Часть 1
9 сентября 2018 г. в 20:39
Она тогда так забавно склонила голову к плечу, получилось почти по-детски торопливое и нескладное движение. Улыбнулась, мельком морща нос, повторила (потому что Дживон чересчур громко здоровался с Ханбином):
— Меня Нэнси зовут.
И поправила волосы, вспыхнув голой ладонью — напомнила белых, бесцветных шарнирных кукол в мастерской дедушки Ханела.
Мастерская осталась в Белл-Гарденс, как и весь их трехэтажный дом в полумертвом и солнечном квартале, а это был холодный и недружелюбный Бостон за четыре тысячи километров на восток и широким росчерком через всю карту.
Это был Бостон, это был второй год университета. Мино крепко обнимал Ёну за плечи и громко говорил что-то ей чуть поверх уха, но голос все равно тонул в общей пьяной болтовне и гуле автомобилей, который прорывался с широкой улицы в паре десятков метров. Мино чуть сжимал ладонь на лиловой куртке Ёну, улыбался белым ртом. Дживон представил их друг другу не больше двадцати минут назад, но Ёну зачем-то делала вид, что они уже давно друзья, само собой выходило.
Он пришел вместе с Нэнси.
Валил крупный и мокрый январский снег, Ёну против воли щурилась в темные улицы и счастливые полузнакомые лица, думала: лишь бы не потекла тушь.
Все вокруг пахло зимой и дымом, а над пересечением двух узких улиц распускались неоновые цветы гирлянд. У Нэнси на платье оказались тоже цветы, когда она дернула руками в карманах — укороченное пальто разошлось, раскрыло черный вельвет и серебристые орхидеи. Изо рта вместе со словами повалил пар, когда попросила прикурить — даже смотреть было зябко. Ёну поежилась.
Хотелось повести плечом.
Это был Бостон и умирающий январь, это был первый раз, когда они встретились, когда появились друг у друга в жизнях. Две изломанные линии пересеклись в квартале, набитом барами и кофейнями на колесах. Стартовала гонка длиной в два с половиной года, но они еще ничего о ней не знали.
Ёну крепко сжимала в кармане зажигалку и смотрела, как Дживон прикрывал от ветра тоненькую вспышку, пока Нэнси затягивалась.
Все только начиналось.
Нэнси смотрела на Ёну, выпуская дым.
Она не улыбалась.
+
Жесткое тело и кости, словно рвущиеся наружу, улыбка в вечном движении (как будто бы жила сама по себе и отдельно от Нэнси), безвозвратно пожженные краской, желтоватые волосы, хронически пропитавший все запах сигаретного дыма — поначалу было сложно собрать из этих деталей целого человека, не то, что его полюбить.
Той зимой Нэнси еще была студенткой архитектурного факультета и хорошей подругой Чжунэ — вообще говоря, и то, и другое требовало каких-то незаурядных способностей; еще жила в кампусном общежитии, где использовала соседские горшки с мертвыми кактусами в качестве пепельниц.
Это было раньше первых осмысленных «люблю» и задолго до того, как они начали жить вместе. Это была хорошая зима, это была их первая зима. Сложно сказать, сколько часов они провели вдвоем за просмотром старого кино, греясь под одеялом друг о друга и гудящий ноутбук Ёну. Или сколько ночей спотыкались друг о дружку, возвращаясь вдвоем из гостей — и каждый раз Нэнси порывалась спрятать Ёну под пальто, чтобы протащить с собой в общежитие в закрытые для посетителей часы.
Нэнси делила комнату со студенткой из Японии и объяснялась с ней жестами.
Ёну через весь город везла им домашний глинтвейн в громадном термосе.
Это была хорошая зима. В груди ворочалось что-то, еще едва ощутимо, словно только разминаясь, копя силы, чтобы несколько месяцев спустя развернуться во всю ширь.
Нэнси тихонько, уткнувшись Ёну куда-то в живот, почти шепотом говорила, что любит петь, что хочет только петь — и работать в какой-нибудь звукозаписывающей студии или хотя бы постараться сменить программу обучения. Говорила: не могу уже, не тяну, не хочу, ненавижу.
Ёну повозила ногами по кровати так, чтобы Нэнси можно было удобнее устроиться. Одеяло смялось у ступней. Японка пропадала на факультативах.
Нэнси вылила море на университетскую толстовку Ёну.
+
Они начали встречаться, но ничего на самом деле не поменялось, хотя Ёну и думалось, что шестеренки под ребрами успокоятся и перестанут вращаться, если подобрать форму и название тому, что между ними с Нэнси происходило.
Это все была сложнейшая, составная головоломка, кубик рубика из миллионов разноцветных квадратов. К концу зимы Ёну не свела вместе и пары блоков.
Последний день февраля они провели у Дживона — пересмотрели трилогию про человека-паука и случайно залили пивом диван в единственной комнате, а потом по пути до метро угнали тележку из длинной вереницы у входа в супермаркет.
Ёну довезла Нэнси до самого спуска и осторожно поцеловала в холодные губы, коротко оглянувшись на прохожих; потом — еще раз, пока помогала вылезти из тележки. А утром она пропустила лекцию, чтобы из-за одного сообщения приехать к Нэнси в кампус помогать расчищать рабочий стол.
В мусорное ведро летели папки с бумагой, шелестели тетради, мелькали цветастыми крыльями акварельные альбомы. Ёну только глядела с кровати, пока Нэнси сминала в ком очередной листок.
Половина комнаты стояла голая — соседка съехала за два дня до этого, завершив программу обмена. Можно было теперь целоваться сколько угодно, не вздрагивая от каждого шороха в районе двери, но Нэнси все бродила туда-сюда и заламывала руки — в голове у нее тогда, наверное, ворочались все те же шестеренки, что у Ёну — в подреберье.
Нэнси покусала губы и сказала: я раньше рисовала, как хобби. Теперь и так не могу — прямо воротит, стоит только взять карандаш в руки.
Повертела в пальцах шнурок от толстовки. Потом улыбнулась, как будто бы на всякий случай.
Добавила: все нормально, мне не грустно. Только немного жалко, что родителям пришлось брать кредит.
Ёну не знала, что ей сказать, поэтому сказала: все будет нормально. Протянула руки. Нэнси подошла к кровати, еле волоча ноги, согнулась над Ёну, обвив плечи руками.
— Конечно, — горячо продышала в волосы. — Все будет нормально, Ёну~у, все будет просто заебись.
+
Они начали жить вместе вовсе не потому что хотели порепетировать семейную жизнь, как любил иронизировать на эту тему Чжунэ. Не было этого желания делить напополам нечто общее и в равной мере чужое; не было драматически не совпадающих графиков; не было какой-то осознанной потребности возвращаться не в пустое. Пока еще ничего из этого не было. Позже, может, и появилось бы, и Ёну тогда смогла бы подискутировать как следует с Чжунэ, но возможности не представилось. Все случилось слишком быстро. Они только обнаружили себя постфактум — вселенная не рассчитала, в общем, скоростей и траекторий, наверное. Произошло страшное столкновение.
В конце марта Нэнси подала заявление об отчислении.
В апреле она забрала документы.
Не то, чтобы Ёну хотелось держать ее за руку в очереди в архивном отделе или типа того. Хотя, наверное, хотелось бы. Быть рядом с Нэнси, когда она совершает нечто, переворачивающее ее жизнь с ног на голову, а не оказаться поставленной перед фактом. Не хотелось бы, чтобы ее ждали только для того, чтобы в четыре руки вывезти вещи из общежития.
Когда Ёну наконец приехала, проторчав в пробке больше часа, в знакомом и тесном блоке ей пришлось наткнуться на целую толпу студентов. Дверь в комнату была открыта настежь. Нэнси сидела на распухшем чемодане и курила, не обращая никакого внимания на публику.
Ей пришлось заплатить штраф напоследок.
Чжунэ мог веселиться сколько хотел, но они начали жить вместе не потому, что так решили, и не потому, что так было удобно кому-то из них. Вовсе нет.
Пока ждали такси, стоя прямо с чемоданами у главных ворот, Нэнси одного за другим обзванивала своих знакомых — каждый новый короткий разговор походил на предыдущий — те же фразы, те же паузы, даже искаженные голоса на том конце казались одинаковыми.
Через неделю Ёну съехала со своей комнаты в студенческом общежитии. Не стала тогда звонить Нэнси, зная, что рискует выдернуть ее из марафона собеседований и проб. Только отписалась: я все.
Их первая совместная жилплощадь — комната в китайском общежитии.
Первая совместная покупка — матрас кинг-сайз. Они постелили его на пол.
Нэнси не позвонила домой в Литл-Рок ни через месяц, ни через два. Ёну ничего не стала спрашивать. Только гладила ее по ладони, пока стояли у стойки кебабной и ждали свою еду навынос. В груди разворачивали жесткие стебли сплошные колючки. Не к месту жгло очень вязкой нежностью.
Это уже потом, уже дома, когда за тонкими стенами кто-то смеялся, кто-то смотрел телевизор, вовсю текла какая-то жизнь на незнакомом совсем языке, они лежали вдвоем на своем матрасе, и Ёну ловила ртом грустные смешинки Нэн-
си. Она еще не надломилась, но уже, наверное, пропустила первую трещину, когда шепотом сказала Ёну в самое ухо:
— Я устроилась в закусочную у станции. Подписали сегодня контракт.
Ёну не ответила ей что-то вроде: а как же танцевальная студия. Мешался ком в горле. Нэнси как-то почувствовала, что ли, прочитала на лице, может — придвинулась еще ближе, впихнула бедро Ёну между ног, улыбнулась губы в губы. Сказала: ничего, Ёну.
— Ничего. Все теперь будет хорошо. Мы купим всякие сковородки, закажем огромную кровать под этот дурацкий матрас. И все будет хорошо, все будет, ты увидишь.
Они еще лежали какое-то время — у Ёну все не получалось уснуть, и потом, когда смолк телевизор за стеной, разошлись чужие гости, все замерло, Нэнси вдруг сказала:
— Давай просто будем жить и не оглядываться, хорошо? Для себя и друг для друга, ладно?
Ёну нащупала ее ладонь, поднесла к губам. Ответила:
— Ладно.
И они правда больше не оглядывались.
Время понеслось как сумасшедшее.
+
Занавески. Журнальный столик. Почти новый платяной шкаф, который Мино притащил от перекупщиков.
Месяцы можно было измерять по обратной пропорции свободному пространству в их комнате. Но теснота все равно почему-то не приносила неудобств и вообще не слишком ощущалась, если не считать того раза, когда Нэнси спросонья закружилась и по пути в душевую наткнулась на столик. На пол полетел фотобук PERFUME, а прямо сверху — забытая с вечера пиала с остатками лапши на дне.
Ёну еще неделю легонько пинала Нэнси ногами под одеялом и шипела прямо в ухо: я знаю, ты сделала это специально! Только подожди, пока я доберусь до твоей кружки с Фассбендером.
Вокруг все время что-то происходило — и вечно оставалось где-то вне. Ёну и Нэнси смотрели на жизнь из своей комнаты, как смотрели бы развлекательное шоу по телевизору. Реальность начиналась и заканчивалась десятью квадратными метрами на седьмом этаже.
Чжунэ сдал на права и собрался проехаться в одиночку до Альбукерка.
Бейонсе выпустила новую пластинку, и мир мгновенно сошел с ума.
Исчезли соседи из комнаты напротив, и сразу же появились новые.
Они почти перестали выбираться куда-то не вдвоем (Дживон из трубки ругался и каждый раз грозился больше никогда не звонить). Ёну полюбила такие выходные: притащить из супермаркета раздутый стратегическими запасами пакет и напрочь забаррикадироваться — спать, смотреть кино на ноутбуке, любить друг друга. Все лишнее остается за дверью. Белый шум, помехи, профилактические работы на канале. Stay tuned.
Ничего не менялось: для родителей Нэн-
си она все еще училась в университете, для родителей Ёну она все еще была одна. Никуда не делась уже привычная тяжесть в груди, только еще больше разрослась, может. Глубже врезалась в каждую клетку.
Ничего не менялось, хотя время все бежало куда-то, очень быстро и совсем незаметно. Они отмечали четыре, пять месяцев, полгода. Ёну брала в руки ладони Нэнси и загибала пальцы по одному. Семь, восемь.
— Не может быть.
На первую годовщину они купили низкую кровать и ящик пива, который вечером отдали Дживону за то, что он помог со сборкой.
Ёну подумала: у них был хороший год, простой и нежный, почти такой же, как их первая зима.
В апреле Чжунэ укатил на юг.
=
/Нэнси сказала: ты не могла бы, пожалуйста, хоть иногда выныривать из своей головы./
/Темный потолок нависал, как могильная плита./
/Мимо по улице проехала полицейская машина — вспыхнуло и угасло синее пятно на стене напротив окна, вскрикнула и замолчала сирена./
/Нэнси курила на своей половине кровати, сложив ноги лотосом, чтобы не дотронуться, не задеть. Дым плыл по комнате. Мокро щипало в глазах./
/Ёну глядела прямо в потолок. Думала: когда уже обвалишься./
/А потом укрывалась одеялом с головой./
-
Потом можно было много чего вспомнить, и дело совсем не в величинах. Оказалось, что два с половиной года — это большой обман, потому что звучит как нечто значительное только если сказать кому-нибудь, а на самом деле все совсем не так.
Двадцать пятый кадр, который ты даже не заметил.
Это даже не одна двадцатая часть среднестатистической жизни гражданина экономически развитой страны.
Сначала казалось, что голова совсем пустая, что внутри черепной коробки — сплошной чистый лист. Не получалось ни говорить об этом, ни думать. Погас экран.
А потом кто-то на дне рождения Мино придумал заказать китайскую еду домой, и что-то щелкнуло, сдвинулся рычаг на тумблере — снова поплыла лента кадров в их слайд-шоу.
Можно было много чего вспомнить — как Нэнси забывала закрывать двери шкафа, закончив собираться, как громко слушала музыку в общем душе и к ней приходили потом ругаться на непонятном языке соседи; как на китайский новый год ночью, в одних трусах с Кенни на заднице, курила на балконе, как прерывисто дышала, когда Ёну нарочито медленно стаскивала с нее чулки за кромку, забравшись ладонями под короткую красную юбку.
Но Ёну предпочла бы не вспоминать ничего.
В тихой темноте кинотеатра не было страшно, потому что бояться было нечего.
-
Или, например, Ёну предпочла бы не вспоминать, как из одной трещины вдруг выросли еще несколько, а из них — десятки новых.
Ёну потерла ладонями лицо. Очень болели глаза.
Она сказала: ты никуда не пойдешь, пока мы не поговорим по-человечески.
Все будет нормально, все будет хорошо.
Нэнси потянулась за зажигалкой, звякнула браслетом по столешнице. Кофе давно остыл — завтрака не получилось.
В коридоре громко переговаривались, хлопали дверьми, стучали подошвами.
Дым взвился к потолку, как пыльное облако после взрыва.
Прямо по курсу атомная зима.
Так и сидели втроем. Нэнси и кофе. С выцветшей чашки улыбался Фассбендер.
Нэнси сказала: хватит меня допрашивать. И не надо разговаривать со мной, как с больной.
Наполовину полный пузырёк с перекисью валялся в ногах уже минут пять. Нэнси подняла его, повертела. Подумала: а что будет, если прямо сейчас вылить остатки себе в чашку и выпить залпом. Подумала и одернулась: что.
Нэнси поправила толстовку.
Рабочая смена стартует через полчаса.
До закусочной — двадцать минут на автобусе без пробок или сорок — быстрым шагом.
Хотелось и не отпускать, и выгнать насовсем. Ёну всегда злилась как-то очень по-детски, в голове вертелось это дурацкое: ты меня не любишь. Ты меня только наказываешь. Совсем какие-то глупые, инфантильные вещи, она бы ни за что не сказала такое вслух. И вместе с тем как будто ждала, что кто-то взрослый зайдет в комнату и объявит, что игра окончена. И тогда можно будет начать сначала. И все забыть через пару минут. Просто и весело, никто не плачет в ванной.
Ёну снова повертела в руках пузырек. Жидкость плеснула по стенкам. Тут было все совсем не про нее, спасательный круг был не ей нужен, и все равно было как-то гадко.
Просто дорожить кем-то или хотеть дорожить хоть чем-то — это две большие разницы.
Нэнси бросила окурок прямо в чашку.
Ёну посмотрела на ее помявшуюся толстовку, представила, как она закатывает рукава, или как они задираются сами, словно минуту назад. Снова заштормило, к горлу подкатила тошнота.
— Мне не нравится то, что происходит.
Нэнси посмеялась. Стащила с себя толстовку. Спросила: а так нравится?
— Перестань.
Ноги сами вынесли на балкон; хотелось перевернуть столик вместе со всеми чашками, вместе с перекисью и ножом для резки торта. Хотелось, но Ёну никогда такого не смогла бы сделать на самом деле, наверное. В Белл-Гарденс никто так не делал. В Белл-Гарденс никого не надо было спасать — куклы стояли на полке в спокойной дедушкиной мастерской, абсолютно невредимые.
В лицо ударило холодным воздухом. Ёну вцепилась ладонями в подоконник, высунула голову под снег. Повторила: перестань. Перестань, пожалуйста. Успокойся.
Сквозь плиты массивных облаков пробивалось побледневшее, голубоватое небо. Казалось, что вот-вот все рухнет, развалится; что сейчас эта жидкая синева прольется вниз и затопит город, как гуашь водяное пятно.
Ничего не произошло.
Сквозь закрытую балконную дверь был слышен задушенный смех Нэнси.
Потом — как хлопнула дверь.
-
Плаксивый и теплый январь таял и снова морозил, лил дождем и очень мокрым снегом. Тротуары покрылись коркой, фонари в вечернем тумане рисовали размытые рыжие пятна. Ёну шла домой, не очень разбирая дороги.
Нэнси встретила ее у станции метро.
Сказала: прости меня, пожалуйста.
Наверное, я просто уже давно очень хочу отдохнуть.
Ёну ничего ей не ответила, потому что слова застряли где-то в изломах утра. Нэнси держала ее ладонь обеими руками и не отпустила даже когда они уже зашли домой. Они молча переодевались, молча сели ужинать, и Нэнси вдруг начала ронять слезинки в свою тарелку. Сверкнуло раз, два.
Ёну пересела к ней на сторону, не удержав вилку и едва не опрокидывая соусницу. Притянула к себе за дрожащую спину, залезла ладонью под рукав футболки. Спросила: ну ты чего?
— Я не злюсь, правда.
Хотя и знала, что дело совсем не в этом. Но молчать было уже просто невыносимо.
Нэнси потянулась к ней ладонью, но замерла в движении, и просто опустила ее Ёну на колено.
Внутри что-то окончательно рушилось, разваливаясь на куски.
-
Ёну ей сказала опять: все будет хорошо. И продолжала повторять, как будто Нэнси
поверит ей если не на двадцатый, то на сороковой раз.
Все и было хорошо, наверное.
Они запланировали поездку в Филадельфию на лето. Искали в интернете билеты и отели — Нэнси там даже сама что-то возилась ночами, выписывала номера телефонов на форзац своего самоучителя по китайскому.
Ёну выскребла остатки абрикосового джема со дна банки, помыла ее и написала маркером: летний фонд. Но не то, что копить не получалось, просто всегда находилось нечто более важное на данный момент — то хотелось сходить вместе в современный театр, то срочно нужно было заказать хорошую пиццу на дом, то барахлил ноутбук. А потом как-то вечером Дживон, в лицах пересказывая спор с Ханбином и меряя широкими шагами комнату, задел и опрокинул пустую банку. Её унесли на балкон, и там она и осталась, превратившись со временем в пепельницу.
Филадельфия закончилась, не начавшись.
Чжунэ прислал последнюю открытку из Оклахомы.
-
Свою вторую годовщину они провели, лежа на помятой кровати, сплетясь руками и ногами в большой человеческий узел. Нэнси тепло плакала Ёну в шею. Внутри шевелилось что-то похожее на дежавю.
Она заснула быстро. Ёну бережно подвинула ее со своего плеча, укрыла одеялом. На негнущихся ногах вышла на балкон.
За окном плескалось ало-золотое море, гудели автомобили, из будок с выпечкой густо валил пар. Жить в китайском квартале — жить среди праздника без конца и начала. К музыке можно привыкнуть так, что перестанешь слышать ее вовсе.
Ёну нащупала на подоконнике ополовиненную пачку сигарет Нэнси, подцепила губами. Закурила впервые за год.
Ёну вспомнила про волчок из фильма «Начало».
Ужалила свое запястье тлеющим концом сигареты, о чем пожалела в следующую же секунду.
-
А потом Нэнси пропала…
И ее фото не напечатали на коробке с молоком, потому что ей исполнилось восемнадцать в апреле.
Она ушла на работу, как обычно, поцеловав Ёну перед тем, как дернуть за дверную ручку. Улыбнулась, разворачиваясь не всем корпусом, а только дернув головой. Набившее оскомину движение, почти механическое.
Ее мобильный нашли в канализационном люке недалеко от закусочной, в которой она работала.
Это было уже потом, когда Ёну написала заявление в полицию, ничего не видя и плохо держа ручку после двух суток без сна.
Это было неважно.
Через месяц Дживон сморозил что-то вроде: ну ты же знаешь, какая она. Помолчал в поисках слова, добавил: импульсивная. Вы еще ругались постоянно в последнее время. Может, просто вернулась к родителям. У тебя есть телефон?
Телефона не было.
Через полгода Ёну разгрузила шкаф ровно наполовину. Одежда и обувь, потрепанный самоучитель китайского, кружка с Фассбендером — все уместилось в четыре картонные коробки.
Через год истек договор на аренду комнаты.
Не осталось ничего…
Только округлый шрам на запястье…
Примечания:
Я знаю ещё та параша, но МеНя ДиКо ПрЁт.
И опять же в пизду бету)0