя по трупному запаху, Галь, которая должна была за ней присматривать, умерла неделю назад. От сердечного приступа. С ними ведь такое часто случается. Мрут, как мухи. Даже чаще аквариумных рыбок, которых оставляют без корма. Лена сползает на пол пожухлыми ноябрьскими листьями, пока труп прячут в черный мешок; задыхается, будто из воздуха выкачали весь кислород. Будто оказалась на глубине трех тысяч метров под водой. Она выбрасывает тельце Цветаевой в пруд, и плачет навзрыд. Из-за рыбки. Конечно же из-за рыбки.***
В аэропорту ее встречает Хайдер. Он первый с кем Лена встречается лично. И он первый человек, которого не хочется послать нахуй. Он отвозит ее в бар на окраине. Тот самый обветшалый, с грязными столиками и мыльными разводами на полу, куда после шести приходят рабочие и военные, спустить заработанное на дешевое пойло. И это так не похоже на клубы, в которых они любили прожигать ночи, что располагает к душевным разговорам. В окружении паленного виски и без лишних ушей. - Это сплетни и бредни, Ли, не верь. Быть такого не может. Не прыгает вокруг да около, не спрашивает, как она, сам понимает, что хуже некуда. Как бы Хайдер не пытался подражать Уорнеру в его бесчувственности и жестокости, он все же проявлял чудеса тактичности по отношению к Лене. У Хайдера слишком доброе сердце. Добрее, чем у них всех вместе взятых. Поэтому он сейчас здесь, подставляет ей свое плечо, а не со всеми, наблюдает за тем, как какая-то психованная девочка пытается свергнуть «Восстановление». - Судя по реакции его отца, не просто бредни. Он взволнован, а ты знаешь, что бывает, когда Андерсона начинают волновать. Из-за меня такого никогда не было. Я была идеальной. Я подходила. Я должна быть там. Должна быть с ним. А не эта… Хайдер лишь хмыкает и наливает себе виски. Бармен понятливо ушел прочь, поэтому у них самообслуживание. - Сравнила себя и вылезшую не пойми откуда малолетку. Ясно, что его отец будет злится, но давай будем честными, Андерсон в принципе злится на него по любому поводу. А тут этот идиот еще ввязался в историю с какими-то повстанцами. Я, честное слово, вообще не могу понять, что с ним происходит в последнее время. Но даже учитывая все странности его поведения и его одержимость… захотелось экзотики? Достал с какой-то дыры себе новую игрушку? Пожалуйста. Это я могу понять. В это я поверю. Но в то, что нашлась волшебная вагина, которая превратила Уорнера в защитника бедных и убогих? Во все, о чем рассказывает Андерсон? Будто она ему мозги промыла так, что он вдруг захотел с криками «Но пасаран» бросаться на амбразуру? Он и повстанцы? Революция ради бабы? Бред, говорю же. Да скорее я устрою пятое ноября, чем он. Мне вообще кажется, что это очередной эксперимент, потому что будь это действительно так, будь он реально с повстанцами, предай он отца по-настоящему, мы бы с тобой сейчас запивали виски его скоропостижную кончину. И что-то внутри нее переворачивается. Лена ненавидит боятся. Ненавидит то, что даже сейчас, после всего, что этот ублюдок сделал, она переживает за него. Все еще. Потому что, видит Бог, иногда Уорнера может остановить только пуля. И если он зайдет слишком далеко, то Андерсон спустит курок не колеблясь. - А если… если он правда... Страшная мысль бьется внутри сбесившимся мотыльком. - Не правда и правдой быть не может, мы с тобой знаем. Лена поднимает на него взгляд. И на секунду замечает отражение тех самых эмоций, которые рвут ее изнутри. Того самого отчаянного, неразделенного, ядовитого чувства. Чувства, на которое никогда не ответят взаимностью. Она даже не знает кому из них двоих сейчас хуже. - Он просто не способен любить. И эта жестокая истина, жертвой которой стали оба, ее-таки успокаивает. Ненадолго. Они напиваются до положения риз: отвергнутые, покинутые, запивают пустоту в сердцах. Пока остальные ждут чем все закончится, у них собственная война в миниатюре. Начиная вторую бутылку, слушая путанные признания Хайдера (теперь в церковь не сходи, вместо священника у них бутылка и пустой бар, где никто не подслушает), она думает «нахуй Уорнера, нахуй его и его меньетчицу».***
С похмелья, когда Лена втягивает носом такой знакомый запах перечной мяты на подушке, она инстинктивно тянется рукой, чтобы почувствовать родное тело рядом. Но в глаза ей бьет отнюдь не калифорнийское солнце. Она в личной резиденции Хайдера, и вспоминая вчерашние обрывки разговоров она понимает, что нет ничего странного, что его постель пахнет Уорнером. Это все, что им от него остается — запах и редкие воспоминания, когда он был добр.***
Домой к Ибрагиму они едут борясь с тошнотой и головной болью. Его родителям зачем-то понадобились все и сразу. Что-то связанное с Уорнером и его недореволюцией. Лене хочется верить, что ее тошнит не из-за нервов и тревоги, а из-за вчерашнего паленного алкоголя. И она не знает, что чувствует (облегчение или ужас), когда ей говорят, что его отец (всемогущий, ужасный, бессмертный Андерсон) убит. Что это не было экспериментом «Восстановления», чтобы выявить новых повстанцев. Что это было правдой, (и его «любовь» тоже? она тоже была правдой?), что та самая психованная, закончившая неполных девять классов средней школы заявила, что будет управлять страной. И что остальные пока что ничего не будут делать. На предложение Лены пустить наглой твари пулю в голову говорят, что к ней так близко не подобраться. Бомбежку, которая очень даже решила все проблемы первый раз, тоже отклоняют. Назира говорит, что там Уорнер. Уорнер же все еще один из них. Нельзя убивать его. Лену пробирает смех, который очень быстро превращается в слезы. Она не может поверить, что это ее новая реальность. Вот это. Что ее променяли на… на… это; что ее планы, ее светлое и мирное будущее рушит своими пакостными руками какая-то выскочка.***
- Я в это не поверю, пока не увижу собственными глазами. Хайдер все так же в стадии отрицания. Лена от него недалеко, потому что Уорнер и чувства не укладываются в ее голове в решаемое уравнение. - Вот и отлично. Потому что очень скоро вы отправитесь туда. Все. Станете нашими ушами и глазами. Их выбрасывают за порог, словно нашкодивших котят. Отправляют прочь, раздав по папке в руки. Говорят, чтобы прочитали все, что есть об этой Джульетте, чтобы знать чего ожидать от встречи. Лена не хочет ничего узнавать о наглой заразе, она просто хочет оторвать ей голову, поэтому свою папку так и не открывает, а тут же бросает в огонь. Подготовка в похоронам несостоявшегося свекра кажется ей куда более важной.