Сверхновая

Звёзды горят так ярко — без городских огней и костра это видно гораздо, гораздо лучше. Тсунаёши робко протягивает ладонь, словно хочет поймать их, сгрести в кулак и рассмотреть поближе. Она заворожена ими, этими звёздами, далёкими недостижимыми планетами и горящими шарами газа. Такими же, как она сама. Реборн прикрывает глаза. Тсуна — недостижимый идеал, непосредственность, глупость, соседствующая с серьёзностью и стойкой волей, желанием выгрызать свободу и жизни друзей, разменивая на свою собственную. Она бы кинулась грудью наперерез пуле, только бы спасти. Всех, весь мир, далёкие звёзды — не себя. Наверное, он должен чувствовать гордость. Донна Вонгола, вторая женщина, ставшая во главе Королевской Семьи, та, кто стальной рукой управляет всей мафией, взращенная его руками и стараниями. Девочка лет двадцати с хвостиком, мечтающая о звёздах. Реборн чувствует лишь сожаление и что-то ещё. Боль, страх. Вероятно, привязанность. И наблюдает из мрака ночи за раскинувшейся на земле девушкой. Лёгкое летнее платье, простые лодочки, откинутые в сторону небрежной рукой, коротко остриженные тёмно-рыжие волосы, потемневшая медь. Ничего сложного, ничего… красивого. Тем не менее — завораживает, притягивает взгляд. Десятая знает — он здесь, но молчит, улыбается, тянет руки к небу, к звёздам. Словно призрак посреди тьмы леса, фея, светящаяся изнутри, пышущая жаром жизни, горящая в этом жаре. Реборн не заворожен — околдован, прикован цепями, какими удерживают грешников в Аду — не вырваться. Он, впрочем, и не пытается. Десятая приподнимается, ловит светлячка, маленькую земную звезду, пряча в ладонях, окрашивающихся мягким зелёным светом. Лицо её — светлое, счастливое. Ни капли страдания и сожаления о проделанном пути, о сделанном выборе. Реборн боится. Боится, что однажды этот жар выгорит в ней, выжжет её изнутри, покинет вместе со светом, захлебнувшись в крови и слезах. Потухнет осмысленность в глазах, застынет лицо восковой посмертной маской с отпечатавшейся навеки на губах печальной улыбкой. — Они прекрасны, — тихо шепчет Тсунаёши, не разбивая тишину — окрашивая её чем-то уютным, рядом с Десятой тепло и просто хорошо. Девичьи ладони смыкаются, светлячок потухает. В её голосе — восхищение, в её глазах — колдовских, горящих внутренним пламенем — желание прикоснуться к тем, что сияют над головой. — Это всего лишь горящий газ за миллионы световых лет отсюда. Реборн морщится, выходя из тени, и расстёгивает пуговицы на пиджаке. Голос его полон скепсиса и, пожалуй, пренебрежения. Тсунаёши на это лишь улыбается, мягко, немного печально, отпускает светлячка меж тем, стряхивает травинки с рук. Она не смотрит в сторону репетитора — только на свои ладони, потом — на звёзды. — Но ведь красиво же? — оборачивается, лукаво глядит из-под тёмной чёлки. И снова отворачивается, задирая ладони к звёздам, простирая их широко, словно желая всё небо обнять. — Не видела в своей жизни ничего прекраснее! «Я видел». Реборн сглатывает рвущиеся с языка слова и усмехается, не собираясь продолжать этот разговор. Только скидывает пиджак Десятой на плечи. Тсунаёши придерживает его за лацканы, жадно вдыхает запах чуть горчащего парфюма и рассеяно улыбается, краем глаза отслеживая фигуру репетитора, застывшего тенью у её плеча. Он прохладно, привычно нудно и вместе с тем пробирающе замечает: — Ночи холодные, простынешь — пройдёшь курс лечения в стиле Вонголы. Тсуна улыбается шире, осмысленнее смотрит и довольно зажмуривается. Слепит глаза, сияет ярче всех звёзд вместе взятых. «Чертовка». — Спасибо. Реборн неопределённо хмыкает и подаёт руку, Тсунаёши без промедления вкладывает свою ладошку в его. Такая горячая, живая, завораживающая, как танец пламени. Горит, сияет, ослепляет своей мягкостью и нежностью, обретённой мудростью осаждает пыл и вместе с тем разжигает веру. Тсуна не звезда, она не одна из многих, рассыпанных по всей вселенной. Но и не луна, не выделяется так ярко на фоне прочих, не кричит о себе на весь мир. — Не любишь звёзды? — Тсунаёши чуть сжимает пальцы на его локте, задаёт вопрос с непосредственностью, с каким-то детским любопытством. Реборн отчётливо фыркает. — Предпочитаю солнце. Тсуна дёргает уголками губ. Реборн не может оторвать от них взгляда, скрывая его под полями шляпы, пусть Десятая видит его насквозь. Ему страшно, что и её он переживёт. Подобные ей не живут долго, но пылают ярче, отчаяннее и жарче, разжигают что-то в других — любовь, ненависть, зависть, преданность, не оставляют равнодушных. Отдают себя без остатка, весь свой внутренний свет. Тсуна мягко идёт, держа спину ровно, едва ли опираясь на предложенный локоть, и поднимает голову к небу, улыбается ослепительно ярко, с печалью и нежным счастьем, как умеет только она. Реборн перебарывает встрявший в горле ком и несмело кладёт ладонь поверх её тонких пальцев. Подобных ей... надо беречь, оберегать, не позволять разгореться сильнее положенного. Но нельзя заставить, иначе затухнут много раньше обозначенного срока, так и не проявив себя во всей красе. Остаётся лишь с замиранием сердца наблюдать и не вмешиваться, оставаясь позади — и ни шагом ближе. Чем прекраснее — тем ближе финал. Тсунаёши — сверхновая, разгорается всё ярче и ярче с каждым днём, во сто крат ярче, чем прежде, в неизбежном своём приближении к концу. Наблюдать за ней — чувствовать счастье, наблюдать за ней — чувствовать боль. Реборн действительно предпочитает солнце. Кому есть дело до затухающей звёздочки где-то на краю вселенной? А вот солнце... Тсунаёши печально улыбается, проницательно смотрит на репетитора из-под ресниц и кладёт поверх его ладони свою в ненавязчивой поддержке. Её очень много в его жизни, пожалуй, даже слишком. Тсуна проникла в него куда глубже, чем кто-либо. Для него Тсунаёши даже не сверхновая — само солнце, опаляющее жаром и не позволяющее приблизиться больше положенного. Та же звезда, самая близкая и самая далёкая, какую только можно представить. Что будет, когда потухнет солнце?