First things first I'm gonna say all the words inside my head I'm fired up and tired of the way that things have been, Second thing second Don't you tell me what you think that I could be I'm the one at the sail, I'm the master of my sea.
Они трахались, кажется, сотни ебаных раз: в подсобке и на чердаке, в каморке Джесси, гордо именуемой спальней, и на лавках пред светлым ликом распятого Иисуса — черная рубашка Кастера всегда смотрится просто шикарно на позолоченном кресте, когда Кэссиди вжимает его в алтарь, покрывая укусами шею и судорожно расстегивая пряжку чужого кожаного ремня; непослушные пальцы царапают бедра проповедника, но тот, кажется, совершенно не против. По крайней мере, особого сопротивления Кэсс никогда не встречал. То, что они творят — противоречит любой морали, оскорбляет нежные чувства верующих и активно порицается обществом, но им обоим как-то похуй, потому что весь этот мир уже давным-давно сгнил под корень, религия износилась, а мораль сошла на нет — утопилась в терпком коньяке и испарилась сигаретным дымом в сером небе Эннвиля, оставляя лишь привкус горечи на самом кончике языка. Послевкусие у всех этих разъебанно-истлевших стандартов, стоит признать, просто отвратительное, но даже оно все равно в разы лучше приторной сладости слепого послушания и тягучей пряности стадного инстинкта. Джесси говорит, что все происходящее с ними — угода божья, что все идеи и встречи не случайны, а места имеют какое-то особое значение, потому что богу, видимо, нравятся подобные шоу, состоящие из похоти и блядского разврата. Кэссиди думает, что если все это было предрешено, то восхваляемый проповедником сраный бог — просто ебаный извращенец, и вообще, знаете, нахуй таких богов, которые кайфуют от вида пьяно-жесткого мужского перепихона со свечами в качестве «постороннего предмета» и цитатами из библии от рычащего Кастера, типа, нет, серьезно, вы когда-нибудь трахались с пастырем божьим? Это же просто пиздец, ребят, Кэссиди советует, вот прям знаете, от всего сердца и члена советует, потому что проникновение с цитатой из Евангелия Луки — это мощно. Он сам не столь духовен — у него на языке только предостережения Шекспировской Офелии, которая, чертова сучка, все равно никого не слушала, вот и получила по заслугам, шмаль. Кастер что-то шутит про французские замашки истинных ирландцев, но Кэсс его слушает мало, потому что, ну, знаете, чужие руки на талии немного так, блять, отвлекают. Они пьют вместе, курят и тушат окурки о спинки церковных скамей, но, поверьте, это не худшее, что они делали на этих блядских лавках, просто доверьтесь — вы не хотите знать. Как, наверное, не хотела знать и Тюлип, но она девочка умная и, к сожалению, может сложить два и два, а потому на привычных воскресных молитвах она только стоит, подпирая стену, и с насмешкой смотрит то на неудачников-горожан, то на Кастера. Глупышка Тюлип ещё не поняла, что стены по чистоте не сильно уступают скамьям. Ни Кэссиди, ни Джесси не спешат ее разочаровывать. У них особые, можно сказать, отношения, знаете, что-то на грани закадычных друзей, любовников и абсолютных незнакомцев, потому что так, по сути, и есть, но это как в глупых и неприличных анекдотах — вроде и смешно, а вроде и стремно как-то, особенно когда смеешься только ты один. Кэссиди просто спец в неприличных и тупых шутейках, но от этого дерьма не смешно даже ему, а это, знаете ли, говорит о многом. И все было бы нормально, если бы это стало лишь очередной интрижкой; кто бы знал сколько девушек и парней побывали в его постели за последнюю сотню лет, но с Джесси все почему-то идет не так, все как-то съезжает и выпадает из уже годами отработанного сценария. И в чем проблема совершенно не ясно — Кастер, бесспорно, просто чертовски горяч, но, знаете, этого все равно недостаточно, чтобы выходить ради него на солнце или становиться чертовым вегетарианцем. Здесь явно должно быть что-то еще; что-то личное, темное и просто безумно интересное, что-то, до чего Кэссиди желает докопаться любой ценой. Им неплохо, правда неплохо вместе, но Прэнсис все равно чувствует во всем этом какой-то подвох, вот только в чем суть такого грандиозного наеба у него понять не получается, как бы он не пытался; собственная глупая и совершенно неуместная привязанность к пастырю божьему отвлекает и выматывает похлеще очередного косяка. Возможно, из-за этого он и соглашается идти на отлов местного свихнувшегося шефа полиции, сына которого пастырь случайно отправил в Ад. Мужик он, стоит сказать, просто никакущий, да и отец он не многим лучше, но весь такой излишне правильный Кастер не может оставить психа с пушкой ходить по его славному поехавшему городку и отстреливать местных шлюх в поисках какой-то собственной справедливости. Они договариваются созвониться через час; Тюлип салютует ему бутылкой пива и лезет в тачку — ее зона поиска простирается от центра до западной границы городка, и она явно не собирается таскаться по закоулкам на своих двоих. — Если что-то случится — звоните. И когда найдете — тоже. Никакого самосуда. — Хорошо, папочка, — смеется О’Хара, заводя мотор и рывком трогаясь с места; Джесси закатывает глаза и поворачивается к отъезжающей подруге спиной. — И ты тоже, Кэсс. — Чувак, не забывай кто я такой. Если сильно пресанет… — Нет, Кэсс. Я же сказал, ты не нападешь на него. — Я понял, бро, и совсем не обязательно было этот свой голос включать. Успокойся, курни, мы с Тюлип все порешаем. Он говорит еще долго, заверяет в том, что и сам, по сути, не может контролировать, но Кастер слушает его мало, и под конец пламенной речи только смотрит снисходительно и немного раздражённо; Прэнсис самодовольно усмехается и разворачивается к проповеднику спиной. До рассвета три часа, а ему еще полгорода прошарить, тут не до выебонов. Чертов Джесси Кастер.I was broken from a young age Taking my sulk into the masses Writing my poems for the few That look to me Took to me, shook me, feeling me.
Мужчина обнаруживается на небольшом мосту, перекинутом через неглубокую мелкую речушку на самой окраине города, но сообщить о своей находке Кэсс не успевает. Шериф отрывается на Кэссиди по полной — стреляет в упор и улыбается просто пиздецки безумно, а вампир даже сделать толком ничего не может, потому что уже во всю горит рассвет, а из защиты у него только ебаные очки болтаются на уровне груди, те самые, которые Джесси просто ужасно бесили, но к которым ирландец успел прикипеть душой. Следующий выстрел разбивает их к ебеням, оставляя пустоту в его сердце, и это просто так, сука, иронично, что Кэссиди смеётся, захлебываясь кровью и залезая пальцами в открытую дыру в груди, задевая ладонью собственное раздробленное ребро и пытаясь достать из предсердия кусок дешевой пластмассы. — Это были мои любимые очки. — Они тебе больше не пригодятся. Шериф смотрит с омерзением — оно и ясно, не каждый день увидишь, как человек залезает руками в собственную грудную клетку и начинает копаться там, маниакально смеясь и, кажется, ломая что-то у себя внутри. Шериф так и не понял, что Кэсс был сломан с самого начала. Он плюет кровь на холодную и мокрую землю, переворачивается на живот и почти что скулит, потому что к такому пиздецу привыкнуть просто невозможно, а от вида собственных почти-что-внутренностей хочется знатно проблеваться где-нибудь в холодном и темном месте, перебивая горечь желчи спиртом и матерясь на блядских свет. И чтобы солнце потухло нахер. Когда Шериф стреляет ему в спину, попадая, какого-то хуя, в шейный отдел позвоночника, Кэссиди почти что ненавидит Кастера с его ебаным генезисом и чувством ответственности за каждую шваль, потому что с его блядским «не трогай людей» смириться было можно, но не когда тебя, сука, превращают в решето, а ты даже дать отпор не можешь — запрещено же, нахуй. — Я думал у копов запрет на применение оружия. — Мы в Техасе — смирись, всем похуй. И это ведь правда, знаете, почти что ебаная правда — в блядском Техасе такая поебень в порядке вещей, хотя, пожалуй, только в этом прокуренном городишке можно дешёвые сигареты мешать с элитным виски, а шеф вместо штрафа по дешевке подгонит тебе ЛСД. Знакомство с этой дырой и все последующее пребывание в этой помойке не проходит для ирландца без чертовой тонны боли, а еще шлюхи здесь на два цента дороже чем в Колорадо и шериф явно ёбнутый садист, которому и на сына-то, честно говоря, похуй, только он, конечно, не признается в этом даже самому себе. Кэссиди привык существовать с размахом, но ещё никогда ему не было так охуенно и хуево одновременно. И пусть это место — полная поебень, но зато тут есть почти-что халявная наркота. И Джесси Кастер. Это Техас, детка, дыши полной грудью, пока кто-то не сделал это за тебя. — Раньше вы были чуть более сдержанным. — Раньше я не знал, что моего сына отправили в блядский Ад! — Падре говорил об этом. — Он будет следующим! Его бьют по уже не раз отказывающей печени и голове, давят тяжёлым военным ботинком на грудь, пока не слышится громкий хруст переломанных ребер, и ирландцу хочется вцепиться этому недоноску в глотку, разорвать чертову шею и пустить его мерзкую кровь свободно вытекать из бренного тела, предварительно изувечив так, чтоб сын на фоне выглядел красавцем, но чертово Слово Божье сковывает его по рукам и ногам, и все, что Кэссиди может — нелепо ползти, царапая спину об острые камни, сучья и гравий, шипя и стараясь удержать внутренности там, где им, вроде, и положено быть — где-то под кожей в глубине изувеченного тела. — Это все проповедник, да? Из-за него? Ты же бросался, помню, что бросался, когда я по тебе в участке шмалял, а сейчас даже не рыпаешься! Это его магия приказа, да? Он тебе запретил нападать! Ребра под напором чужих ботинок громко трещат и впиваются в легкие; Кэссиди задыхается, хватая ртом воздух, и надрывно скулит побитой псиной, потому что это чертовски, просто адово, знаете ли, больно, когда кости ломаются, протыкая внутренности, разрывая мышцы и кожные покровы. Это, конечно, не падение с самолета, но приятного тоже мало. — Ты там что, скопытился, кровосос? Кэссиди впервые хочется, чтобы его хоть кто-нибудь нашел, потому что лучи солнца почти касаются его ног, а воспоминания о недавнем демонстративном горении бьются в черепной коробке блядской паникой, светя красными огнями на изнанке век. Прошло уже намного больше отведенного Джесси часа, его уже должны искать. Наверное. Ну, по крайней мере, он очень на это рассчитывал, потому что помирать так глупо Кэссу совершенно не хотелось. — Ну вот сейчас и посмотрим, нужно ли тебе дышать, — усмехается мужчина придвигаясь ближе, и у Прэнсиса сводит живот, когда дуло пистолета упирается ему в грудь, обжигая холодом, — удачи, упырь. От выстрела закладывает уши. Пуля прошивает правое легкое, но у ирландца сил остается только на слабый стон сквозь стиснутые зубы, и это настолько отстойно, насколько вообще может быть. Кэссиди начинает буквально захлебываться собственной кровью, а у нее, чтоб вы знали, просто поганый вкус. От запаха паленой кожи его буквально выворачивает наизнанку, оставляя мерзкое ощущение на языке. Шериф уходит, брезгливо прикрыв нос рукой, но Кэсс этого уже почти не замечает, привалившись боком к железным, слабо крученным перилам, из последних сил стараясь сломать защитное ограждение, и у него, как ни странно, выходит. Холодная вода затекает в легкие, омывает горящие раны и это просто такое, блять, благословленное блаженство, что Кэсс почти готов поверить в ебанного бога, но это сейчас неважно, потому что дно уже царапает бледную спину и песок забивается во все дыры, как бы мерзко и комично это не звучало. Над Техасом заходит солнце. Кэссиди надеется, что Кастер найдет его раньше, чем ирландец потеряет сознание, потому что позволить Джесси нести себя на ручках как блядскую принцессу он еще не готов. Вот только глаза закрываются сами собой, тина и песок заполняют все легкие, а еще вода вокруг просто до мерзкого красная, но становится как-то плевать. Джесси стоило бы поспешить.I was choking in the crowd Building my rain up in the cloud Falling like ashes to the ground Hoping my feelings, they would drown But they never did, ever lived, ebbing and flowing Inhibited, limited Till it broke open and it rained down.
Кэссиди приходит в себя медленно. Сперва ощущает приятную прохладу, позже легкий, едва заметный запах гнили начинает неприятно щекотать ноздри. Глаза открываются неохотно, тело двигается с трудом, но это и не удивительно — после стольких огнестрелов едва ли можно чувствовать себя хоть на йоту лучше. Встать с кровати у ирландца выходит попытки с третьей, пройтись — с четвертой. Привычные стены, привычная гора мусора и барахлящий кондиционер; (недо)дом встречает его во всей своей неприглядной красе, но Кэсс все равно чертовски рад проснуться снова именно в этой каморке, Господи боже, вы даже не представляете насколько. Руки неприятно зудят, и ирландец царапает покрытую кровью кожу короткими ногтями, недовольно морщась. Грязь и частички багровой земли забиваются под ногти, засохшая корочка не дает нормально закатать рукава рубашки; до Кэсса с заметным опозданием доходит, что это не его кровь покрывает почти всю комнату вокруг. Тошнотворный запах гнили, кажется, становится в несколько раз сильнее. Дыхание сводит. На полу валяется несколько грязных, подранных тряпок, но этого все равно слишком мало, чтобы собрать картинку мира по частям. Единственное, что не дает подступившей панике взять верх — это глупая мысль, что клочья одежды явно не принадлежат Джесси или Тюлип. Не их фасончик. На лестнице слышатся легкие и торопливые шаги; небольшой каблучок громко чеканит ритм по деревянным ступеням, и прежде, чем Кэсс успевает хотя бы вдохнуть, в дверном проеме появляется знакомая взъерошенная голова. — Оу, ты уже встал? Рада видеть тебя живым. Дверь открывается целиком и Тюлип облокачивается на дверной косяк, скрещивает руки на груди и улыбается уголками губ. Она выглядит немного потрепано, устало, но при этом как-то непривычно радостно, и у Прэнсиса что-то неприятно сводит в животе от ее такого преувеличенно расслабленного вида. — И сколько я… — Валялся в отрубе пачкая кровью все вокруг? Ну, часов двенадцать где-то, мы особо не считали. И, чувак, тебе бы душ принять — пахнешь как мой покойный дед, — фыркает О’Хара, морща нос, — и приберись тут, дышать нечем. И да, собирай вещи, мы сваливаем через пару часов. — И какого черта это должно значить? — Ну смотри. Ты берешь сумку, берешь вещи и кладешь в эту сумку. Ну, а потом ты, типа, делаешь так несколько раз, берешь сумку и вместе с нами выметаешься отсюда нахрен. Не знаю как ты, а мы с Джесси обычно делаем так, когда убиваем копов. Ну, типа, знаешь, его ведь будут искать, а тут все улики, — протянула девушка, многозначительно косясь на окровавленные тряпки, — буквально на полу валяются. Мерзость какая. — Вы скормили мне шерифа. — Ахиреть, да? Я тоже была в шоке, Джесси превзошел самого себя. Хотя знаешь, он был так зол, когда мы тебя нашли — я удивлена, что он не придушил его сам. Хотя, не буду врать, мы его хорошенько отпинали. — Оу… — Ну, ты, в общем, собирайся. Джесси внизу, у него там типа последней проповеди, хотя я в этом не шарю. Рада, что ты снова ты. Дверь громко скрипит; шарканье, пауза, мерный стук каблуков о доски — Тюлип исчезла так же быстро, как появилась, оставляя после себя едва ощутимый запах блинов и чего-то сладкого, отдаленно напоминающего ваниль. Кэссиди стоит еще пару секунд, прежде чем окинуть свои руки неприязненным взглядом. Душ явно не станет лишним.Last things last By the grace of the fire and the flame You're the face of the future, the blood in my veins, But they never did, ever lived, ebbing and flowing Inhibited, limited Till it broke open and it rained down
Джесси молится, когда пьян, когда ему паршиво или когда Кэссиди выкидывает новые выебоны, и Прэнсис не то чтобы сильно удивлен, просто грудак неприятно щемит (осколки очков, должно быть, все же остались где-то внутри) и сигарета выпадает из тонких пальцев, прожигая дерево и плавя подошву ботинок. Кастер на коленях стоит между старых скамей, совершенно безбожно пачкая идеальные брюки, и смотрит вниз, на брусчатый пол, словно нашкодивший ребенок, страшащийся заглянуть в лицо разочарованному родителю, но Кэссиди знает, просто не может не знать, что уж за кого Джесси не молится — так это за себя, потому что таких мудаков не простит никакой господь. И начало этой исповеди тоже липа, знаете, как панихида — просто дань привычному укладу и морок призрачной стабильности. «Прости меня, Отче, ибо я грешен» — выдыхает Кастер, туша сигарету и ероша волосы на затылке рукой. «Прости, папочка, я был непослушным» — переводит себе Кэсс и усмехается, делая глоток из бутылки. Алкогольное тепло почти что сравнимо с жаром чужой руки. И, знаете, все эти стояния на коленях и руки в молитвенных жестах — полная поебень, но Кэссиди не говорит об этом, ведь Кастеру так, вроде бы, немного легче; он берет на себя совсем не свои проблемы и грехи, не то намеренно, не то по глупости черня и искажая собственную душу, и, кажется, кайфует от этой хуйни не меньше, чем Кэсс от героина. Прэнсис не верит в бога, не верил и на вряд ли когда поверит, но в такие моменты, когда Джесси что-то шепчет в ночной тиши, Кэсс тоже молится — не так помпезно и официально, но зато от всего разъебанного сердца, вторя словам пастыря и переплетая собственные руки, отложив бутылку в сторону. Кастер молится за отпущение грехов горожан и, как ни странно, за Кэссиди и Тюлип, а у вампира слова немного другого рода, и узнай проповедник, о чем молится друг — выгнал бы на солнце в зашей, а позже вытрахал остаточную дурь, и если относительно последнего Кэсс ничего не имел против, то вот первое — это пиздец, но уже как-то неважно. Прэнсис хочет, чтобы этот город сгорел к чертям и чтобы Кастера возвели, как минимум, в лик святых, потому что иконку с таким сексуальным падре он бы купил не задумываясь. И Кэссиди все равно, вот верите, совершенно плевать, что происходит внутри; мурашки бегут по коже и комок встает поперек гортани, но просить не за себя, а за Джесси — правильно, и, знаете, ирландец бы взвалил на свои плечи все грехи блядского человечества, навёл бы на себя гневный прицел обкуренного бога и сгорел заживо под лучами Техасского солнца, лишь бы падре стало хоть самую малость легче. Кастер заканчивает, встает с колен и осушает бутылку из горла; он недовольно морщится запрокидывая голову вверх и выдыхая сигаретный дым клубами, хрипло дыша. Кэссиди ухмыляется и, нарочито громко шаркая ногами, подходит к пастырю со спины, кладя ладони на бедра проповедника и притягивая того ближе, оплетая руками чужую грудь и расстегивая черную рубашку длинными пальцами. Его дыхание, должно быть, ужасно щекочет Кастеру шею, но Кэссу плевать, потому что покрывать эту кожу поцелуями — правильно, и иначе — никак. Джесси доверчиво запрокидывает голову, словно ему плевать, что любовник, сука, вампир, которому это все, если честно, нравится просто до одури, пятен пред закрытыми глазами и ярких вспышек на изнанке прожженных век. Они трахались, кажется, тысячи блядских раз, но занималась любовью впервые — в каморке между вещами для бездомных и средством для мытья посуды, но это было лучшее, что случалось с Кэссом за всю его ебаную жизнь. Кэссиди смотрит — в глазах пастыря тьма подсобки разбавляется бликами чего-то потустороннего, недосягаемого и желанного, и это настолько, черт подери, его, что воздуха не хватает в груди. Прэнсис, может, и не верит в бога, но он верит в Джесси Кастера, и этого, на самом-то деле, ему хватает сполна, потому что когда падре держит его за волосы, запрокидывая голову и оставляя яркие метки на ключицах, ирландец готов поклясться в вере пред ясными ликами всех несуществующих святых, присягнуть в преданности чужим горячим рукам и начать ходить по квартирам толкая речь за своего личного бога, который, поверьте, уж точно простит все ваши грехи. И сейчас перед ним все желания и мечты, его грехи, наказания и ответы — как на ладони — только держи покрепче. Его вера. Его религия.You made me a, you made me a believer, believer You break me down, you build me up, believer, believer Let the bullets fly, oh let them rain My life, my love, my drive, it came from… Pain.