лунные кружева на ладони.

В душной квартирке где-то на окраине воздух наполнен звуками: истошные вопли, звон разбиваемых фужеров и гневные песни гроз. Каждую вторую среду месяца над спальным районом гуляют свинцовые тучи, и молнии-паутинки тянут руки к съезжающим крышам домов и людей. Засыпающее солнце вплетает свои последние, приторно-теплые лучи в косые струи дождя, а тот остервенело колотит в чьи-то двери и окна. Ему в унисон двое упрямцев пытаются друг друга переорать — до хрипа в легких, до пугающего клокотания злости в груди. Это снова Лаксас рвет и мечет, это снова Кана не хочет ему уступать. Сказать, что они царственно восседают на пороховой бочке, конечно, можно, только просто сидеть им было бы слишком скучно: пинать ее ногами, вышибая о камни искры, куда веселее. — Сучка! — к ее ногам летят торшер и что-то из фарфора. — Мудак! — дрожь захлопнувшейся за ней двери пробежала по плинтусам. Кана всегда хотела казаться сильной. И любила уходить, сжигая не мосты — города. Лаксас честно пытался считаться с нелепой прихотью, видел, как она отчаянно-громко хлопает дверьми их маленького бомбоубежища и надменно стучит по полу гвоздиками-каблуками, гордо расправив плечи. Но как только щелкнет затвор замка, она сползает по той же двери и ревет, как в феврале вьюга. Только ей бежать некуда: за окнами бесится ливень, а потому все ссоры стойко переносит тесная кухонька. Между ними перегородка в два слоя полосатых обоев и кирпичей. Между ними пропасть в сотню росчерков пера и навечно недорассказанные секреты. По разные стороны баррикад двое заходятся в исступленной истерике — одна инсценирует атомный взрыв на скрипящих половицах в поисках чего-то покрепче прокисшего молока; второй срывает шторы с закрытых окон — обиженно лязгнув, багетка встречает пол, Лаксас толкает рассохшиеся ставни, впуская в комнату яркий свет танцующих гроз, и методично прокручивает колесико зажигалки, скрежещет в бессильной злобе зубами. Вопли на грани охрипших вскриков уходят на антракт. В ушах звон стихших уже голосов и шепот тысячи сомнений. Кричать так громко — до дрожи в коленях и стеклах, сжигать самих себя, а потом выкрашивать угли в ярко-синий и не смотреть в глаза — венчаться на пепелище, в кровь кусать чужие губы. Они слишком разные или предельно похожи, но скованы цепями почти-высоких чувств — не разорвать. Ему по душе холодный, как могильные плиты, душ и ослепительно-хлесткий гром; она цепляется взглядом за осколки льда в бокале с виски и царапает ногтями беленую стену. По позвоночнику топчется изморозь, и сквозняки, уныло-жутко завывая, чадят дождем. Лаксас до тупой боли наполняет легкие вязким сигаретным дымом, загоняя сердце, и вытаскивает мелкие щепки из вспоротой кожи на руке: костяшки белы, как тополиный пух, тонкие алые струйки вьют паутину вокруг сжатого кулака. На перезвон разбитой посуды и глухие всхлипы за стеной парень отвечает безмерно-яростным: «Истеричка». Негромко, но Кана почти слышит. Будто он, ухмыляясь, прямо ей в ухо шепчет. Девушка шалеет и швыряет об пол хрусталь, огрызаясь его звонкими брызгами на приевшиеся упреки где-то за дверью. Трещавшую по швам тишину опять ломают: надоедливая птица и стремительно-медленный маятник в громоздких часах напоминают о том, что минуты утекают сквозь пальцы, являя ослепшую луну. В ее мертвенно-прозрачном свете тонут стены, мотыльками гибнут какие-то звуки и тяжелеет воздух. Может быть, девушка просто пьяна и беспокойно дремлет, обняв собственные колени, но когда пыль тревог со звоном опадает с ресниц — видения тают, вековой пылью оседая в ямочках меж ключиц. Она совсем-совсем не спит, видит: на запястье расцветают синяки — почти отпечатки пальцев, — еще одна тщетная попытка её удержать. Или самому за нее удержаться? А Кана знает: беги-не беги, однажды придется в не-гордом одиночестве возвращаться. И, недовольно засопев, собирает на лбу морщинки, но сползает с табуретки, покорившись самой себе. Или белобрысому идиоту в соседней комнате. Куски битой посуды фигурно расползлись по паркету, но опыт подсказывает, что в окровавленных ступнях они не так красивы. Девушка прокладывает оленьи тропки вдоль стены, лунные кружева только лезут в глаза, а она все изображает балерину: едва касается босыми ногами пола, покачивается, вываливается в дверной проем. Узенький коридорчик закрыл ей глаза ладошкой, погрузил во тьму и пустил побродить — Кана двигается на ощупь, шарит в пустоте-мрачноте руками и наступает в лужицы на полу — Лаксас из душа выходил. Мысли все еще не задушены, трепыхаются птицами в клетке её груди и расклевывают старые шрамы, будоражат оглохшую было тоску. Ей вдруг думается, что их нежность скурена в первых попытках полыхающей синим пламенем страсти; что чувства гордо вздернуты на фонарном столбе под окнами. Что пора прекратить ритуальные жертвоприношения, покончить с жаркими поцелуями и покинуть вытоптанный могильник отношений... Из мыслей вырывает гулкий грохот: Кана что-то свалила, переполошилась и отвлеклась — ненадолго. На пару дней. Заодно проскользнула в комнату. На кровати развалился Лаксас, завернутый в одно только полотенце. Вокруг него далеко не творческий беспорядок: скомканный тюль грустно свисает с подоконника, окно с натяжкой можно назвать закрытым, обломки всего и везде и еще куча сюрпризов. Но почетное место у стенки ждет свою хозяйку, лучится теплом, мягкостью и лазурными сновидениями. Кана делает пару шагов, шуршит ворсистым ковром. «Ха! Знает, что я вернусь, черт его дери», — почти-ласково. Обида, оказалось, тает быстрее, чем льдинки в лучисто-янтарном алкоголе с запахом рыжих апельсинов. Но репутация дороже, и девушка ложится с самого краю насквозь прокуренной кровати и поворачивается спиной к окну, к нему и к его довольному оскалу. Они доиграют завтра.