Hope

Целовать дрожащие пальцы. Хрупкие косточки, обтянутые тонким покрывалом из кожи и синеватыми ниточками сукна - венами. Еле дотрагиваясь губами до бледных ладоней, чувствительных и совершенно нежных, не знавших крестьянского труда, не поднимавших ничего тяжелее книг и красного переплета с испещренной черными нотами бумагой. Лаская шершавым языком юную кисть, острую в запястьях, благоухающую еле слышимым ароматом ладана в местечке у сгиба. Это не кажется правильным. Это не кажется естественным. Мужчине, день ото дня занимающимся наставлением горожан, непозволительно вытворять такие вещи. Как и бросать украдкой, во время очередного причастия, вожделеющие взгляды на кроткого юношу из капеллы. Оставлять на белоснежных простынях в своей комнате багровые пятна мальчишеской крови, на которые так измождено опускается молочная, блестящая влагой рука. По его безмолвному лицу катится соленая дорожка, прозрачным росчерком исчезающая где-то на виске, в каштановых прядях, разметавшихся на постели волос. Он опорочен. Поглощен вместе с невинностью и детской наивностью телом, извивающимся над ним. Внутри полыхает обида от первого пережитого им обмана, от сладкой лжи, тягучей патокой залитой в уши. Внизу живота всё пылает, горит или скручивается в тугой узел неизведанного прежде чувства. Юноша жмурится, против воли запуская пальцы в чернильную копну, склонившуюся над ним. Перебирая тёмные локоны, зажимая самыми кончиками фаланг. Привлечённый подобными касаниями мужчина, на секунду останавливается. Замирает на мгновение, лишь для того, чтобы впиться тлетворным взглядом в расхристанного под ним юнца и приникнуть к его лицу, нежа парой прикосновений. А затем снова толкаясь между широко разведённых бёдер, вгоняя в податливое тельце горячее естество. До бурых точек перед закрытым веком. Немой крик так и остался на земляничного цвета губах, не сорвавшись с них. Из груди мальчика словно украли весь воздух, оставив лишь раскалённый жар разрывающий его изнутри. Царапающий легкие и проникающий в горло. Кислотой оседающий на языке. Позади выгнувшейся спины висело распятие. Укоряющий взор, обращенный к происходящему в келье. Мальчик приглушенно стенал, цепляясь пальцами за мужской загривок. Царапая его, оставляя иссиня-черные полумесяцы коротко остриженными ногтями. Без возможности оторвать взгляда от деревянной плоти Христа. Он умолял остановиться. Кажется даже вслух. Кого? Склонившаяся от тяжести окровавленного венца голова печально взирала вниз, сквозь застлавшую алым муть. В бессилье. В первый раз Карл подумал о том, что Бога не существует. *** Он опускается на массивную ступень, обжигающую ладони, случайно дотронувшиеся до поверхности раскалённой прохладой. За спиной - массивная дверь с тяжелым, покрытым слоем коричневой ржавчины, кольцом. Ручкой. Юноша не раз дергал её, в надежде, что старый замок, наконец, поддастся, позволит зайти, скрыться за бревенчатыми вратами от жестокой повседневности. Мальчик толком и не знал, зачем оно ему. Он знал, что позади него заброшенная колокольня. С бесконечной винтовой лестницей, без окошек и конечным пунктом на небольшой круглой площадке, выход с которой либо возвращение, либо шаг с хлипкой перегородки. Короткий путь - длиною в сорок девять футов. Карл неспешно осматривается. Вокруг него лишь пестрящая зелёным поляна. Единственная отрада этой, Всевышним забытой церкви. Теперь, оглядываясь назад, на неизвестное количество прошедших с той ночи дней, он с уверенностью может сказать. У всего этого никогда не было начала. Просто однажды вечером он подумал о том, как хорошо было бы умереть. Он молился об этом. Хоть и знал, что желание собственной смерти карается адским пламенем. Но знал ли кто, что ад этот начинается при жизни? Нет, по всей видимости. Он был уродлив. Поэтому ему и нашли приют в захудалой церквушке. Чтобы не мозолил людям глаза своим отвратительным шрамом. Несчастный случай, стоивший ему глаза и осколка черепа. Стоивший родительской любви и жизни наравне со всеми. Лежа по ночам в темноте, в общей спальне и на узкой шконке, он всё просил о спасении. О милости, сменяющей гнев и чужое презрение. Об окончании всех его мук или хотя бы о толике их облегчения. Он наверное неправильно молился. Потому что к дневным песнопениям в хоре и постоянным издевательствам со стороны посторонних прибавился ещё один незначительный аспект. Интерес одного священника к его скромной, обезображенной травмой, персоне. Кажется, Отец Ниган как-то по-своему понимал заповедь "Возлюби ближнего своего". Тот день обременил Карла ложиться с ним в одну постель, как женщина ложится к мужчине, почти каждодневно. По обыкновению, это случалось после ужина. Вкушения скудных остатков с вышечинного стола. Когда все вхожие в церковь расходились, разбредались по залам, отправляясь в спальни или купальню. Он же уходил вглубь построений, к кельям, где в это время не появлялась ни одна живая душа. Гулкой поступью обрушиваясь на каменные плиты. Двигаясь всегда со склоненной книзу головой, он успел изучить каждую трещину, каждую прожилку холодного пола. Каждую неровность под босыми ступнями. С правой стороны лишь одна сплошная стена, оставляющая белёсые разводы на ладонях, стоит только провести ей по поверхности. Слева - та самая поляна, за короткой мраморной изгородью. Этот коридор его личный путь к тому самому аду, начавшемуся после его обращений за помощью. Каждый раз ступая по блеклому камню, мимо стен усыпанных факелами, он делает попытки дойти до конца, найти там что-то хорошее, что-то помимо боли. Ему даже чудится некое свечение за каждым поворотом. Хочется верить, что этот теплый благой свет, исходящий откуда-то издалека, послужит ему тем маяком, что не позволит сбиться с праведного пути. Но чуда не происходит. Его всегда останавливают где-то на середине, где массивная дверь с крупной рукоятью. В ином случае, его настигают ночью, в спальне. Бесшумно двигаясь между юношеских кроватей, без намека даже на жест, способный извлечь лишний звук, мужчина останавливается около его. Накрывает тяжелой ладонью рот и быстро уволакивает к комнатам, по напрочь окутанным мглой переходам. Тогда ему точно будет больно. Мальчик уже запомнил. В такие ночи он спасался чередой послушных "Да, Святой Отец". Тихих и обреченных. Достаточных для того, чтобы наутро, во время умывания, синяки беспокоили его чуть меньше чем обычно. Чтобы вереница лиловых пятен на бедрах не приносила дискомфорта. Но такого не было уже давно. Просто он слишком быстро понял, что лучше идти сразу. Не дожидаясь самостоятельных посещений. Эдакий метод "кнута и пряника" обильно использовался священником. Он сразу разгадал эту темную лошадку с потерянным глазом. Бойкий нрав, прячущий за собой ранимость от недостатка внимания и собственной же ущербности. Он захотел его, как только увидел, целиком и полностью, от тела и вплоть до разучившегося любить сердца. Для начала он показал ему две стороны монеты - как бывает и как может быть, стоит только юноше перестать быть таким строптивым. Немного покорности и жалкую пищу с обеденного стола храма - черствый хлеб и кашу из гнилого зерна, заменяют мясо и овощи. Иногда даже фрукты или вино. В соитии - ласка. Чистые покрывала и удовольствие. Никакой боли, причинённой специально. Точкой невозврата становится миг, когда мужчина называет его красивым. Без привычной усмешки, играющей на его лице. Глядя на него как никогда серьезно и проникновенно. Когда медленно убирает длинные пряди с юношеского лба и смотрит необыкновенно долго. В зияющую пустотой глазницу. Карл думает, что его вот-вот назовут уродцем. Поколотят за неподобающий вид, обсмеют или вышвырнут прочь. Отвернутся как от прокаженного. Но тот лишь бережно обхватывает его за лицо, целует, отвлекая, и запускает кончики пальцев в темную глубину, до дрожи в испуганном, удерживаемом им тельце. И что-то в мальчике переламывается. Желавший раньше сбежать, покинуть это страшное место, непорочное лишь на словах, а на деле являющееся твердыней из постоянных унижений и насмехательств, он вдруг меняется. Трепыхавшийся некогда как запертая в клетке птица, бившийся грудью о золотые прутья, норовя проломить или её или их, он останавливается. Просто и скучно. Без агонии и последних поползновений в сторону свободы. Юноше, правда, видится это по другому. Карлу кажется, что он болен. Он в этом уверен. Потому что в какой-то момент в своей голове он перестаёт желать дойти до конца коридора, дойти до заветных лучиков неизвестного света и в мыслях останавливается прямо напротив двери. Сам, а не от жесткого оклика. Солнце опускается к горизонту. Карл поднимается и идёт к мраморной перегородке, преодолевает её. И движется вновь. Вдоль серых, потрескавшихся плит. Глухой стук в дверь. И ему открывают. С одной стороны порога - Отец Ниган. Вовсе не удивленный, но выглядящий слегка впечатлённым. На этот раз без своего белоснежного воротничка, в черной рубахе и нацепивший ослепительную улыбку. Оскал хищника, наконец заманившего свою жертву в неразрываемые сети. С другой - бледный юноша. Лицом не выражающий ничего. Нетерпеливо облокотившийся о край проема, с мутной поволокой в голубом глазу, затуманенном ничем иным, как желанием. Искусанные, налитые кровью губы медленно приоткрываются, рождая на свет шёпот, подлежащий сравнению лишь с речью Эдемского змея-искусителя. - Я грешен, Святой Отец. Могу ли я исповедаться? Кривая, отдающая горечью ухмылка на тронутом зрелыми годами лице, и дверь за юношей закрывается. Гаснет в конце коридора свет.