M'immortal

      Будь проклята эта тишина. Мышь скребется под полом. Подсвечник с тихим стуком перелетает с книги на столешницу. Хлопает окно.       Не то.       Два слова. Даже два полуслова, которым не стать одним целым, а мир уже никогда не станет прежним. Не то.       Как удары молоточков по кровле. «Тук-тук» — «не-то». Размеренно и лениво. Прямо в виски, голые впадинки, которые почему-то болят. А не должны.       Он заглядывает в себя, как в сожженную книгу. Обрывки страниц черны и клочковаты. Он видит темноту. И медленно погружается в нее.       На пороге стоит силуэт в пышном платье. Он знает, что оно розовое. Знал бы, если бы его память не превратилась в струпья. Она не решается войти. Поднос мелко дрожит в руках. Каблуки беззвучно стукаются в порог. Дверной проем пуст.       Будь проклята эта пустота.       Оранжевый луч пронизывает сумерки комнаты. Кресло скрипит. Поленья трещат. На улице — смех.       Не то.       Она ушла внезапно. Он ожидал этого. Сначала — с интересом. Потом — с тревогой. Позднее — с отчаяньем. Последним пришел ужас. Ужас пришел, а она ушла. Так бывает. Тук-тук.       Жаль, пять тысяч фунтов ушли впустую.       Страница рвется и рвет барабанные перепонки.       Странно: ее смех раздражает до сих пор. Тогда — мешая сосредоточиться. Сейчас — невозможностью услышать.       «Тисэ. Не шуми. Как скажешь. Эллиас».       Не было магии. Не было тяжелых боев. Она просто не открыла глаза однажды утром. Не отозвалась на голос. Ее кожа была холодной и твердой. А рука, тонкая кисть, — слишком тяжелой. Безвольной. Безразличной.       И не согревалась даже тогда, когда он прижал ее к себе. Как тряпичную куклу на жестком каркасе. Ее руки нелепо топорщились.       Она обняла его всего два раза за всю свою…       Впервые узнал он, как поет силки. Более красивой и более жуткой песни он еще не слышал. И надеялся не услышать более никогда. И надеялся, что песня не закончится — никогда.       Он так устал находиться здесь. Она ушла. Но не может уйти так просто. Эти раны, похоже, не затянутся.       Тисэ, милая Тисэ, когда ты плакала, я вытирал твои слезы. Когда кричала — прогонял страхи. Я держал тебя за руку так долго, как только мог. И я все еще принадлежу тебе.       Твой голос звучит в моей голове. Он стал воплощением тишины. Он лишил меня рассудка.       Время лечит, милая Тисэ? Так ведь говорят те, кто потерял тебя? Но они не знают, что время не всесильно. Оно не может стереть слишком многое.       Память гноится и покрывается коркой вновь и вновь.       Я пытался объяснить себе, что тебя больше нет. Я пытался объяснить тебе, что тебя больше нет.       Так много вещей, которые я не могу понять. И мне больше никто их не сможет объяснить.       Посох трещит в камине. Слеза стучит о пол. Пальцы хрустят, сжимая подлокотник.       Зубы стучат: холодно. Холодно. Холодно.       Капля удлиняется и капает на сюртук. В петлице — головка завянувшего мака. В холодном поту, пусть и нененадолго, растворяется боль. Ждать лихорадки, как избавления — этого ты хотел?       Будь проклята — … В горле застревает «ты». Даже то пламя, пожирающее изнутри легкие, плавящее кости, от которого лопаются альвеолы и кровь сворачивается в жилах прежде, чем сосуды превратятся в пепел, почернев и скрутившись, как бекон на сковороде; заставляющее мышцы сокращаться в судорогах, вырывая из глотки сухой кашель… Даже эта немыслимая боль не может заставить глотку захлебнуться «ты!».       Это чувство никогда не оставит. Против него нет заклятия. Нет амулета. Зеленый камушек на шее врастает в мясо, прорывая кожу.       Завтра будет новый день: стук окна, тиканье часов, скрип половиц. Но в нем не будет, и больше никогда не будет, громкого смеха, стука в дверь кабинета, «ты не занят?», не будет глупой колыбельной про цветы, маму и комод.       Пенька скрипит «т-ы-т-р-у-с», покачиваясь на сквозняке. Петля затянута паутиной.       Будь проклята эта тишина.