Sex, drugs, no stress

Кирилл ясно помнил тот день, когда с испугом выбежал во двор. Тогда он был в одних шортиках и майке. Ему было двенадцать. Мать Кирилл любил всегда, как и сейчас, но тогда он ненавидел всех и вся, потому что хотелось кричать на всё село. Только откинувшийся «отчим», казалось бы, пошутил, а в итоге его шутка обернулась чем-то невообразимым. Тогда он ночевал у соседей. Мать работала в ночную, а к Ивану возвращаться не хотелось. Потому что спать в одном доме с чудовищем, да ещё и наедине — так себе идея. Сперва он сидел во дворе и курил спизженные у хахаля матери сигареты, потом решил, что хуй он домой пойдёт и топнул гулять. Там-то его и поймал Давид. — Не хочу домой, — сразу ответил Кирилл. — Ну, пошли к нам, — предложил Давид. Родители Давида, к слову, даже вопросов лишних не задавали, очевидно, подумав, что новый ухажёр матери его отпиздил. Сам Деймур, будучи ровесником Кирилла, каким-то чудом не расспрашивал его и потом, когда они спали спина к спине в комнате Давида. Тогда Кирилл ощутил себя так спокойно, как никогда раньше. Друг его что-то трещал про школу, про то, что заебала его эта деревня, что скорее бы в город вернуться. Овсянкин это никак не комментировал, но под трёп Давида успокоился моментально, забыл все те слова и руки, нагло шарящие по его щуплому мальчишечьему телу. Подобное продолжалось с год. Потом Ивана опять загребли, опять мать собирала передачки. Кирилл почему-то матери о произошедшем не говорил, утверждая, что у Давида он остаётся, потому что они хорошие друзья. В тот же год Деймуры и переехали обратно в город, но приезжали летом. Кирилл прятался у Славы, у Вани, но всё равно никому ничего не говорил. Через год дядя Иван вернулся. Он совсем изменился и начал бить мать. Кириллу было четырнадцать. Кирилл терпел и побои, и приставания недолго, а потом внутри что-то сломалось, и вот он уже пинает кричащего хахаля матери, ломает ему нос. Мать орёт, но Иван орёт громче. Тогда же обычные намёки и попытки залезть ему в штаны смешиваются с настоящим насилием: они пиздятся, и отчим однажды даже почти добивается своего. Февраль месяц — Кирилл выбегает, в чём был, и курит у калитки, матерясь под нос. Когда Иван возвращается, снова попав за медвежатничество, Кириллу уже семнадцать, и он вышибает из мужика всю дурь, выгоняя из дома. Давид тогда стоял у себя на крыльце и качал головой, а позже рассказал, что такой агрессии в жизни не видел. Казалось, из Кирилла вышло всё говно, когда он яростно пинал недоотчима, когда орал дурниной, но хуй там. Соседи думали, что Овсянкин озверел из-за того, что Иван обижает мать, что мужик и его попиздивал, но помимо всего этого Кирилл избивал дядю Ваню за то, что он его домогался все эти годы. Потом и дышать стало легче. Потом он отучился спокойно, а с матери сходили синяки. Пока парень давил матрас в общаге, мать сошлась с соседом, а тот — радость, а не мужик. Кириллу стало вообще спокойно. Но прежнее чувство вернулось. Он захотел выблевать все лёгкие — так сильно нажрался. Изнутри уже жгло, а тело дрожью пробивало. Желание в петлю залезть достигло апогея, где Кирилл, уже ища верёвку, в итоге тупо вырубается на полу в избе. Чтобы не захлебнулся, его на живот переворачивают. С серванта упала его детская маска. В ней он ходил на новогодний утренник, и как-то раз пьяный дядя Ваня, найдя её всё на том же серванте, полез к пасынку, что-то звонко крича. Мать была у нового мужика, а Кирилл, бьющийся в лёгком припадке, лежал мордой в линолеум, тяжело дышал с лютого похмелья. Маску он разъебал, чуть в себя придя, а сидящий рядом Давид нервно курил, глядя на эту картину. — Что-то мне кажется, что ты не договариваешь что-то, — решил Деймур. Кирилл поднял голову, глядя на парня чуть прищуренным взглядом. Никто не узнает, что его домогается мамин парень, а Давид — так тем более. Несмотря на то, как Кирилл доверял ему. Позицию «выговориться» Овсянкин считал верной, но не всегда, потому и молчал. Потому что о таком лучше молчать. — Всё, что надо, ты знаешь, — ответил Кирилл. — А что не надо?.. Им было по двадцать. Июль. В десять утра уже жарко, а на облеванном полу — ебать прекрасно. Давид не давил, но самим молчанием создавал такое напряжение, что выть хотелось. Он смотрел тяжело, требовательно, вопреки своему образу городского распиздяя душил, вынуждая как минимум задумать и открыть рот. Кириллу так тяжело было, так душно. В горле ком раздирал всё, а потом, опускаясь ниже, прожигал, оставляя дыры размером с кулак. — Хуй я тебе расскажу, — в итоге выплюнул Кирилл. — А я и не прошу, — спокойно ответил Давид, а взглядом к полу придавливал. И это самое хуёвое. Будто Давид с ним обращается, как с ребёнком. «Да, делай, что хочешь», но ведь по факту свободы не даёт. С ним Кириллу по-прежнему спокойно, но сейчас воздух перекрыли, и Овсянкин открывает рот, но уже не грубит, не тянет, а рассказывает, всё ещё лежа на полу курит. Давид молча кивает, гладит его по волосам — ноу хомо, а успокаивая. У Кирилла, словно потоком, слова льются — хуй заткнёшь, и постепенно отпускает, вся желчь уходит. Его оттащили к дивану, уложили головой на колени и выслушали, да и не осуждали при том, понимая, что он — нормальный парень. Просто его жизнь наградила вот такой вот радостью. — Говорят, после домогательств отчимов крышей едут и начинают в жопу со стариками долбиться, — подытожил Кирилл. — Ну, крышей ты поехать поехал, а вот последнее — крайне спорно, — решил Давид. — Ты где такой хуйни начитался? — В журнале каком-то. И про священников и попов там тоже было. Типа, мальчики потом не отмываются. Давид, всё это время сидевший с каменным ебалом, заржал. Он крепко сжал волосы на затылке Кирилла, потянул, и от мимолётной лёгкой боли Кирилл словно протрезвел, ощутил, что всё это происходит реально. А потом Деймур опять погладил по голове, всё ещё хихикая. — Я матери не говорил, — сказал Кирилл, — думал, не поверит. Или из дома выгонит. — Долбоёб ты. — А то ты бы побежал и рассказал? — Ну, хуй знает. Ком рассосался, оставляя пустоту. Пустота была приятная. Кирилл прикрыл глаза, и вроде реально иначе себя ощутил — не так грязно, что ли. Хотя одежду, скорее всего, пришлось бы выкинуть. Его утешали, что оказалось не так уёбищно противно, а ещё сказали, что он нормальный — вообще прекрасно. Поломанная маска валялась у шкафа, там же — пустые бутылки. Старые часы громко пробили, напоминая, что скоро вернётся мать и что пора бы сворачивать поляну, прибраться что ли. Давид помогал, отвлекая болтовнёй про всю ту же учёбу, про тёлок каких-то. Деймур так много трещал, что голова могла пополам расколоться, но Кирилл лишь улыбнулся, свободно дыша — как тогда, когда двенадцатилетний он смотрел в стену, час назад готовый разрыдаться от беспомощности.

***

Когда их настиг пиздец — непонятно. В квартиру вломился Светло, громко выговаривая Мирону Яновичу за некомпетентность. Последний сразу же полетел к окну на кухне и, растирая виски, закурил. — Заебал, — прошептал Федоров. — Не заебала, Михаил Петрович, а Изабелла! — крикнул в ответ Светло. Кирилл не хотел отмечать новоселье, но Давид настоял. «Они же наши друзья бла-бла…», однако Овсянкин хотел спокойно выпить вдвоем, потупить в ящик, возможно, достать плюху, но Деймур уже включал песни из своего хуевого плейлиста в ВК, сгонял за нарезкой и всем написал. Как итог, они пьют всей шайкой-лейкой, отмечая сомнительный такой праздник. — Где мои подарки? — сразу начал Кирилл. Он типа двое суток пахал, как не в себя, потому что в большом городе нужно много денег — это вам не Михайловка, где и огород со всем своим, и размеренная жизнь, и самогон за починку движка на мопеде Иваныча. — Лучший твой подарок — это я, — заключил Светло. — А вообще до зарплаты три дня, так что не получилось, братан. Овсянкин тихо хмыкнул. Вообще клал он на подарки — просто из вредности поговнить решил. Федоров все ещё дымил: с тех пор, как они со Светло стали вместе работать, Мирон вновь начал курить, много материться. На доёбы Слава ещё больше масла в огонь лил, и вообще пиздец начинался. Деймур звал это «Жидоёбка по-михайловски». Пока все собирались и орали, Кирилл накатил беленькой, подкатил к Давиду, говоря, что даже так Деймур не отделается от его личных планов. Давид хитро ухмыльнулся, играя бровями. — Всегда бы так, — протянул Кирилл. — А мы и так всегда бы так, — кивнул Деймур. Кирилл друзей любил, но заебался так, что сил не было. Под конец все утихли, просто разговаривая. Овсянкин незаметно для остальных уместил ладонь на бедре Давида, погладил и мягко сжал, а после поднял голову, видя, как тот облизнулся. За энный период совместной жизни с Давидом Кирилл научился терпению ко всему: к простому ожиданию, к прослушиванию ебаной музыки. Деймур повернул голову, лениво глядя. Взгляд его плыл, и Кирилл понял, что этот пидорас нашел его нычку. — Осталось? — тихо спросил он. — Для тебя — офкорс, — улыбнулся Давид. Кирилл, пиздя про «отлить», быстро заперся в туалете, ища свои веселые таблетки. Однако в коробочке лежал один-единственный гондон и маленькая записка с улыбающейся скобкой в углу. «А кто сказал, что она здесь?))))))))))» В дверь постучались, и объебанный Давид влетел в ванную, сразу целуя, пока Кирилл запирал дверь. Деймур достал из заднего кармана пару таблеток, положил их на язык, выжидающе посмотрел на Кирилла. Овсянкин понял его сразу: прижал к себе и отобрал таблетки, касаясь языка своим языком. Они быстро трахнулись — прям там. Давид зажимал рот рукой, пока Кирилл наращивал темп, сжимая зубы на его плече. Вставило не столько от таблеток, сколько от самого желания наконец вцепиться и не отпускать, хоть за стеной и были парни. И было откровенно похуй, что подумают ребята. Кирилл хотел Давида, а Давид хотел Кирилла — идите на хуй, кто мешать вздумал. Потом они всё-таки накурили в ванной. Молча смотрели друг на друга, стоя друг напротив друга. Был слышен голос Светло и Славки, но слов они не разбирали — не до этого. У Кирилла в жизни был один комфортящий человек, и он стоял сейчас напротив, ласкал взглядом голубых глаз. Овсянкин повернулся к нему, обнимая ладонями щеки, звонко чмокнул, в итоге говоря: — Я спать нахуй. Давид рассмеялся, кивая. — Понял. Всех выгоню. Кирилл махнул рукой, мол, давай-давай. Он вышел из ванной, ничего не говоря, сразу потопал в спальню, пока Давид разгонял парней. Овсянкин даже свет не включал, делая все на ощупь, скидывая одежду, а потом залезая под одеяло. Скоро, закрыв наконец дверь в квартиру, пришел и Давид, падая рядом. Скатившись ниже, Кирилл уткнулся носом ему в бок, прикрыв глаза. Они вряд ли смогли бы уснуть сейчас — таблетки не позволили бы, хоть и расслабили немного. Давид начал рассказывать про работу, про начальника-мудака. Кирилл молча слушал и дышал, гладил его живот, обнимая. Желание разрыдаться давно не появлялось, но вот так полежать рядом, послушать голос Давида было жизненно необходимо. Кирилл зажал меж ног колено Давида, вспомнив, что завтра должна приехать мать. — Спишь? — спросил Давид. — Не-а. Кирилл подумал, что сегодня отбросит мысль о том, что где-то в параллельной вселенной, где никакой дядя Ваня не трогал его, Овсянкин обнимает постную мамзель. Потому что ему нравилось все, что сейчас происходило в его жизни, как бы ни хотелось впадать в пиздострадания. Да и прошлое не отпускало, блять. Рука мягко гладила его по голове, щекотала за ухом. И его все устраивало — честно. — Надо поменять колеса, — словно чувствуя его хандру, решил Давид. — Sex, drugs и no stress не предполагает того, что ты расклеишься, как китайские Найки. — Да нормально все. — Ага, а я Папа Римский, — кивнул Давид. — Нет, если хочешь, можешь не говорить… Кирилл, естественно, рассказал. А потом получил подзатыльник. И легче же стало.