Действие первое
Чертовы похотливые пьяницы. Дрянь, а не люди. Как же они достали его своими липкими взглядами и воняющей гнилью слюной, текущей из грязных ртов. Словно животные. Хуже — животные хотя бы честны и не притворяются людьми; если убивают, то ради пищи, а не чтобы потешить себя. Нэдзуми передернул плечами от отвращения и поднял выше воротник куртки. Холодно. Сегодняшнее представление традиционно собрало полный зал, но лишь единицы приходят в театр ради театра. Абсолютное большинство публики банально хочет его, Ива, «звезду» местной сцены. Женщины. Мужчины. Нэдзуми видит, какими сальными взглядами они провожают каждое его движение, будь то наклон головы или изящный взмах рукой; играй он юную Джульетту, сходящую с ума Офелию или же цареубийцу Макбета. Неважно. Его буквально раздевают глазами, и он не удивится, если некоторые самоудовлетворяются прямо там, в тесноте темного зала. А ведь он живет на сцене — каждый спектакль как иная сущность, новая кожа, он пропускает роли сквозь себя, мечтая донести то, что он понял, до других. — Эй, Ив, куда ты так спешишь, конфетка? Грубый голос. Дикий ржач из подворотни. Скоты. — Ив, я к тебе обращаюсь! Невежливо не отвечать, куколка. — Катись к черту. Не до вас, — выплевывает Нэдзуми. Еле сдерживаемая ярость звучит дрожью, обманчиво тихо, ложно испуганно. — Ууу... недотрога. Говорят, ты дорого берешь за ночь, но мы с ребятами скинемся ради такого дела, что скажешь? Новый взрыв визгливого гиеньего гогота вызывает желание выдрать издающие его глотки, наблюдая, как смех превращается в булькающие хрипы, лопающиеся кровавыми пузырями. Нэдзуми мечтательно растягивает губы в улыбке. Оскале? Он все еще сдерживается. Липкие грязные пальцы хватают его за плечо в тщетной попытке развернуть. А вот это зря. Шаг. Мягкое обманное движение руки. Чуть присесть на пружинящих ногах и отклониться. Разворот. Мгновенная вспышка света на лезвии. Вой. Красные капли на его лице, губах. Кривая усмешка. Кончик языка аккуратно пробует кисловатую кровь на вкус, и Ив брезгливо сплевывает. Больше пальцы этих слизняков ничего не схватят. — Катись к черту, дрянь, — медленно, по слогам, протягивая гласные. Он улыбается ярко и открыто, словно сообщает самую радостную новость на свете. — И дружков прихвати. Вам вовек не заработать и на полчаса моего времени, даже если будете пахать сутками. Голос Нэдзуми тягучий и сладкий, как дикий мед, пьянит разум, обещая неземное удовольствие. Но угроза в нем настолько явная, давящая, острая, что сладости совсем не чувствуется — лишь стальное лезвие возле горла. Мрази. Нетвердый топот удаляющихся ног и поскуливание раненого урода. Нэдзуми запрокидывает голову и мрачно смотрит в черноту над собой. И улыбается. На этот раз зло и горько. Серые глаза отражают холодный свет звезд и медленно замерзают корочкой зимнего льда. Только в них еще осталась красота этого мира. Пора домой.Действие второе
— Нэдзуми? У тебя кровь на лице? Ч-черт. Сион. Вечно всюду лезущий бесполезный придурок. Нэдзуми лениво утирается ладонью — не так уж и много крови. А ему-то показалось, целый фонтан. — Это не моя. — Ох. Хорошо. А чья? — Мразей из Квартала. — А-ах... вот как. Какая-то глупая облегченная улыбка робко рождается на его лице. Нэдзуми хочется стереть ее грубо, резко. Чтобы не смел обнадеживать. — Что, даже не скажешь ничего из серии «мы все люди, не говори так о них»? Как же так? Ты ведь всеобщая мамочка Тереза. Улыбка гаснет, не успев расцвести в полную силу, уступая место горькой складке в уголке губ. В глазах, как обычно, нет, не обида, — обреченное согласие. Вот. Правильно. Ударить его побольнее. Выплеснуть свою злость наружу. И свою боль. Ему так больно внутри, просто невыносимо, так почему бы не сделать больно кому-то еще, тому, кого Нэдзуми точно знает как обидеть. Сион всё равно ведь проглотит это. — Какое чудо природы человек! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха?..(1) Все мы лишь дерьмо, размазанное по дороге, держу пари, жители Номера Шесть именно так и думают о нас. Если вообще думают. — Это монолог Гамлета. Что ты хочешь мне доказать? — Что ты слабак. Нэдзуми чувствует какой-то странный пьянящий азарт, как когда выпил слишком много спиртного и готов на любое безрассудство. Сион раздражен, Нэдзуми видит, и именно это заводит больше всего. Пнуть еще раз, и еще, и еще. Пока этот слюнтяй наконец не взорвется и не проявит свою истинную сущность. Сильную. Жуткую. Покоряющую. Ту, что так пугает и одновременно влечет Нэдзуми. — Ты зол. И ты опять сейчас начнешь выплескивать на меня свое плохое настроение, а потом как ни в чем не бывало завалишься дрыхнуть или читать своего обожаемого Шекспира! Ты считаешь меня слабаком и бесполезным хламом — я в курсе! Ты не забываешь ткнуть мне этим в лицо ежедневно! Ты постоянно только ноешь и психуешь, ты ничего не объясняешь, приходишь уже третий вечер подряд злым, как пёс, и орешь на меня! И знаешь что? Меня все это чертовски достало! — О, и что же ты сделаешь? Свалишь наконец из моего дома и дашь мне покой? Не смеши меня. Ты не способен выжить здесь в одиночку. Ты только и можешь, что цепляться за меня, как за мамочку, строя свои гуманистические утопические теории по спасению всего человечества. Да-а-а. Вот оно. Нэдзуми замечает странный огонь, разгорающийся в глубине красновато-вишневых глаз. Ярость. Именно та ярость, с которой Сион бросился защищать его от оскорблений Рикиги. Ярость. Холодный логичный ум, способный просчитать любую ситуацию наперед, и внутренний беспощадный убийца, так странно сочетающийся с абсолютно искренней заботливостью и раздражающей доброжелательностью. Усмешка кривит красивые губы Нэдзуми, и он произносит, нахально растягивая слова: — Ты ничего не можешь. Ты ноль. Шаг вперед. Бросок. Боль в затылке. И прокушенная губа. Серые глаза расширяются от испуга, смешанного с удивлением. И дышать становится невозможно, потому что — черт! Когда это успело произойти?! — Сион сжимает горло Нэдзуми одной рукой, придавливая его к книжному шкафу. Боковым зрением Нэдзуми видит острый уголок книги в желтой потертой обложке. А прямо перед собой — пылающий алым пламенем ярости взгляд Сиона. Такая знакомая сцена.Действие третье
Руки пытаются разжать стальную хватку на горле. Царапают прозрачно-бледное запястье. До крови. — Ты меня задушишь, — тихий хрип. Испуг. Настоящий. Но Нэдзуми же актер. Он мгновенно приходит в себя, и надменная улыбка снова наползает на его лицо. Взгляд прямой и насмехающийся. Только еле ощутимая дрожь в крепко сжатых пальцах может выдать его истинное состояние. Проблема в том, что Сион ее точно чувствует. — Псих, ты меня задушишь, — чуть громче и значительно более уверенно. В глазах — вызов. И совершенно спокойный ответ: — Может быть. Страшно. Как давно он не испытывал страх. Это почти забытое ощущение того, что ты живой. Когда кровь стучит в горле, когда во рту пересыхает, и язык царапает нёбо, когда легкие горят, а где-то в груди сладко-сладко сжимается сердце, словно предвидя удовольствие. Нэдзуми готов расхохотаться от счастья и задохнуться от восторга. Ему страшно. Он чувствует эту щекотку внутри: ожидание схватки. Он с удивлением осознает, что действительно боится Сиона. Такого Сиона. Неуправляемого. Разгневанного. Сильного. Но он будет сопротивляться. Драться до крови. Зубами. Руками. Это доставляет почти физическое удовлетворение. Губы растягиваются в довольной улыбке — так выглядит предвкушение. — Ты не сможешь меня убить. Я в это не верю, — голос хриплый и дрожит, но Сион понимает верно: это не столько страх, сколько сдерживаемое возбуждение и желание продолжать пьесу. Тень удивления в его горящем взгляде слегка разбавляет бушующий пожар ярости. Хватка на шее на миг ослабевает, но тут же вновь усиливается. Вторая рука Сиона жестко сдавливает его запястье, заставляя разжать пальцы. И в следующее мгновение — поцелуй. Или укус. Резкий и болезненный. Столь внезапный и столь желанный. Горячий язык Сиона проникает в рот, нахально раздвигая губы и сжатые до скрипа зубы Нэдзуми, с легкостью преодолевая сопротивление. Жесткие пальцы запутываются в волосах, оттягивая его голову чуть назад — больно. Сладко. До дрожи в коленях. Нэдзуми упирается руками в грудь Сиона, пытаясь его оттолкнуть, но тот с каким-то совершенно звериным рыком прижимается всем телом, не переставая целовать Нэдзуми. Укус — теперь настоящий. Еще одна попытка сопротивления. Привкус крови во рту. Чья она? Стон. Тягучий и медленный. Такой внезапный, что оба замирают, силясь понять, кому он принадлежит. Сион дышит заполошно, и взгляд его больше не пылает. Но в нем тлеет подспудная сила, от которой ни он, ни Нэдзуми больше не намерены отказываться. Сион, глядя прямо в его затуманенные глаза, одним движением стягивает с Нэдзуми футболку. Кожа мгновенно покрывается мурашками. Холодно? Жарко? Руки больше не пытаются оттолкнуть Сиона, теперь они торопливо расстегивают пуговицы на его рубашке, притягивая к себе. Ближе. Чувствовать его дыхание рядом. Прохладную кожу и гулко бьющееся в груди сердце. Ладони проникают под одежду Сиона, с силой сжимая, стискивая, заставляя его выгнуться всем телом. Правильно. Так ведь еще ближе. Стон. Еще более сладкий и протяжный — когда горячие губы касаются ямочки между ключиц. Нэдзуми зарывается пальцами в белоснежные волосы Сиона. Губы спускаются ниже, язык оставляет мокрую дорожку на коже груди. Все мысли испаряются. Остается только ощущение рук, губ и сильного гибкого тела рядом. Нэдзуми каким-то чутьем понимает, что он полностью владеет этим зверем внутри Сиона. Что именно он может довести его до такого состояния. И это осознание пьянит восторгом, заставляя захлебываться стонами. «Я хочу этого», — говорит серый взгляд. «Я хочу тебя», — отвечает очень серьезный алый. Руки — везде. Губы — везде. Укусы и царапины. Пусть. Нэдзуми хищно улыбается, проводя ногтями по груди Сиона. Тот отвечает не менее диким оскалом. В крови кипит жуткая смесь желания и азарта. Это словно схватка двух противников — кто окажется сильнее? Это игра и одновременно самая настоящая реальность. Это лучшая роль Нэдзуми. И он знает, как доиграть ее до финала. До постели идти ни у кого нет ни сил, ни желания. Под лопатками — жесткие обложки книг. Правая нога упирается куда-то в угол стеллажа, а левая — на плече Сиона. В его глазах всё так же горит огонь, но теперь это не желание причинить только боль, а желание подарить наслаждение. Нэдзуми хватает Сиона за волосы и резко тянет на себя. Шепчет в ухо: «Еще не хватало, чтоб ты остановился на полпути». И ухмыляется. Во взгляде — вызов. В ответном — принятие. Сион упирается рукой ему в грудь, а второй — цепляется за книжные полки. Нэдзуми не выпускает его волосы из сжатого кулака; он смеется, запрокинув голову. И давится стоном, чувствуя первый толчок. Больно. На щеках — слёзы. Он сильнее тянет Сиона за волосы, принуждая наклониться ближе. Схватить за шею. Поцеловать. Проглотить слёзы. Спрятать крик в его губах. Не отпускать. Двигаться наверняка трудно, но Сиону как-то удается. Медленно, как пытка. Сладко, как пытка. Глаза в глаза. Взгляд — сосредоточенный. Губа — прикушена до крови. Больно. Сильно. Ярко. Нэдзуми поднимает ставшую вдруг очень тяжелой руку и проводит пальцами по губам Сиона. Каждый толчок — как ступенька вверх. Каждый следующий — все более невыносимо, нестерпимо. Словно огненная ярость, кипящая в них обоих, рвется наружу, переливаясь через края вулкана. Выплескиваясь и принося облегчение.Действие четвертое
— Нэдзуми, — голос хриплый, будто простуженный. — Ммм?.. Двигаться лень. И говорить лень. Приятная истома во всем теле. Мышцы болят, как после хорошей драки. Не хочется портить момент разговорами. Это не то, что ему хорошо удается — настоящие разговоры. Но не Сиону. Тот любитель обсуждений. — Если ты продолжишь лежать на книгах, то будешь весь в синяках. — Да я уже, — его голос такой же сорванный, как у Сиона. И он с удивлением чувствует в нем острые смешинки — удовольствие. Нэдзуми закидывает руку за голову и, шипя от боли, на ощупь достает книгу. «Сонеты». Иногда ему кажется, что Шекспир составляет большую часть библиотеки. Вот Сион точно знает, он разобрал и расставил все книги недавно. — Серьезно? Ты собрался сейчас читать? — Заткнись. Ты ничего не понимаешь в искусстве. Тем более, я знаю ее наизусть. — О, прекрасно. Язва вернулась. — Тебя что-то не устраивает? Ты сам — та еще язва. Спи. Я почитаю тебе. Закрыть глаза и представить себя на сцене, в театре. И в зале — один лишь Сион. Думать Нэдзуми будет потом, а сейчас он слишком устал и расслаблен, чтобы размышлять о последствиях. Результат поступков обычно настигает персонажей в последнем, пятом акте. Горло все еще саднит, и голос не обрел силу, но она и не нужна. Не тот сонет, чтоб декламировать его. Этот — шепчут. Нэдзуми склоняется над Сионом и чуть слышно читает ему прямо в ухо: Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли, - Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела. Так пусть же книга говорит с тобой. Пускай она, безмолвный мой ходатай, Идет к тебе с признаньем и мольбой И справедливой требует расплаты. Прочтешь ли ты слова любви немой? Услышишь ли глазами голос мой?(2) И неважно, правдивы ли слова поэта, или это только лишь колыбельная. Сейчас они — к месту и, что более важно, ко времени. Нэдзуми дочитывает последние строки и видит, как напряжение стирается с лица засыпающего Сиона. Чертов лезущий во все дела придурок. Нэдзуми улыбается и тоже проваливается в сон.Действие пятое
Тепло и на удивление спокойно. Нэдзуми открывает глаза и пытается восстановить события ночи. Усмешка грозит обернуться улыбкой. Довольной. Он поворачивает голову в сторону спящего рядом Сиона. И улыбка побеждает. Странно, но после инцидента с осой тот стал даже красивее. Эта белая кожа и бесцветные волосы... вовсе не выглядят уродством. Скорее напротив. Или Нэдзуми просто извращенец, которому нравятся уроды. Он тихонько фыркает в кулак — не хочется будить Сиона. А то придется слушать его ежедневное нытье раньше времени. Рассветное солнце блестит звездочками в серебристо-белых волосах. Красиво. Нэдзуми осторожно касается рассыпавшихся прядей, наслаждаясь тишиной. В кои-то веки его ничего не раздражает. Вздох, и прохладные пальцы дотрагиваются до его прокушенной губы. Взгляд сонный, но вроде бы не виноватый. Теплеет в груди. — Зря проснулся, рано еще, — ворчит Нэдзуми и легким поцелуем касается теплых губ, — спи. И позволяет себе раствориться в остатках вчерашней истомы. В следующий раз Нэдзуми просыпается от свербящего ощущения чужого взгляда. Так и есть. Сион все же проснулся и настороженно смотрит. Того и гляди во лбу дыру прожжет — взгляд огненный и будто выжидающий. Ждет? Чего он ждет? Почему молчит? Опять боится, что Нэдзуми слетит с катушек? Или страшится, что он его... оттолкнет? Привычная злость поднимается откуда-то изнутри и кривит изящные губы в уродливом оскале. — Чего уставился, вчера не насмотрелся? Сион резко бледнеет — куда уж больше-то? — сливаясь цветом с волосами, и отшатывается. Все правильно. Нэдзуми снова ударил его. И так и будет бить каждый раз, потому что привязанность — это слабость. А злость — это сила. Сион должен научиться быть сильным и прекратить ждать от других, от него, Нэдзуми, когда ему скажут, что делать и как жить. Почему всегда именно ему уготовано делать первый шаг? Сам не может решить, как себя вести? Пусть получает то, чего так боится. Произошедшее между ними вчера было силой. Битвой. И Нэдзуми чертовски понравилось. И он знает, как это повторить, не сознаваясь в своей слабости. По крайней мере, вслух. Он же такой отличный актер. — Язык проглотил? Или это я тебе его отгрыз? — все та же усмешка, злая, отлично скрывающая обиду. Нэдзуми откровенно провоцирует, так, как только он умеет: проводит собственным языком по все еще припухшей нижней губе, прикусывая ее зубами. Вызывающе смотрит прямо в глаза, настолько холодно, что, кажется, воздух в комнате замерзает капельками льда. Сион не дождется от него нежности и сентиментальности, ведь ему этого и не нужно. Нэдзуми точно знает, что им нужно. Сила. Он вкладывает эту мысль в свой взгляд и видит, как боль в глазах Сиона гаснет под разгорающимся костром уже знакомой ярости. 1) У. Шекспир. Гамлет, принц датский. Акт 2 сцена 2. 2) У. Шекспир. Сонет №23, перевод С. Маршака