er sie es

он вязнет в ощущении того, что все вокруг не взаправду. лихорадочный бред, кошмар, дурной сон, — а во снах не бывает ответственности и горечи. в первый раз все заканчивается разбитой, как у маленького, коленкой, содранной кожей на тёплой ладони и искаженным от испуга лицом Альфонса. балкон третьего этажа? хорошо, что протезы целы. плохо, что высказывает все громко, вслух и в расширенные голубые глаза. все, что кипело в голове: про реальность, про сны, про наказание и про Ад. его силой оттаскивают в дом и укладывают в кровать. кто-то полночи ходит под дверью и надсадно кашляет. к полудню следующего дня приходит доктор и говорит, что у юноши, оказывается, температура, вот рецепт, распишитесь, пожалуйста, да-да, вот здесь, всего вам доброго. Альфонс, вроде как вмещающий в себя 'все доброе' в этом мире, глаза ни на кого не поднимает, а к нему не подходит ближе дверного проема. с трудом вспоминая слова, он извиняется, обещает не повторять. вроде как помогает. идя по улице, он смотрит в мостовую. у Альфонса часто дела в других городах, а он, как примотанный, ездит с ним, но в любом месте его не покидает ощущение, что он видел этих людей раньше. разве не вы продавали молоко недалеко от Штаба, разве не у вас была своя пекарня, это не вы той весной били стекла, не вы окатили толпу водой, проскакав по луже, кто там, черт подери, так щелкает пальцами? никто. звук слышен только в его голове. он закрывает глаза и уши, и мир сжимается до знакомых искрящихся щелчков. он не отрывает взгляда от сапог, но однажды в ярморочной толпе натыкается на светлые волосы в косе и красный плащ. вмерзает в землю, скрипнув протезом, вдыхает черезчур воздуха и кашляет, как Альфонс по вечерам. щелчки в голове становятся чаще и громче. не плащ, а красное платье, коса вполовину длиннее — девушка оглядывается, полоснув его своими голубыми — как у всех в этом сне — мире — стране — радужками. тоже замирает было, не понимая, почему человек позади будто знаком ей, но быстро отворачивается — наверное, что-то начинается в центре площади. в центре его груди расползается холодная дрожь. у зеркал он больше не задерживается — отчаянной тревогой глодает изнутри чувство, что его искаженное отражение — невысокая девушка со стеклянными глазами. ощущения своего тела размываются, оставаясь яркими ломаными лишь на границах протезов — живое мясо, боль, шероховатость искусственной кожи. обрезать волосы он так и не решается. по ночам мантрой повторяет имена — свое и чужие. по буквам: с т а л ь н о й, э д в а р д, б р а т ь я э л р и к и, а л. по букве на каждый щелчок внутри головы. ничего не помогает. на улице зовут — 'девушка, постойте!' — и он ускоряет шаг. твердит чуть не вслух: это не ему, он не должен оборачиваться. у девушек не такие плечи, нет такой тяжёлой походки, волосы не завязаны в грязный небрежный хвост. здесь они не носят брюки. только вернувшись в комнату он понимает, что забыл купить спички, и ещё — что сильно сжимает зубы и прикусил щеку. во рту солено и сухо. он вспоминает все, что может, смотрит в тёмноту потолка и прокатывает по горлу числа и даты. вырезает их на языке, как ту, первую, внутри часов. не помогает — из темноты смотрят голубые глаза, и вокруг них, словно рамка, — лицо, знакомое ему изнутри. — это сон, — думает он. — всё сон, — не размыкая губ, говорит она. и медленно моргает в такт щелчкам. после кошмаров стук сердца отдается даже в пальцах.