Pars vastata est anima mea ad te

-Дазай-сан! Дазай-сан, пожалуйста, прекратите, Дазай-сан, не надо! Ацуши кричит, срывая горло и смотрит на молодого мужчину с петлей на шее. -Пожалуйста, вы нам очень нужны, не надо! Осаму смеётся, как всегда радостно, снимает веревку, спрыгивает с табуретки и как ни в чем ни бывало идет по коридору, походя потрепав Накаджиму по голове. Ацуши не пытается ничего понять. Дазая никто уже давно не пытается понять. Бесполезно. Неудавшийся и в этот раз суицидник идет в служебный туалет, брызгает на лицо водой из под крана и случайно поднимает взгляд на мутное зеркало. Этого делать нельзя. Дазай не любит зеркала. Его отражение скалится, смеётся над ним и легко выходит из тонкой рамки. Дазай знает, что будет и молчит. Чтобы хотя бы не казаться жалким. Его шею обхватывают, удушая, просто предел мечтаний. Исключая самые настоящие для больного разума сухие и какие-то гадкие поцелуи от себя. Самого себя, который был в прошлом. Который смеётся над ним сейчас. Дазай бы над собой смеялся, о да. А нынешнему просто страшно. Он не боится всех остальных. Раньше он опасался, и то, так, иногда, Мори Огая. А сейчас единственным, кого стоит бояться и он это знает не по наслышке становится он сам. Мысли о том, что он сошел с ума, когда горло сжимают до разноцветных пятен перед глазами, а в затылок скупо и сухо целуют почему-то нет. Мыслей вообще тогда нет. Зато потом, когда он уходит, этот проклятый Дазай исчезает, вот тогда все прелести безумия разом наваливаются на Осаму. Кто-то задумывался, почему имея желание и возможность помогать людям, он пытался все равно убить себя? Он слишком боялся себя. Он не мог так больше. Это сводило с ума. Толкало к смерти. Когда для других Дазай шагнул с крыши, для тех немногих других, что выжили после всей бойни за книгу, для самого себя он освободился. Только он вспомнил слишком поздно о том, что в аду будет он сам. И его всепоглощающее безумие.