В следующий раз

***

Тихо скрипят створки входных дверей, разъезжаясь. Медсестра за стойкой поднимает голову, бросает взгляд поверх монитора компьютера и вежливо кивает. Улыбается: — Ты сегодня рано, Мидория-кун. Изуку неловко улыбается в ответ, жмурится — действительно рано, толстая стрелка серых настенных часов едва перевалила за восемь утра. — Как он? — спрашивает Изуку. В глазах медсестры мелькает и сразу исчезает жалость, она коротко дергает подбородком из стороны в сторону. Изуку знает, что это значит. Без улучшений. Он забирает ключ-карту из её рук, проходит по безмолвным больничным коридорам, ища нужную палату. Мнется у входа, нерешительно вертя пластиковую плашку в руках, глубоко вдыхает и прислоняет ее к электронному замку, наблюдая, как загорается яркая зеленая лампочка. Послушно щелкает замок. Изуку приходит ежедневно, с того самого дня, когда это случилось, уже целых три месяца — и из раза в раз ничего не меняется. Он входит в палату, рассматривая плиточный пол под ногами. Даже пасмурный утренний свет из окна перебивает тусклый лампочный, и Изуку думает об этом, нарочно отвлекаясь, проходя глубже, пока взгляд не натыкается на колесо. Изуку судорожно вдыхает — дальше сбегать нельзя. Это его рок, его вина. Он не имеет права отворачиваться, не может не смотреть. Взгляд ползет выше, по толстой черной шине, тускло блестящим спицам, вверх — к металлическому креплению и сидению, подлокотникам со специальными выемками. Руки в них лежат расслабленно, и Изуку на какое-то время замирает, рассматривая крупные ладони и пальцы с аккуратными ногтями. Когда-то выдерживающие мощную отдачу запястья теперь выглядят болезненно, совсем бледными — Изуку точно знает, что на внутренней стороне просвечивается яркий рисунок вен, а жесткая кожа рук, раньше служившая проводником для взрывной жидкости, теперь сухая и тонкая, как бумага. Он негромко вздыхает, словно перед прыжком в воду, и рывком поднимает голову. Каччан смотрит на него, он замечает это боковым зрением, глаза — единственное, чем тот способен двигать после травмы, но Изуку никогда не смотрит в ответ. Догадывается, что увидит. Может быть, поступать так — трусливо и неправильно, но это единственная поблажка, которую он себе позволяет, продолжая ухаживать за Каччаном, продолжая надеяться и приходить. Каждый раз похож на изощренную пытку — Изуку садистски протаскивает себя через воспоминания, заставляя смотреть на то, во что превратился человек, которым он всегда восхищался. С каждой ступенькой, с каждым вдохом наполненного запахами лекарств больничного воздуха, он думает о том, как умудрился пропустить того преступника — был рядом, видел, и все равно ничего не сделал. Слишком поздно заметил сидящего на крыше человека, слишком долго осознавал, что это была не причуда, а самое обычное оружие. Каччан разбирался с оставшимися у банка грабителями, пока про-герои погнались за главным, и Изуку ведь был к нему совсем близко, почти на расстоянии вытянутой руки. Его наверняка было проще выбрать целью… Но выстрелили почему-то не в него. «Смотри, какой ты герой, Деку, — издевательски тянет в голове знакомый голос, когда он осторожно поправляет положение головы в удерживающей шею подставке, трогая только пластик, не касаясь кожи и заметного шрама, — способный защитить каждого». Изуку согласен, он не герой — герои могут защитить всех, и, тем более — самых близких, даже ценой своей жизни. Всемогущий бы смог. Но не он — Изуку просто глупый мечтательный «юноша», внезапно с горечью осознавший, что глянцевая картинка разительно отличается от реальности, честные бои бывают только на тренировках, и чем выше ты забираешься, тем сильнее страдают самые близкие люди. Теперь он понимает, что такое героика, и кресло с безвольным телом, в котором заперт Каччан — его первая настоящая потеря. Первая, но наверняка не последняя. «Крепись, мальчик мой, — сочувственно сказал Всемогущий, положив руку ему на плечо, когда Изуку третьи сутки не мог уйти из палаты, продолжая смотреть на неподвижного Каччана, — герои не всесильны». Изуку хотел сказать, что это неправда, что он должен был спасти его, успеть помочь или загородить, должен был предугадать, что такую крупную банду обязательно будет кто-нибудь прикрывать, должен, но… Все это уже не имело никакого смысла. Смысл был только в том, что Каччан больше не двигался. Совсем. Ни спустя день, ни спустя неделю, ни спустя месяц. Пуля прошла наискосок сквозь позвоночник и череп, задела мозг в неудачном месте, и Каччан — амбициозный, шумный и живой Каччан, который всю жизнь был его ориентиром, примером для восхищения, его личным, никогда не сдающимся олицетворением победы — навсегда остался обездвиженным. Врачи разводили руками — даже причуда исцеления не могла помочь в этом, разве что чудо. Каччан не погиб, удивительным образом выжив, но иногда Изуку казалось, что если бы у него был выбор, он предпочел бы смерть такой жизни. Изуку расправляет плед на его ногах, избавляется от складок на рукавах больничной рубашки, проверяет подвижность ног при помощи рычага на коляске — все гигиенические и поддерживающие процедуры проводят медсестры, массаж тоже, поэтому Изуку просто старается быть рядом. Рассказывает, как дела в школе, зачитывает новости из ленты — в основном, о героике, конечно, но это лучше, чем ничего. Рассуждает о костюмах и приемах, обо всем, что может быть интересно — не касаясь темы его личного развития. Следит за тем, чтобы его не забывали сажать в кресло и включать телевизор — лежать в кровати наверняка было бы слишком унизительно и скучно. Раньше они никогда не проводили столько времени вместе — и Изуку уверен, что и не провели бы, — но теперь у него есть шанс это исправить. Или нет выбора — у кого-то из них. У обоих. — Волосы отросли… — вслух произносит он, заметив, что светлая прядь уже прикрывает мочку уха. — Надо будет подстричь. Ладно? Каччан никогда не отвечает, а в глаза ему Изуку не смотрит, поэтому они не общаются, хотя он знает, что медсестры иногда задают вопросы, и Каччан может ответить на самые простые, двигая зрачками. Изуку сомневается, что с ним Каччан вообще хотел бы разговаривать — или видеть, или слушать, но он все равно приходит, потому что его гонят сюда кошмары и невыносимое чувство вины. Или желание быть ближе — даже сейчас, спустя столько времени. Даже к такому Каччану. Он переводит взгляд с уха ниже и сглатывает — рубашка на шее распахнута, совсем как раньше, будто кто-то небрежно оставил ее расстегнутой. Это грозит — Изуку не уверен точно, чем именно, но чем-нибудь точно грозит — поэтому тянется поправить, стараясь не задумываться, что можно просто позвать медсестру. Медленно застегивая нижнюю пуговицу, он случайно задевает пальцами кожу на груди и дергается — Каччан теплый, и это словно открытие, будто до этого момента Изуку ухаживал за куклой, внезапно осознав, что она живая. Он никогда не прикасался к нему раньше — боялся влезать в личное пространство, боялся разозлить, боялся… Он смотрит и не может оторвать взгляд от бледной кожи под больничной белой рубашкой. Они почти сливаются по цвету, и это вызывает внутри странные ощущения — словно по всем нервным окончаниям разбегаются болезненные электрические разряды. Дрожащими пальцами Изуку отодвигает ткань и касается четырьмя подушечками — неловко тычет в грудь, и кажется, будто неосторожным прикосновением он может что-нибудь порвать, уничтожить, как хрупкую паутину. Под пальцами, под матовой кожей, мышцами и ребрами бьется сердце — быстро и кажется, что как-то зло, но Изуку не убирает руку, завороженно ведет ниже, пока не натыкается на застегнутую пуговицу. Преграда неожиданно отрезвляет. Что он вообще творит? Изуку приходит сюда слишком часто, и из раза в раз ему кажется, что он медленно сходит с ума. Кошмары превращаются в неправильные сны, а неправильные сны — в кошмары, мысли разбегаются, и он совершенно не следит за собой, не следит за языком и своими действиями. Потому что Каччан не просто болен — он беспомощен, и эта беспомощность ему не к лицу, не сидит на нем, как плохо подобранный костюм. Изуку до смерти хочется, чтобы он немедленно оттолкнул его руку — наорал, как раньше, схватил за грудки, ударил, взорвал что-нибудь — что угодно, лишь бы снова стал прежним. Он готов отдать за это жизнь, но проблема в том, что просто некому. Как и некому его остановить. Кожа под пальцами обжигает не хуже огня, в горле пересыхает, и Изуку решается — пуговица выскальзывает из петельки издевательски легко, а потом еще и еще, пока края рубашки не расходятся совсем, свободно обвиснув. Он касается живота и скользит ладонью по выступающим ребрам, запускает под ткань вторую руку и трогает везде — очерчивает впалый пупок и невесомо проводит по дорожке идущих вниз волос, не решаясь смотреть ниже, гладит линию талии и тазобедренные косточки, слегка царапая ногтями. Изуку закусывает губу — Каччан ни за что в жизни ему бы не позволил, и эта мысль отдается по всему телу, собирается внизу болезненным острым возбуждением, неправильным и пугающим. Кажется, он непроизвольно пытается избавиться от вины, сотворив что-то еще более ужасное и настолько отвратительное, что все остальные чувства просто отключаются от перегрузки, оставляя единственное, такое простое желание. «Я ненавижу тебя, ублюдок! — рычит в его голове Каччан. — Убери от меня свои грязные руки, или я взорву тебя вместе с этой сраной больницей!» Изуку рвано выдыхает и опускается на колени — ноги не держат, он с силой проводит обеими руками по коже, цепляет соски, жадно позволяя себе все, и, наконец, утыкается лицом, придвинувшись вплотную. Обнимает за поясницу, зарывается носом в мягкий податливый живот — от Каччана пахнет вездесущими лекарствами, антисептическим мылом, кожей и какой-то пылью, словно от завалявшейся мягкой игрушки. Изуку глубоко вдыхает, проводит носом и невольно всхлипывает, сглатывая ком в горле. Так не должно быть. Для Каччана он хуже всех в этом мире. Он ненавидит его так сильно, что просто не может позволить находиться так близко и вот так безнаказанно себя трогать. Но Каччан молчит и не двигается. Как всегда. Как каждый раз, когда Изуку падает в пропасть — будто ему все равно. Будто Изуку можно все. Он проводит ладонями по коленям в шершавых больничных штанах, ощупывает трубку катетера, спускается ниже, массируя икры, оглаживает пальцами выпирающие косточки на щиколотках и неторопливо изучает ступни. Он знает, что Каччан, скорее всего, совсем ничего не чувствует. Но ему все равно. Изуку обводит языком пупок, пробуя на вкус — Каччан едва солоноватый и такой же безвкусный, как если бы он лизнул больничную тумбу рядом с его кроватью. И такой же неподвижный и безучастный. — Пожалуйста, — шепчет Изуку, горячо выдыхая в живот, — ты бы уже убил меня за это. Ну же. Но Каччан не убивает его. Не взрывает, не кричит, не двигается. Зрение мутится, Изуку чувствует, как по щекам бегут слезы — то ли от отчаяния, то ли от ужаса от собственных действий. Он поднимает взгляд, рассматривая каждый сантиметр чужого тела — Каччан медленно теряет форму, поэтому мышцы все еще отчетливо видны, даже сильнее, чем раньше — он уже слишком похудел, почти высох, превратившись в анатомическое пособие. На бледных потрескавшихся губах Изуку останавливается, не рискуя смотреть выше — рот расслабленно приоткрыт, так, что видно даже кромки зубов. Изуку ловит себя на мысли, что хотел бы его поцеловать. Он ни разу ни с кем не целовался, но это наверняка приятно — и, может, Каччан, наконец, хоть что-то ответит, хоть как-то отреагирует. Оживет, проснется, как в дурацких сказках, и врежет ему. Изуку хочется лизнуть его губы или засунуть внутрь пальцы — проверить, настолько же Каччан теплый внутри, настолько же он еще живой? Мягкий и податливый — такой, каким не должен быть? Не врет ли его бьющееся сердце? Рука сама тянется к молнии на штанах, и Изуку быстро, не успевая передумать, обхватывает ладонью собственный твердый член. Стыд заливает лицо, горячей краской поднимается от шеи, заставляя зажмуриться. Он тихо стонет на выдохе, снова опуская взгляд и утыкаясь лицом куда-то в идущую от пупка дорожку темных волос, и начинает быстро двигать рукой — рвано и жестко, стараясь причинить себе как можно больше боли. В голове все перемешивается, картинки и ощущения сменяют друг друга, и все это — безвольно разведенные по бокам от него колени, руки на подставках, распахнутая рубашка и бледная кожа — выстреливает в его голове, как винтовка преступника в тот день. В животе словно что-то взрывается, в ладони становится горячо и влажно, и осознание наваливается гигантской глыбой, разом вышибая весь воздух из легких и мешая отдышаться. Изуку панически отстраняется, пытается неловко вытереть руку об штаны, неосторожно поднимает голову и внезапно натыкается на взгляд. Каччан смотрит. Не моргая. И Изуку не может двинуться, как пойманная и нанизанная на булавку бабочка — в красных глазах плещется столько живой ярости, что она почти перехлестывает через край. В них нет страха или отчаяния, нет боли, даже отвращения — только жгучая неприязнь, чистая неразбавленная ненависть, и этот взгляд настолько знакомый и привычный, что у Изуку перехватывает дыхание. На мгновение ему даже кажется, что у Каччана нервно дергается уголок рта. — П-прости, — шепчет он сбивчиво, — прости, прости, прости, я не хотел, это не то… Голос не слушается, оправдания льются из него нескончаемым потоком, и он все говорит и говорит, будто это может что-то исправить. Так далеко он еще ни разу не заходил. Ужас подкрадывается, заползает по спине вверх, впивается когтями в горло, и Изуку вскакивает на ноги. Ошарашенно, на автомате вытирает слезы с лица, застегивает чужую рубашку, расправляет все складки, будто пытаясь избавиться от улик, и почти убегает, хватаясь за ручку двери. Заставляет себя остановиться, прислонившись лбом к холодному пластику, и шепчет: — Я вернусь через пару дней. Лампочка на электронном замке загорается красным, дверь за ним закрывается со знакомым щелчком. Он опирается на нее спиной и закрывает лицо ладонями, беззвучно сорванно вздыхая. Отвращение к самому себе накатывает с такой силой, что хочется выйти в окно и разбиться насмерть, но оно, почему-то, кажется правильным и, наоборот — позволяет жить дальше. Изуку хватается за эту соломинку, верит — однажды Каччан ему ответит. Очнется только ради того, чтобы отомстить за унижение. А он, кажется, окончательно сошел с ума, если собирается попытаться снова. В следующий раз.