сжигайсжигай

По рукам, всем в татуировках, стекала ледяная вода. Она обжигала тело, раскаляла его и, да, умиротворяла. Она была до ужаса привычной. Привычной настолько, что ему хотелось смыть с себя эту «привычность». Вода все лилась, а за дверью слышался шум. Это чемоданы доставались с верхних полок старых антресолей. А еще в квартире стоял стойкий запах кофе. Он ненавидел кофе. Однако, даже шампунь с запахом, кажется, грейпфрута, не перебивал этот кофе. И от этого хотелось лезть на стену. Он вышел из кабинки и вытерся, вышел из ванной. Да, это были чемоданы. И мелькавшая туда-сюда блондинистая голова. Вот и все, все твое «вечно». Однако, разве три года – это мало? Да, нет, не мало. Тогда почему – ничего? Ни сожаления, ни скорби, ни кошек, дерущих что-то глубоко внутри? Может, это самое «глубоко» настолько в пучине своеобразного невозврата, что просто и не дотянуться привычным чувствам. - Прости меня, Джей, ладно? Я… ну, ты же понимаешь… - она так неловко тянет это, а он… нет, он не понимает. Потому что это у нее появилось совершенно вдруг чувство, что горячо, наверное, оно разливалось у нее по грудной клетке, ныряло в тело, текло по венам и будоражило, но у него такого нет. Ксчастьюнет. Вот, он как всегда привычно добавил это свое «к счастью» и решил было забыть про это, но снова, чувствуя себя последним мазохистом, посмотрел в ее глаза. Карие, они были как расплавленный шоколад или этот ее любимый кофе – они были горячими. Невольно Джей подумал, что это глупо – идти против всех. Будучи бракованным, без огня в груди, который вел к счастью, который как раз пресловуто будоражил бы всего его, он шел против такого, потому что как какой-то нелепый сгусток моет решать, кого ему любить? Любить. Слово, которое он не произносил даже мысленно, не потому, что боялся, потому что не понимал. Оно не разливалось в нем. И оно тоже было холодным, как лед или как вода в душе каждое утро и вечер. - Прости меня, - она снова повторяет это и уже выкатывает из квартиры чемодан. Когда-то три года назад эта девушка тоже хотела идти против всего на свете, вот они и объединились – два одиночества, только она чувствовала, но боролась, а он… он не чувствовал ничего. Заторможенно Джей кивает и смотрит, как за ней в последний раз хлопает дверь. Тишина. Тишина обрушивается, словно лавина, она втягивает в себя и заставляет его зажать уши руками – ему сложно слышать тишину. Он боится тишины. Так страшно, что сухожилия скручивает, а голова разрывается от звуков, которых вовсе нет тут. Он качает головой, одевается, выходит прочь в подъезд, а потом на улицу. Он ненавидел парк. Тут так много просто таких счастливых пар, бредущих и знающих, что они придут домой и поужинают, так, по-домашнему – не важно, креветками или пельменями. Они будут делать это вместе. Семьей. А он вернется в тишину. Пальто распахивалось от холодного ветра. Он сел на скамью. Верно, мазохист. Он изучал вышагивающих под ручку людей, и ощущал, на удивление, покой. Он был… почти рад за них. Ему было спокойно. То ли парк так влиял, то ли пары, то ли птицы тут на голых ветках, они не замолкали ни на один миг и значит – гнали к чертям тишину. Это был первый день, который он провел в парке на скамейке. Только-только покрашенная, она была яркой, ярким пятном даже, в этом богом забытом месте – район не очень приличный же. А потом был второй день. И третий. Четвертый. Пятый. Шестой. *** Краска облупилась он не помнил когда. И когда он стал брать с собой плеер, чтобы было еще больше красок в его холоде, он тоже толком не помнил. Зато он выучил все в этом парке. Он знал, сколько здесь деревьев, сколько метров небольшая речка, которая вглубине этого самого парка, он знал, сколько шагов жо этого места от его дома, скольк шагов до этого места от его работы или продуктового магазина, потому что где бы он ни был, парк и эта скамека были всегда после всего. Он возвращался сюда, как помешанный. А в кармане зачем-то носил забытую той девушкой заколку. Все хотел вернуть, посмотреть, каково ей там, в новой жизни, в счастливой. А не мог. И себе не мог объяснить, что происходит. Он прижал правую ладонь к груди. Посередине, там, где у очень-очень многих полыхал или горел огонек. Маленький, но горячий или хотя бы теплый, но, главное, греющий. И резко отдернул свою руку. Брак. Бракованноечеровоничтожество. Да, давай, занимайся самобичеванием, наматывай сопли и слезы на кулак, вперед. Этим же по сути и занимался все шесть лет на этой скамейке. И все шесть лет уходил с этими мыслями – что сделать что-то надо, надо добиться, найти, попытаться. И только приходил настроенный в квартиру, как мир снова тух, тух, как тухло солнце, закатываясь за горизонт. Чувство явсесмогу проходило, оставляя после себя горсточку пепла. Поэтому он просто шел в душ, конечно, опять холодный. А потом зачем-то пил кофе, который все так же ненавидел. В память, наверное. *** Облупилась не только краска а скамейке, но неожиданно как-то заржавел кран в душе. А потом газовая плита оказалась настолько грязной, что огонь не загорался. Сколько же иронии он в этом нашел – тут тоже огонь не горел. Совсем. Зеркало в ванной было в пыли. Медленно он качал головой. А потом… что-то щелкнуло. Скрутило. Вывернуло. Стало… страшно стыдно. За себя и перед собой. В руках была тряпка и щетка. Прошло бог знает сколько времени, возможно, неделя, а, может, три-четыре часа – конфорки, все четыре, горели, полыхали даже, в ванной – ни пылинки, ковры – пушистые, с высоким ворсом, вычещаны и щекочут ступни. Вот бы и разум вычистить, как квартиру. Однако, стало все же легче. Какая-то часть успокоилась. И он снова прошел к зеркалу и всмотрелся в свое отражение. Такое непривычно-неправильно-правильное, что – зажмурился, а потом открыл глаза. Может, вот, чего ему и не хватало? Пустоты. Но пустоты окончательной. Той, что бесповоротная пустота. В конце концов, если и решаться, то почему бы не сразу – бам и все? Он сжал пальцами мрамор раковины. Вдохнул и выдохнул сквозь стиснутые зубы. И с выдохом в него, во все тело, как будто миллиардом мелких иголок входило нечто, что толком вряд ли можно объяснить. Пожалуй, смирение самое правильное слово, которое могло бы подойти. Да, у него нет огня в груди. Да, огонь, если бы и был, был бы ледяной, а мир, который он видит своим стопроцентным зрением – мир, в котором очень много черного. Да. Он такой. Он… Давайпроизнеси. Он… Нудавайжену. Он один. Один. Рваный выдох. Это было… больно, на удивление. Осознавать, что вокруг и в самом деле никого – друзья были не нужны раньше, так чтогде они теперь, конечно, в нигде, с родителями связь раз в месяц – не самые лучшие отношения, это у них любовь, а он этого не понимает, вот и отдалился, своя семья – ну, смешная штука говорить об этом, правда? Нет, правда, смешно же? Но сейчас, думая обо всем этом, он вдруг сложил руки в молитвенном жесте. Вот верил бы хоть в богов, что ли, но нет, атеизм – против всего же шел, а, видимо, не дошел. Вот, позор, впервые в жизни и в последний же раз молится. И о чем? О том, чтобы однажды сердце вдруг не стало биться сильнее, а огонь в центре грудной клетки не нагрелся ни на градус цельсия. *** Сколько прошло лет? Он не знал точно. Просто – зачем время? Квартира была в идеальном порядке, теперь он приобрел машину даже, а скамейку в парке… ее он покрасил сам. Потому что надо же что-то менять и самому, так? Вечер сегодняшнего дня он проводил дома – была гроза и дождь, а он не любил такую погоду. Или, верно, любил, но когда бы дома. Вот, ома и был. Стук раздался неожиданно. Ворвался вихрем в его сознание, которое было настроено на понятие текста очередной книги. Темные серые глаза, фиолетовые волосы, заплетенные в косы длинной до плеч, торчащие в разные стороны, брови в разлет. Недоразумение смотрело на него снизу вверх, приходилось вверх и вниз. - В вас соль есть? Я ваша соседка. Новая. – - Она качнула головой, отчего косы дернулась и стало еще более кривыми, хотя он полагал, что такое и вовсе невозможно. Дал упаковку целую, вроде как и не жалко. Девчонка ушла, как-то помедлив перед этим. Он закрыл дверь на засов. А потом на еще один и еще на один. Впервые так закрывался. Прошелся по квартире, снял футболку. Метнулся к раковине, постарался напиться. Вода текла по лицу, груди. Было так жарко, что впору вешаться, а ведь – он выглянул в распахнутое настежь окно – да, ведь зима. Никогда не было же вот так вот. В дверь звонили. А он опирался на столешницу и дрожал. Не зря в богов никогда не верил, нет их, нет. А огонь есть, оказывается. Синий. Такой, что должен быть холодным, как бы, но такой раскаленно горячий, что температура на солнце, наверное, по сравнению с этим – ничто. В дверь все звонили. Открыл. - Мы… не знакомы… еще… - да, не знакомы. Но в тебе так много того «против» - в твоих волосах, в твоих ушах, увешанных десятком сережек, ты тоже «против» толпы, да? Против. Конечно, против, - Лайн. Я – Лайн. - Джей, - и выходит так же непонятно как, как и у нее. Рукопожатие. Конечно, в знак приветствия. И ток. Ток прошибает все тело. И это так… правильно. И он дрожит. И она тоже. Как много надо было лет. Чтобы. Просто. Найти. И он, и она не понимают, как жили с тем холодом раньше. Рука так же держит чужую, но такую уже родную руку. Огонь неистовствует. Жжет. Спасибогосподи. И плевать на все веры или их отсутствие. Просто. Спасибо. А руки друг друга все до сих пор не отпускают. Сумасшествие, да? Хотя, они и друг друга никогда уже не отпустят. И это их выбор. Не огня или других, нет, их, собственный выбор.