Бесы

Дрожь по спине. Что это, блять? Мартино сильнее зарывается влажными пальцами в волосы на затылке, оттягивает, прикусывает кожу на шее, оставляя маленькие багровые пятнышки. Только не в губы. Никколо никогда не целует его в губы. Это табу. Запрещено. За гранью. Боишься потерять себя. Нет. Просто так. Никто никому ничего не должен. Это просто секс. Улёт, временное наслаждение, а потом — они снова чужие. Незнакомые люди. И видит Небо, ему с каждым разом всё тяжелее проходить мимо, не окидывая этим-своим-взглядом-собственника. Потому что. Это тело — не его. Не для него. А эти губы — детские, ещё не созревшие до конца, как яблоки, должны целовать кого-то другого, кто станет смотреть на них с любовью. Никко не знает, что такое любовь. Он читает об этом в романах, смотрит в кино. Пялится на людей в дорогих ресторанах, кафе и клубах. Видит, каким взглядом они смотрят друг на друга и понимает, что никогда такого не испытывал. У него взгляд — холодный, как ветрá Антарктиды. Ледяной, как её айсберги. И он не может с этим справиться, не может стать хоть немного теплее. Никко верит в Бога. Но знает, что внутри, под грудной клеткой, где у всех сердце, у него — бесы. Никко верит в жизнь после смерти, но знает, что сейчас просто существует. И что же тогда будет после? Никко не знает, предназначен ли ему кто-то судьбой, как показывают в тех фильмах, но верит. Верит, что, быть может, Небо сжалилось над ним тогда, девятнадцать лет назад, когда мир услышал его первый крик, и подарило ему половину. Подарило кого-то, кто прогнал бы этих бесов. Кто изгнал бы из него темноту. — Поцелуй меня, — оставляя шею, искусав её почти до крови, бормочет Мартино. Поднимается выше и на секунду дольше обычного задерживает губы на подбородке, спрашивая разрешения. Могу ли я идти выше? Никко не разрешает ему целовать себя, не разрешает касаться губами его губ. Не позволяет почувствовать вкус. Чуть горьковатый, потому что тёмный шоколад для него вкуснее молочного? Терпкий, вяжущий, словно недозрелая слива? Сладкий, как то яблоко, которым он однажды угостил в школе? И видит Небо, Мартино всё труднее сдерживаться и послушно снова уходить вниз, продолжая изучать губами уже и так вдоль и поперёк знакомое родное тело. Мартино встретил его впервые, когда прогуливал испанский. Никко сидел в школьной беседке, и никто, блять, не знает, почему первого тогда потянуло пойти прогуляться на улице. Может и не было бы ничего, не случись этих «Эй, парень! Есть зажигалка?» Больше нет ничего. Нет времени без него, нет мыслей и желаний без него. Это не наваждение, это полнейшее помешательство-дурость-полоумие. Мартино не верит в Судьбу. Он не верит в предназначенность. Всё в наших с тобой руках, ты веришь в какую-то чушь. — Нет, — негромко отвечает брюнет, отворачивая голову. Мартино не верит, что ему не хотелось бы чего-то большего. Мартино, блять, не верит ни единому слову. Сейчас не хочет покорно кивать, словно ручной-привязанный-шёлковый. Он хватается за плечи чуть резче обычного… Обычного. Обычного, блять. Ну когда он успел стать обычным? Мартино знает Никколо семьдесят четыре дня. Двенадцать из них он знает эту постель. Эту шёлковую простынь, на которой кожа нежно скользит и быстро остывает, впитывая приятную прохладу. Знаком с теплом прикосновений его рук, с гладкостью и шелковистостью его волос, что задерживают движения пальцев кудряшками. Мартино знает его так мало, и так сильно… Чувствует. Что? Никколо — нераскрытая книга, незаконченная автором строка, неполное предложение. Никто не хочет сказать, что будет дальше. Никто не может угадать продолжение. — Поцелуй, — он упрямится, не хочет отступать. Не хочет остаться ни с чем. Тело сводит секундной судорогой, когда его ладони касаются рёбер. — Не стану, — смотрит на него сверху вниз, запрокидывает голову и терпеливо ждёт вылизывания шеи, как и всегда заканчивались подобные требования. Чувствует, как напрягаются его, сжатые на плечах, ладони. Как мнётся ткань рубашки от этого напряжения. — Я бы хотел объездить весь мир, — смеётся, жмётся ему в плечо своим. Хочет добавить: с тобой. — Филадельфия, как вариант, — пожимает плечами. Хочет добавить: вдвоём. — Я не могу так, — Мартино смотрит серьёзно, отстраняется и почти встаёт, когда чужие руки хватают запястья и возвращают на прежнее место. А Никколо не знает, что делает. Не знает, почему не хочет отпустить его просто так. Почему вообще не хочет отпускать. Почему хватает за руки, может чуть грубо — плевать. Почему целует не робко, не скованно, а резко прижимается пухлыми губами, ловя его короткий выдох. Прикрывает глаза, удерживая сознание — по хлипкому канату над городом. Никколо чувствует, как к нему прижимаются. Вновь и вновь, сильнее и ближе, как будто желая проломить грудную клетку и поселиться там — внутри, стать ещё одним бесом. Мартино чувствует горячую кожу и чужой язык во рту. Приторно-сладкий, разрывая поцелуй — чувствует горечь. Блять. Он прощается с мыслями. Водит руками по груди, цепляя ногтями пуговки рубашки. Чувствует колотящееся в правую ладонь сердце. Пятится с катушек — слышит стук в унисон. А Никко находит себя, снова и снова. Находит себя в этом первом поцелуе. Снова боится — найти что-то страшное, неправильное, ошибочное, лишнее. Что изменит его. Но чувствует только… Только, блять, долбаное тепло, что исходит от его тела. Встречает жадно отвечающий язык своим и чувствует, чувствует, чувствует — всё так правильно. Так и надо. Понимает — признаёт, что идиот. Идиот, что не позволял себе эту слабость. Слабость — не поцелуй с ним. Слабость — он сам. Мартино. Мартино — это слабость. Последняя в пачке сигарета, глоток воды после тяжёлого дня и рука, что держит над пропастью. Пропастью. Пропасть. Исчезнуть в нём, а завтра снова не вспомнить это, потому что после всего такого Никколо обычно напивается. Хочет забыть, чтобы не думать, чтобы не вспоминать в ярких подробностях каждое его движение, не слышать в голове рваные выдохи — ёбаные галлюцинации. Но тело помнит. Каждое прикосновение, все поцелуи. Хранит на себе все метки дольше тех, что оставляли другие люди. Другие люди больше ничего не значат. И когда вдруг Никколо стал таким… Таким… Правильным? Верным? Влюблённым?! В комнате полумрак, но глаза напротив светятся, как фонари вдоль ночной улицы. Никколо смотрит на подрагивающие ресницы, считает их. Сбивается, начинает снова. Хочет преодолеть эту полосу препятствий — встретиться взглядом. Разрывает, наверное, тысячный поцелуй и смотрит. Мартино пахнет цветущим жасмином. А Никколо любит жасмин. Любит этот ёбаный жасмин и хочет дышать им, отдав взамен кислород. В комнате полумрак, но глаза напротив, кажется, отражают солнце сквозь задёрнутые шторы. Становится светлее. И теплее. Где-то под грудной клеткой погибает первый бес.

***

В комнате полумрак, но Никколо раскрывает шторы, и сквозь окна прорывается свет пасмурного неба. В комнате задымлено, и голова болит от бесконечного шума пролетающих над домом самолётов. Никколо живёт около аэропорта, храня в себе идею — покинуть этот город. Только что-то жжёт изнутри, будто бесы разжигают костры. Вновь и вновь взгляд падает на собранную сумку, что покорно ждёт на тумбе у входа. Когда ты решишься, ёбаный трус? Парень слышит тихие шорохи в прихожей, временное затишье — увидел сумку. — Куда ты собрался? — Мартино говорит тише обычного, почти шепчет хриплым голосом. Тут же откашливается в кулак, выжидающе разглядывая затылок брюнета. Будто не хочет слышать ответ, заранее его зная. В такие моменты он всегда жалеет, что задал вопрос. — В Филадельфию, наверное. Ещё не решил, — устало произносит Никко, растягивая губы в недолгой улыбке от мимолётных воспоминаний. Слышит короткий вдох за спиной — удивление? Тебе будет легче винить меня в слабости и трусости, чем в последующей боли, что я способен причинить. А затем быстрый выдох и ещё несколько шагов к нему. Не прикасайся. Не заставляй меня ещё больше хотеть о с т а т ь с я. — Надолго? — жалостливо, надеясь на «нет», произносит Мартино, сцепляя ладони и чуть кивая головой. — Когда вернёшься? — прикусывает обветренную губу и корчит лицо от боли, сглатывая слюну с металлическим привкусом. Никколо смотрит в окно, считает этажи высотки напротив. Десять, одиннадцать… Что ты будешь делать в ёбаной Филадельфии без него? Что? Двадцать четыре, двадцать пять… Что у тебя остаётся? Что? Двадцать шесть, двадцать семь… Демоны внутри точат когти о рёбра, ошмётки пылью оседают в лёгких, выталкивая воздух кашлем. Никколо поворачивается, досчитывает мысленно, держа в голове картинку. Сбивчивую, потому что лезут эти воспоминания, как рябь в телевизоре — надоедливая и гремящая, как сейчас скачки бешеного чего-то внутри. Двадцать восемь… — Никогда, — всматривается стеклянно-серыми, как это бесконечно пасмурное небо, в его. Так нужно, это, блять, нужно. Покинуть тебя, чтобы не привязаться ещё больше. Сегодня утром Никколо проснулся с его именем на губах. Кричал? Шептал? Отрезвил себя ледяным душем и безостановочно курил на кухне, щёлкая каналы на телевизоре. Не понимал, что происходит, почему он так… Болен? Помешался. На этих губах, которые искусывал после первого раза. На этих кудрях, на ресницах, чьё щекотание до сих пор помнили кончики пальцев. — Даже через год? — глупо спрашивает, чувствуя строгий взгляд. Двадцать девять… — Даже через год, — кивает, опираясь о подоконник поясницей. Чувствуя, как острый угол врезается в кожу, больно вдавливаясь. — А как же мы?  — Мартино ощущает, как с треском расходятся рёбра. Никко наигранно усмехнулся, почти слыша треск, сопоставляя с тем, что послышался внутри него самого после: — Какие «мы»? — почти уверенно, почти, блять, доверяя себе. А так ли? — Нет никаких «мы». Почти в унисон. На зубах песок. — Но ты говорил… — Мартино не верит. Снова не верит ни единому слову. Потому что Никколо — это ёбаная ложь. Всегда. Постоянно. — Блять, да… Да хватит, ладно? — парень срывается, отталкиваясь от опоры и роняя сигарету, что тут же тухнет, в цветочный горшок. — Ты так реагируешь, потому что решил, что нас что-то связывает? Или без меня тебе не с кем будет трахаться? Блять, мужик, в мире столько людей! — наигранно. Как же всё неискренне. Похвально! Он сам уже давится этим дерьмовым спектаклем, сто тысяч раз отшумевшим. Перед самыми близкими. Которых теперь нет. Позволь мне уйти. Тридцать… Хлопает входная дверь. В комнате вновь тишина всепоглощающая. Аплодисменты! Никколо вновь отворачивается, кидая взгляд на настенные часы, отмечая, что до самолёта осталось всего ничего. Овации! Где-то внутри рождается новый бес.

***

У Мартино дрожат руки, и в глазах двоится. Лампочка норовит перегореть и постоянно мерцает, то оставляя во тьме, то загораясь заново. Мартино хочется успокоить себя, что ничего необычного нет и всё вообще-то нормально, но руки у него дрожат в первую очередь от блядского желания обдолбиться. Забыть все обещания самому себе о каком-то ёбаном здоровье и его непорядке. Забыть его. Плюхнуться на кровать и проспать целый день. Он затягивается косяком быстро. Неумелый глубокий вдох, и заходится в кашле, а затем пробует ещё и ещё, ещё и ещё, пока кашель наконец не сходит на нет. Отвык уже. Он корябает предплечья — стереть с себя его прикосновения. Ему хочется заглянуть в Никколовы глаза и спросить, зачем люди появляются в его жизни, а потом просто покидают её. Безвозвратно. Он задыхается, не выдерживает и оседает на пол, словно упавший вниз тюль. Колотит пол руками, затем сжимает виски. Мартино чувствует себя смятым куском фольги, что уже не разгладить. Что порвётся от одного прикосновения. Вечер, переваливает за одиннадцать. Он всё ещё не может вдохнуть, будто в скафандре пробоина. Кислород перекрыт, и Марти кажется, что в комнате тот самый полумрак, в котором его глаза светились, как фонари вдоль ночной улицы. Ему кажется, что небо такое же пасмурное, как несколько часов назад, когда они… Прощались. Но нет. Глаза карие — потухшие, сравнить разве что с тем бычком, что потух в цветочном горшке. Небо глубже оседает на город серыми тучами и проливается ливнями. Кажется, четвёртым за прошедшее время. Мартино катится на моноцикле по узкому серпантину. Чувствует, как теряет себя, всматривается в дождь и хочет пойти помокнуть. Приди в себя. Стук в дверь отрезвляет его. Возвращает в глупую, теперь пустую реальность, где любая привязанность — это эвтаназия. На ватных ногах он проходит к двери и, не глядя в глазок, распахивает, не сразу понимает. Кто это.

***

Никколо смотрит прямо, сжимая на плече дорожную сумку. Промокший. Вода стекает по лицу, смывая городскую пыль. Он мчался сюда, бежал, как сумасшедший, словно позади догоняла лава. Почти просил Небо — пусть он окажется дома. Если иначе — Никко его подождёт у крыльца. Сколько нужно. Он не в силах забыть всё. Выкинуть из головы и чего-то там внутри образ. Перестать ощущать запах. И подняться по трапу становится слишком сложно. Оставить всё здесь ещё сложнее. Чтобы, как в эту секунду, вдруг не сделать шаг. Вперёд. Ещё несколько и столкнуться с ним, прижаться к тёплой груди, вдохнуть запах мяты, кажется, ещё косяка. Но сейчас плевать. Было плевать. Тут же почувствовать тёплые руки, сильнее прижимающие к чужому телу, сминающие ткань футболки где-то в районе лопаток. Потому что он не смог уйти. Не смог улететь в эту ёбаную Филадельфию, не смог позволить себе оставить это здесь. Всё видится будто со стороны. Мартино не верится. Он слышит его глухие бормотания — просит прощения, что чуть не ушёл. Гладит мокрые спутанные волосы руками и ещё сильнее прижимает к себе, пытаясь согреть дрожащее тело. Внутри разгорался целый пожар, но Никколо лишь приветственно помахал ликующим бесам. И ты хотел оставить его? Ты хотел покинуть это? Мартино зажмуривается, сдерживая подступившие слёзы. Только бы не галлюцинация. Только бы не иллюзия. А Никко знает, что ему предназначен кто-то судьбой, как показывают в тех фильмах. Знает, что Небо сжалилось над ним тогда, девятнадцать лет назад, когда мир услышал его первый крик, и подарило ему половину. Подарило того, кто прогнал этих бесов. Кто изгнал из него темноту. И где-то под грудной клеткой погибают все бесы.