Панацея

      Странно и парадоксально до жути, но Джон продолжает пытаться найти хоть капельку здравого смысла в своих действиях. Он в действительности считает, что глупо и абсолютно бессмысленно продолжать жить вот так: сумбурно и совершенно неясно, но умных мыслей в голове у Мерфи всегда было немного: он, вроде как, по инерции к себе неприятности притягивает и обдумывать пути их решения совершенно не хочет — не в его манере. Звёзд над Долиной не видно совсем: лишь черная бездна над головой, посмотришь — утонешь. Кажется, что все здесь пытается вывести тебя из равновесия: земля из-под ног почти в буквальном смысле уходит. Джон хмурится — тлеющие бревна в колючем огне негромко потрескивают, создавая ощущение мира над головой и уединения с самим собой на инстинктивном уровне: он давным-давно забыл, что значит уверовать в жизнь. Жизнь, а не существование — счастливую и беззаботную, как была когда-то в детстве у ребят, которые никогда не принимали его в свои игры. Джонатан Мерфи — потерянный мальчик из вселенной Питера Пена, который навсегда должен был остаться ребенком, не чувствуя всей горечи реального бытия. Жизнь его кости переломала раз четырнадцать по меньшей мере — он устал раны свои зализывать, а потом битве новой с головой отдаваться. Он чувствует, как тает постепенно — медленно и мучительно, но до конца все равно никогда не догорает: у него секрет вечной жизни под плечом тихо носом сопит и пальцы, в кровь стёртые из-за безостановочной работы, в кулак сжимает во сне. Рейвен Рейес — его двигатель. Его топливо и бензин, — Мерфи, условно, машина. Рейвен Рейес — девочка-принцесса из диснеевских мультфильмов, заслуживающая любви и покоя, но никак не дерьма, с ней происходящего теперь. Они в тандеме создают невероятные вещи и эмоции неподдельные — всех в округе волной радиации сносит, исходящей от слияния двух тел. Они оба дикие, на судьбу озлобленные и ею же почти убитые — друг другу дают то, в чем так отчаянно нуждаются. Рейвен кошачьим взглядом куда-то в душу его тараканью заглядывает и тянет за нити невидимые, заставляя Мерфи несвойственно ему заботливым и любящим становиться. Странно и парадоксально до жути, но Джон не жалуется — он, вроде как, почти доволен. Тьма вокруг них почти неосязаемая — рукой не дотянешься: лишь вдыхаешь постепенно и все глубже тонешь в этом постапокалиптическом дерьме. Они нежно тела касаются, руками по локоть в крови испачканными друг друга лаская и всецело отдаваясь напарнику: Джон сладкие губы хромого механика чувствовать всегда рад: на вкус — лимонад с привкусом горечи на кончике языка; Рейвен металлический привкус на устах Мерфи почти наизусть выучила. Они появляются в жизнях друг друга, как яркие вспышки фейерверков в иссиня-черном небе. Чувства, как яркий свет от лампочки, в глаза бьют и ослепляют буквально на долю секунды — достаточно, чтобы влюбиться. Наутро вновь чужими друг другу станут — лишь косые взгляды в сторону друг друга и редкие, случайные (наверное) прикосновения. Мерфи снова тает. Но Джон знает, что до конца все равно никогда не догорит: у него секрет вечной жизни в полночь рядом окажется и вновь от зудящего самобичевания спасет. Странно и парадоксально до жути, но им обоим другие не нужны: Рейвен Рейес — его двигатель. Его топливо и бензин, — Мерфи, условно, машина.