Сердцеедка

1. Замай Новый 1915 год мы встречали в Москве на квартире у Черемковского. Я идти не хотел, не выношу этого барыгу, торгующего чужими словами. Но Слава с Андреем как раз выпустили общий сборник в его издательстве, разумеется, за свой счет, и потому Черемковский лебезил перед ними и старательно зазывал к себе, Славу особенно. - Приходите обязательно, непременно, - твердил он, хватая Славу за рукав толстыми сальными пальцами. - А знаете, может, будет даже Марина Ивановна... с подругою, - добавил он и противненько захихикал. Андрей, услышав это, заухмылялся тоже и сразу же захотел пойти, а Славе было, мне кажется, все равно. После публикации сборника мы все сидели совсем без гроша, про ресторан и думать-то было нечего, а конец декабря выдался лютым, и шляться в новогоднюю ночь заснеженными московскими улицами никому не хотелось. Не дома же сидеть. Так что мы взяли, совсем символически, две бутылки шампанского на троих и пошли к Черемковскому пешком через весь город - он жил на Воробьевых горах и извозчики туда брали в канун Нового года по пять рублей. Пришли мы уже почти что к одиннадцати. Народу было немного, знакомых и то почти никого, зато про главных своих гостей Черемковский не соврал: на диванчике в углу в самом деле сидели Марина Ивановна Цветаева со своей подругой, Софьей Яковлевной Парнок. Как и всегда, сидели они, обняв друг друга за талию - говаривали, что с октября, с самого дня их знакомства, в другой позе их никто и не видел, - и курили одну папироску на двоих. Софья Яковлевна рассказывала анекдот своим зычным, прокуренным, мужским почти голосом, Марина Ивановна сидела с лицом строгим и неприятным, сухо жуя папиросу обветренными на морозе губами. Слава отдал подбежавшему к нам Черемковскому шампанское, даже не поздоровавшись, и пошел прямо к диванчику. Андрей увязался за ним, я остался у порога, немного тревожась и забавляясь заранее. - Марина Ивановна, здравствуйте, - сказал Слава, садясь на диван и чуть не толкая в бок сидящую женщину. - А теперь загадывайте желание. Сидите между двумя Сонечками. Андрей, присев на подлокотник, глумливо загоготал. Цветаева повернула к Славе голову. Смерила убийственным взглядом, процедила, не разжимая зубов с папироской: - Кто таков? Знать не знаю. - Да вы не ревнуйте, не бойтесь, Марина Ивановна, - фамильярно вставил Андрей; странно, я не знал, что они знакомы - а хотя зная Андрея, может, и нет. - Слава к прекрасному полу вполне равнодушен. Мы просто так, засвидетельствовать почтение и не больше. - Пошли вон, - брезгливо сказала Марина Ивановна, но тут вмешалась ее подруга: - Марина, погодите, это же Сонечка! Что же вы! Сами ведь познакомиться хотели. - Это вот? Мармеладова? - Марина Ивановна опять повернула резко голову и посмотрела на Славу совсем другими глазами. Выпустила из губ папироску, тотчас оказавшуюся в узловатых пальцах Софьи Яковлевны, а потом и в ее тонких ненапомаженных губах. Повернулась к Славе, а Слава все улыбался, так чисто, невинно, глядя на нее ясными глазами. - Вы желание-то загадали? - спросил он, и Цветаева, кивнув, схватила ридикюль и остервенело принялась в нем рыться. Через минуту, к моему несказанному удивлению, извлекла тонкую книжицу в синей обложке: "Грязная ненависть, сборник поэз, Соня Мармеладова и Андрей Замай". Мне эта книжица была более чем хорошо знакома, потому что штук тридцать таких все еще валялись у нас на кухне - тираж продавался их рук вон плохо. - Подпишите, - приказала Цветаева, и когда Андрей, ухмыляясь, потянулся к книжке, отдернула обе руки. - Нет, не вы. Вы Мармеладова разве? - Нет, - слегка потерялся Андрей. - Но я, видите ли, тоже имел отношение... - Мармеладова пусть подпишет, - приказала опять Марина Ивановна. Слава вынул из кармана карандаш и, открыв книгу, нацарапал несколько строк на форзаце. Цветаева взяла и прочитала вслух: - "Марине на память от Сонечки, да не той; но, впрочем, я тоже вас очень люблю". Я вас, пожалуй, тоже люблю, - сказала она, поднимая голову. - Вы тоже хаос, как я. Соня, смотрите, правда же, он хаос? И глаза такие больные, как у меня. Люблю такие глаза. А стихи у вас скверные, но хаос в них много стоит. - Если такие уж скверные, зачем подписывать просили? - резко сказал Андрей. Слава все молчал, улыбаясь, и это Андрея ужасно злило, и Слава это видел и потому именно и молчал; все это меня уже немного беспокоило. Цветаева посмотрела на Андрея с таким презрением, что он даже привстал с подлокотника. - А вас и не просила. Кстати, с какой страницы начинаются ваши опусы? - Сами и посмотрите, - огрызнулся Андрей, а Слава ответил: - С восемнадцатой. Цветаева раскрыла книгу на восемнадцатой странице, сгребла в горсти все страницы, следующие далее, и выдрала с корнем. Потом закрыла книжку и сунула в ридикюль. - Хотите курить? - спросила она, глядя на Славу сверкающими глазами. - Соня, отдайте ему папироску. - Спасибо вам, Марина Ивановна. Вы прелесть, - сказал Слава очень серьезно и ласково. Но тут у Андрея окончательно сдали нервы. Он схватил Славу за локоть, дернул, стаскивая с дивана - Слава едва успел принять папироску от Софьи Яковлевны, и так и держал ее между пальцами, пока Андрей тащил его прочь, куда-то к дверям в другую комнату. Я, поколебавшись, двинулся за ними. Но следом не вошел, остановился у порога: они дверь оставили приоткрытой, в той комнате людей никого не было, и я видел краем глаза. как Андрей толкает Славу на стену, сжимая рукой его горло. Голоса я слышал хорошо тоже, хотя и приглушенно. - Нарочно ты, - шипел Андрей. - Нарочно ведь, да? Знал, что она так сделает. Слава что-то ответил тихо и очень мягко, и я увидел, как Андрей хватает его за промежность, вжимая в стену сильнее. - Опять издеваешься, сволочь. Опять унизил. Зачем? Ты потому и пойти к Черемковскому согласился, что знал... чтоб опять меня мучить... Да? Да?! Опять что-то тихо-тихо. И - молчание. А потом голос Андрея, почти испуганно: - Как... сейчас? Здесь? Сейчас и здесь?! Мучил меня полгода, чтобы вот так... И опять молчание. Я отступил от двери, чтобы не видеть, как Слава берет его за волосы и медленно тянет к себе, глядя в глаза нежно и пристально, сжав губы, но готовый их охотно раздвинуть при первом прикосновении. Слишком часто я это видел и слишком хорошо представлял. Вот и Андрей узнает теперь. Меня охватило странное, раздраженное облегчение: Слава действительно мучил его с самой весны, и хорошо, что это наконец хоть как-то закончится. Я стоял, привалившись к стене, слушал поцелуи, стоны, суету, короткие быстрые толчки. Все это не заняло и пяти минут. Никто ничего, кажется, не заметил, а впрочем, все уже были довольно пьяны; к тому же и прежде я слышал, что у Черемковского на вечерах на такое смотрят вполне снисходительно. Когда они вышли - Слава первый, безупречно опрятный, за ним Андрей, судорожно одергивая мятую рубашку, - Цветаева тотчас же их увидела, повелительным жестом подозвала Славу, усадила рядом и велела говорить. Слава заговорил. До самого утра он на Андрея не взглянул больше ни единого разу. 2. Чейни - Зря ты его привел сюда, - сказал Денис, наливая мне водки из графина. Наш столик стоял с краю в самом конце, сцену с него было видно плохо, а слышно еще хуже. Всего в зале "Ресторана Палкина" стояло столиков три десятка, все забитые, кто-то пришел даже со своими стульями и жался к чужим столам, где сидели знакомые. Мы с Денисом сидели только вдвоем, между нами стоял пустой стул Славы. Сам Слава, в чистеньком, взятом напрокат жилете и брюках со стрелками, читал со сцены "Икара", после каждой строфы прерываемый бурной овацией. - Я его не приводил, - ответил я. - Его пригласил Сологуб. - Сологуб его терпеть не может, - возразил на это Денис. - Лично слышал. Знаешь, что Слава при первой же встрече ему сказал? Порка плетьми, говорит, развлечение исключительно любопытное, а вот как вы, Фёдор Кузьмич, относитесь к мастурбации с удушением? Прямо при всех спросил, там в редакции, человек десять это слышало. А Сологуб, он же в таких вопросах на людях застенчивый, как институтка. Покраснел как рак, отшутиться не сумел даже. - Но он действительно нас пригласил. То есть Славу. Может, похлопотала Цветаева? Она Славу любит. - Да, про это я слышал, - Денис посмотрел на сцену, на вытянутого в струнку, бледного Славу, заложившего ладонь за жилет, с трагическим лицом. - Ты посмотри на него только, посмотри, что он делает. Не нравится мне это все. Мне, по правде, тоже не нравилось. Я почуял неладное, когда Слава сказал, что будет читать именно "Икара" - самое свое нелюбимое и в то же время чуть ли не самое популярное произведение. Он написал его пьяным на спор, и не для себя, а для Олега Савченко, которому хотел подарить с тем, чтобы Олег это стихотворение читал на творческих вечерах вроде нынешнего. Но Олег почему-то принял это за издевательство и гневно отказался, и с тех пор со Славой даже не разговаривал. "Икар", однако, возымел огромный успех, и читал его Слава прекрасно, до слез пробирало. "Жестокий пир Валтасара, где эго взойдет на дыбу, но жизнь на то и сансара, сознание счастья лишь символ..." Прекрасно и фальшиво от первого слова до последнего. - Ты знаешь, - сказал Денис, еще подливая мне водки, - а мы ведь от "Краснодарского Слова" отделились. - Да ты что? Давно? - Вот только-только решил. Открою собственное отделение в Петербурге. Название менять не будем, так и останемся "Слово - Питер". Для начала очень нужно что-то ударное. Слава новое что-нибудь написал? - Ты же знаешь его, он каждый день пишет что-то новое, по полтетради за раз. - Да, но годное что-то было? - Как по мне, то все годное. - Хорошо. Скажи ему, что мне очень надо. Сможешь на той неделе мне прислать? Мы на Фонтанке устроились, я тебе адрес дам. - Да сам ему и скажи. Вот он отчитает и... - Нет, - сказал Денис. - Сам я говорить со Славой не буду. Я пристально посмотрел на него. Взял рюмку, он тоже взял. Слава все читал, пафосно и надрывно: "Падение легко, успокоимся в смерти. Но время не пришло, из пепла встанет Феникс!" Публика рукоплескала. - Видеть его не могу, - сказал Денис спокойно. - Смотреть на него не могу. Слышать его не могу. Дышать с ним одним воздухом тошно. Как ты это выносишь, Ваня? - Я? - улыбнуться оказалось совсем легко. - Я-то что. Мы друзья и только. - И только. Да. Никогда не понимал, как это вам удается. Наверное, ты ему очень нравишься. - Ты ему тоже нравишься, Денис. Ему тебя не хватает. - Ему не хватает того, кто его в петлю толкнет. Да не для мастурбации, а всерьез, - сказал Денис по-прежнему хладнокровно; всегда меня в нем немного пугало это его нарочитое спокойствие. Он не бесился и не ругался, как Андрей, ни в самом начале, ни в самом конце. Но когда Андрей дрался и ругался, Денис просто спокойно подливал водку, да не себе, а тому, с кем пил. И я один, наверное, знал, до чего это скверно. Зал взорвался особо громкой овацией, послышались крики "Бис!". Слава чопорно раскланялся на три стороны. - Вот сейчас, - сказал Денис, не сводя с него прищуренных, холодных глаз. - Сейчас он это и сделает. Вот увидишь. - Бис! Бис! - кричала толпа. Слава смущенно улыбнулся - мол, ну что с вами поделаешь, придется читать на бис. Я бросил взгляд на Сологуба, который все выступление потел в углу и нервно дергал узел галстука на толстой шее. Слава томным, манерным движением поправил волосы надо лбом, величественно воздел руку. Все затихло в благоговении. - Вот сейчас, - тихо сказал Денис, и Слава начал: - Я прочту вам совершенно новую, вчера только написанную поэзу, надеясь на ваш тонкий вкус и понимание. Называется она "Я мечтаю". Томный благоговейный шепоток по толпе. Сологуб сглотнул, Денис, не меняясь в лице, чуть заметно шевельнул губами. - Гиены скалятся - нахуй гиен! Одно мое слово - и весь ваш бомонд на сраку присел. Мне нужен только демон: Люцифер, Сатана, Бафомет. Я люблю только ваших мамок, алкоголь и ебать вас всех. В тронном зале при всех легендарных поэтах навалить говна - это моя мечта... Он спускался со сцены в гробовом молчании. Когда проходил через зал, раздались жидкие хлопки и нервный смех, тотчас испуганно смолкший. Денис поднялся, бросил на столик пять рублей. Я схватил его за брючину, выдохнул: - Стой! Это же он из-за тебя. Он нарочно так из-за тебя, позлить тебя, шокировать, ну ты же знаешь его, Денис! - А ты его как будто не знаешь совсем, Ваня. Мы с ним спали вместе один раз. После этого ничего из того, что он делает, никогда уже не будет для меня. Так ты ему передай, что я хочу его новые тексты для журнала. Пожалуйста, Ваня, я на тебя рассчитываю. Он протолкнулся между чьими-то чужими стульями и исчез из виду до того, как Слава успел к нам подойти. 3. Забэ Мы сидели на лавочке на Патриарших прудах, с одним пакетом дешевейшего портвейна на троих, совершенно пьяные, но старательно вели себя так, словно чрезвычайно трезвы. - Вячеслав, - сказал Антон, хватая Славу за шею и притягивая к себе, - как вы относитесь к современному поэтическому процессу? Антон Забаев добивался этого разговора давно; всякий раз, когда мы пересекались на вечерах, в кабаках, один раз даже пришел прямо к нам со Славой на квартиру и попытался взять интервью сразу там, но Слава только что накурился опиума и был в очень уж расслабленном настроении. Так что я не без труда выпихал Антона за дверь и побожился ему, что уж на следующей неделе организую все как надо. Это могло бы пойти Славе даже на пользу - у журнала "Нищий поэт" имелась своя благодарная аудитория, тоже, бесспорно, нищая, но рубль пятнадцать копеек за так и не распроданный тираж "Грязной ненависти" отдать все же способная. Поэтому я выждал момент, когда Слава очнулся от опиумной дремы и, побрызгав на него холодной водой из-под крана, потащил его на Патриаршие. По дороге мы оба, впрочем, нажрались портвейна - и правильно сделали, потому что Антон явился тоже пьяным. - Современный поэтический процесс, - проговорил Слава, не пытаясь сбросить хватающую его за шею волосатую руку Антона, - берет свое начало в древнегреческом эпосе, преломляясь, однако, через призму идеологии структурализма и являя собой... - Какая же скучная это чушь, блядь, - сказал Антон; матерился он очень непринужденно и громко, не опасаясь, что городовой услышит и обвинит в неприличном поведении. Славе это в нем очень нравилось, он улыбался и млел, позволяя руке Антона хватать его за шею и теребить на затылке волосы. - Ладно, блядь, Вячеслав, скажите лучше, с какого хуя вы Сонечка? - Женское начало, - очень серьёзно сказал Слава, изящно пригубливая портвейн из бумажного пакета, - известное в западной философской парадигме как "анима" и в восточной как "инь", тождественно поэтическому началу в мужской сущности, что представляет.... - Блядь, ты на один хоть вопрос можешь ответить по-человечески? Заебал! Скажите, Сонечка, как вы относитесь к Игорю Северянину? - С Игорем Северянином я общался единственный раз, - сказал Слава все с той же звериной серьезностью. Губы у него покраснели от портвейна и выглядели чудовищно вызывающе. - Он написал мне письмо, искренне полагая, будто я женщина, и выражая свои соболезнования по этому поводу. Это было очень пространное письмо о восьми страницах, речь там шла о пчелах и эгофутуризме. Я ничего не понял, но храню его, как святую реликвию, под подушкой, и иногда над ним тихо плачу. - По-моему, вы пиздите сейчас, Вячеслав, - заявил Антон, опять хватая Славу за шею и с силой разворачивая к себе, притягивая так, что мне стало неловко и как-то неприятно. Слава покорно наклонил к нему голову, улыбаясь, чуть не вжимаясь носом в потную шею над грязным воротничком. - Может быть. Спросите меня еще о чем-нибудь, Антон. Вы так вкусно пахнете. Антон захохотал и ткнул его лицом в свою шею. Слава, кротко вздохнув, коснулся головой его плеча и сразу же выпрямился, кинув в меня поверх головы Забаева такой взгляд, который я знал слишком уж хорошо. - Ладно, Сонька, хватит. Я знаю, что тебя звали на битву за звание "короля поэтов", ту, что прошла в феврале в Политехническом музее. Почему не поехал? Испугался-таки Северянина? Или Маяковского? Думаешь, затерялся бы на фоне признанных фаворитов? - Я просто жду, пока они дорастут до моего уровня, - надменно ответил Слава, и Антон громко, вульгарно захохотал, опять пытаясь поймать его за шею - и Слава опять ему это позволил, только голову не наклонил уже, а чуть отвернул в сторону, так, что грубая ладонь Антона скользнула с его шеи на плечо. Я почему-то знал, что все это плохо кончится, хотя никаких оснований так думать у меня вроде бы не было. Антон Забаев был вульгарен и глуп, ну а кто из нас не был глуп или вульгарен, и кто из нас не летел на Славину прозрачную улыбку, как мотылек на огонь? Впрочем, теперь знаю, что именно меня так тревожило: Слава, как и всегда, никак не пресекал любые обращенные в его сторону поползновения, от кого бы они ни исходили и до какой черты бы ни следовали, и границу, в сущности, проводил вовсе не он. Так вот глядя на Антона Забаева в его расхристанном драном пальто, криво сидящем картузе и с вонючей папиросой в зубах, я вдруг подумал, что личные границы допустимого у него проходят значительно дальше, чем у всех, с кем Слава играл прежде. И я, к сожалению, не ошибся. Мы продолжили пить и выпили еще очень много, так много, что я растерял бдительность и забыл о своем жизненном предназначении - оберегать Славу от него самого и от всего, до чего он доводил людей, реже случайно, но гораздо чаще - намеренно. Я очнулся, когда мы были уже на квартире у Антона, грязной, мерзкой квартире, со снующими под ногами мышами и тараканами, с совершенно жуткой, как ведьма, квартирной хозяйкой, которая глянула на нас молча один раз, как сводница в публичном доме, и тут же ушла, заперев дверь на ключ. Мы оказались заперты все трое, Слава с Антоном сели за стол, а я дополз до кресла в углу, упал и уснул, что было с моей стороны непростительно. Но глухая тревога, к счастью, оказалась все же сильнее винных паров. Я услышал сквозь дрему что-то странное, что-то опасное, встрепенулся и вскинулся - и, как оказалось, очень и очень вовремя. Слава лежал на полуразваленной кровати вниз лицом, с заломленными за спину руками и краем одеяла, глубоко засунутым в рот, и слабо стонал под навалившимся на него Забаевым, грузным, бешеным, с красными от вина, злобы и похоти глазами. Я бросился на них, мигом протрезвев, вцепился в Забаева, пытаясь оттащить, но он был как гранитная плита, с места не сдвинешь. Я схватил стоящую на столе бутылку и разбил об его голову. И все равно он не сдвинулся, только захрипел и ослабил хватку. Я толкнул его, он завалился на бок, я сгреб Славу за шиворот и вытащил из-под него. Брюки у Славы были уже спущены на бедра, на ягодицах алел отпечаток пятерни, но, кажется, самого худшего все-таки не произошло - штаны Антона были все еще застегнуты. Антон дернулся, поднимая налитые кровью глаза, бешено выбросил руку, хватая Славу, но я уже стащил его с кровати и волок к выходу. - Куда?! - взревел Забаев, но с кровати никуда не двинулся. - Вернись немедленно! Сука! Блядища! Верни-ись! Слава повис у меня на плече, весь трясясь, я мельком кинул на него взгляд и увидел, что он просто-таки согнулся пополам от беззвучного хохота. Ноги его не держали; я подтащил его к двери, толкнул - проклятье, ведь заперто! За спиной страшно ревел и ругался матом Антон Забаев, но встать с кровати почему-то так и не пытался. Я повернулся и потащился со Славой к окну, локтем выбил стекло. К счастью, тут был первый этаж. - Блядища! - крикнул Антон нам в спину в последний раз, уже как-то почти что жалобно. - Я же знаю и все знают, ты каждому даешь хоть по одному-то разу! Каждому! Почему не мне?! - Трогать можно, Антоша, ебать нельзя, - простонал Слава сквозь смех, и я пихнул его в затылок, выталкивая в окно. Мы покатились оба по траве; Слава все еще смеялся. Я встал, поднял его, наскоро отряхнул, и мы, спотыкаясь, побежали от дома прочь, еще слыша рычащие стоны несчастного Антона Забаева. 4. Vs94ski Если честно, то море я не люблю, там меня всегда развозит на сопливую лирику. Но Слава после этой зимы как-то не очень хорошо стал кашлять, и в мае мы кое-как наскребли на поезд и поехали в Коктебель, на дачу к Волошину, который как раз тогда охотно принимал приживальщиков, особенно если они ходили под протекцией Марины Цветаевой. Нас со Славой он поселил во флигельке прямо над морем, хотя идти до берега надо было долго, с полчаса. Но вид был прекрасный и воздух тоже, да и компания - у Волошина люди собирались чистые, ясные, с душой прозрачной и часто девственной. Слава там был как лиса в курятнике, но кашлять перестал сразу, и мы решили остаться на все лето. Я очень просил его хоть на время успокоиться и не трогать тут никого. - Что ты, Ваня, - засмеялся он в ответ на мою просьбу. - Да разве я кого-то когда-то трогаю? Они же все сами! Первый месяц прошел хорошо. У Волошина и в округе собрались в то лето в основном чинные семейные пары. Одной из таких пар были Борисовы, Алексей и Александра - он тихий, скромный, в очках в тонкой оправе, серый немного, очень хорошо пишущий и очень плохо и топорно читающий; она - мелкая, темноволосая, с красивым, но каким-то крысиным личиком, манерная и ревнивая. Было все хорошо, пока Алеша Борисов вдруг не узнал, что Слава Машнов - это Сонечка Мармеладова. С этой минуты он был обречен - обречен на Сонечку, проклят Сонечкой. И пока его красивая резкая женушка, пыхая папироской, громко обсуждала в волошинской гостиной женской вопрос, Алеша стоял на террасе рядом с сидящим в креслах Славой. На почтительно расстоянии, но с глазами такими, какими глядят на недосягаемого кумира, к которому не то что прикоснуться - подойти нельзя, ибо грешно. - Я вас наизусть выучил, - тараторил Алеша своим высоким, невыразительным, слабым голосом. - Каждую строчку вашу, все ваши сборники до дыр. Слышал, что вы натворили у Сологуба, и как вы только посмели... - Я вас обидел? - спросил Слава с улыбкой, затягиваясь папиросой тоже и глядя на Алешу Борисова снизу вверх очень доброжелательно. - Шокировал? Простите. Людям это не всегда понятно.... - О, я очень вас понял! - горячо воскликнул Алеша. - Очень! Весь этот ваш сарказм, и намерение шокировать, и грубость - это все броня, маска, тень... если хотите, даже испытание верности! Испытание способности понимать, способности чувствовать! - Вы такой жалкий, Алеша. Мне вас правда очень, очень жаль, - ласково сказал Слава, и бедного Алешу перекосило. Но он не смолк, так и сыпал восторженными благоглупостями, так что Слава в конце концов рассмеялся, встал и, взяв его под локоть, стащил с террасы и увел в сад. Я смотрел им вслед почти что мучительно: Алеша Борисов был души слишком чистой, так же, как Антон Забаев был души слишком грязной. И все это, я знал, опять-таки плохо кончится, только не для Славы уже на этот раз. Я не выдержал и увязался за ними следом, встал за кустом акации и слушал, как этот глупый юноша в очках изливает Славе свои нелепые признания, пока тут совсем рядом, в десяти шагах, жена его спорит с волошинскими про женский вопрос. - Я вас знаю, Вячеслав, я вами болен давно, я как ободранный вами, на мне места живого нет... вы учитель, кумир, вы злой гений. Я хочу быть вашим Рембо, а вы будьте моим Верленом, и больше ни о чем не посмею просить... - Желаете, чтобы я вам ладонь прострелил? Нет уж, увольте, - смеялся Слава. - И потом, уж если кому из нас Верленом и быть, так вам: вы ведь женаты! - Женат? Да, женат... И что? И что?! - в исступлении спрашивал бедный Алеша. Слава вдруг, отбросив папиросу, наклонился к нему - он был ростом намного выше, - и почти прошептал, коснувшись губами Алешиного уха: - А вот что: поделитесь ею со мной? Как вы смотрите на l'amour à trois? Вы, я и ваша милая Сашенька... но, конечно же, вы и я главным образом... и прежде всего... Бедный Алеша посмотрел на него недоумевающе. Потом залился краской и отскочил, как испуганный заяц от выстрела. Слава шагнул к нему, и он опять отскочил - и правда очень смешно. Но Слава не засмеялся, только брезгливо улыбнулся. - Боитесь. Ну так я и предполагал. Трусливая вы душонка, - бросил он, и повернувшись на каблуках, быстро вышел из сада. Увидел меня в акациях, остановился и засмеялся. Погрозил пальцем: - Ну, Ванька! Опять подсматривал? Чтоб тебя! - крикнул он так громко, что услышал и Алеша. Я покраснел, схватил Славу за локоть и потащил оттуда прочь. - Оставь его в покое, - процедил я, когда мы отошли от сада. - Он не такой, как наши московские. Что тебе толку с него? - Что толку? Да то же, что и со всех, - отозвался Слава рассеянно. - А жену ты его видел? - Господи, Слава, на что тебе еще его жена? Угомонись, бога ради! Мне отчаянно хотелось увезти его оттуда. Но кроме Волошина, нас никто в Крыму больше не принимал, а Славе для легких стоило остаться там хотя бы до сентября. Несколько дней я старательно оберегал его от новых встреч с Борисовыми, и мне это даже удавалось. Но как-то, гуляя по пляжу, мы натолкнулись на одного знакомца, который, едва с нами поздоровавшись, воскликнул: - Слыхали новости? Алеша Борисов стрелялся! - Как? - остолбенел я. - С кем?! - Сам! Пулю в лоб пустил себе, прямо при жене! Я повернулся к Славе в немом ужасе. Слава молчал. Только светлые глаза его блестели любопытно и холодно, как у доктора, разрезающего труп, чтобы установить причину смерти. - Насмерть? - спросил он с такой небрежностью, что мне захотелось закричать со всех сил и ударить его. - О нет, не насмерть. В пистолете капсюля не было. - Как? - задохнулся Слава. Блеск в его глазах переменился, плечи затряслись, и я знал, знал, что это означает - всегда они так тряслись от беззвучного хохота. - Да, - подхватил знакомец, тоже смеясь, - точно как Ипполит в "Идиоте" у Достоевского. Ужасно смешно и стыдно. Вы только не говорите никому, что это я вам рассказал! Он, бедняга, очень расстроен теперь. - Идем, - выдохнул Слава, хватая меня за плечо. - Идем к нему, Ваня, сейчас же... мне сейчас же надо! Я малодушно поплелся за ним, хотя сразу все понял. Борисовы жили в километре от дачи Волошина. Дом стоял тихо, окна были прикрыты ставнями. Слава выпустил мою руку, которую яростно сжимал всю дорогу до дома Борисовых, подбежал под окна и закричал: - Ипполит! Ипполи-ит! Выгляните на одну только минуточку, я умоляю вас! Нужно было кому-то остановить его; хоть кому-то - но не мне. Сил мне недоставало на это, воли, а может, и доброты. И я просто молча стоял и ждал, что будет. Надеялся на Сашеньку Борисову - она женщина сильная и, может, одна могла бы спасти своего несчастного супруга от темного наваждения по имени Сонечка Мармеладова. Но нет. Ставня стукнула, показалось бледное лицо в очках в тонкой оправе. При виде Славы, сияющего, с путающимися в темных волосах солнечными лучами, лицо это исказилось, как в смертной муке. Ставня стала прикрываться снова, и тут Слава сделал совсем уж безобразную выходку: бухнулся на колени в пыль, молитвенно сложил руки с длинными пальцами, вскинул злобно сияющее лицо. - Прошу вас, - выдавил, задыхаясь. - Одно прошу, Ипполит: пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! Мне захотелось влепить ему пощечину, но я не посмел. Я как завороженный стоял и смотрел на него, и Алеша тоже. На миг мне показалось, что он сейчас выбежит во двор, бухнется на колени тоже рядом со Славой в пыли и начнет целовать ему руки. После этого, думаю, второй раз он был уже не забыл положить в пистолет капсюль - и я не знаю, в кого бы он тогда выстрелил. Но Слава был в чем-то прав: Алеша душа чистая, но мелкая. Он задрожал, и, кажется, тихо всхлипнул. Прикрыл ставень. Слава с минуту еще стоял на коленях в пыли. Потом криво усмехнулся и встал. Отряхнул брюки и повернулся ко мне. - Ну что ты, Вань? Смешно же правда очень! - сказал звонко, и я устало спросил: - Я вот сколько смотрю, Слава, так все понять не могу: почему ты такое чудовище? И кого тебе все же надо? Что-то колыхнулось в безжалостных светлых глазах. Не душа, не сердце - так, тень от души и сердца. - Знаешь же, - ответил он уже без улыбки. - Мне нужен только демон: Люцифер, Сатана, Бафомет. Встречу его - узнаю сразу. Он пошел прочь. А я поплелся за ним, как собака, не зная, кого сильнее презираю и ненавижу - его или себя. 5. Фаллен - Иван, здравствуйте! Помните меня? Новый год у Черемковского... - Ну что вы, Софья Яковлевна, конечно же помню, - я взял протянутую мне руку и крепко пожал по-мужски, так, как она хотела и как была достойна. Я слышал, она однажды вызвала стреляться на пистолетах мужчину, который имел наглость поцеловать ей руку; впрочем, до дуэли так и не дошло, а скорее всего, это просто сплетня. - Вижу, вы один, - сказала Софья Парнок, играя ручкой зонтика. - Он тоже вас бросил? - Слава? Нет. Мы с ним вдвоем тут во флигеле живем у Волошина. Ему нездоровится сегодня, я один прогуляться вышел. А вы с Мариной Ивановной?.. - Расстались, - сказала она, все играя зонтиком. - Прогулятесь со мной, Ваня? - Почту за честь. Мы пошли по галечному берегу. Море бросало ошметки пены на ее туфли и на мои ботинки. - Тут, на этом самом пляже Сережа Эфрон когда-то нашел и подарил ей камень сердолик, - сказала Софья Яковлевна. - А она загадала, что если так будет, то выйдет за него замуж. С тех пор она не любит Коктебель. Говорит, что была тут чересчур счастлива, потому возвращаться сюда больно. - Я это понимаю, - проговорил я, и она глянула на меня с короткой улыбкой: - Да, думаю, и впрямь понимаете. Я промолчал. Мне было с ней спокойно, хотя я почти ее не знал, но нас объединяло нечто схожее, о чем знали мы оба. - Такие люди, вы знаете, они как проклятие. Кажется, что лишь для других, но на деле - для себя самих в первую очередь. Марина верно сказала тогда про Сонечку, что он тоже хаос. Кажется, у таких людей вовсе нет сердца, но все как раз напротив. Оно есть и большое слишком, такое большое, что само своей величины не выносит и разрывается. И потому кажется, что они бессердечные. - Да, - тихо проговорил я. - Вы его так хорошо понимаете. - Вы тоже. - Она глянула на меня любопытно. - Вы ведь никогда его не целовали даже? Да? Только рядом с ним шли и смотрели, как другие его трогают, целуют, любят. А он позволяет им всем, на один только разок подпустит - и выбрасывает, как мусор. Каково вам все это терпеть? - Лучше глядеть и терпеть, чем стать одним из таких. Она резко остановилась, так, что я едва не споткнулся. Взглянула мне прямо в лицо своими пронзительными, неженскими темными глазами. - Вы мудры очень, Иван. Намного мудрее меня. Потому, возможно, и целы остались. - Кто вам сказал, что цел? - усмехнулся я. - Но хотя бы не обезумели. И это хорошо. Вы ему нужны не безумный, а здравомыслящий, чтобы его самого удерживать от безумия, на самом краю. Так что не корите себя за малодушие, в вас души и силы больше, чем в любом, кого он подпускал ближе. Я думаю, скоро он предложит вам лечь с ним в постель, очень скоро.... но вы ведь откажетесь? - Откажусь, - твердо сказал я. - Ему с вами повезло. Вы его оберег. Мы долго шагали молча. Потом, когда уже пляж заканчивался и пора было расходиться в разные стороны, я не выдержал и воскликнул: - Если бы мне только знать, чего он хочет! Чего ждет, от чего эта тоска разъедает его, как кислота, и его и всех, к кому он прикасается? - А это же очень просто, Ваня, - удивилась Софья Яковлевна. - Беда его и ваша в том, что вы его любите как он есть, всего целиком. А хаос так любить нельзя, потому что это слишком много и от этого умирают. Надо найти того, кто полюбит не целиком, а только главного его, лучшего его. А пока такого нет, вы его берегите. Вы сильный, вы один сможете. - Не смогу. - Сможете, Ваня. Прощайте. Вы очень хороший. Она пожала мне руку и ушла, вертя зонтик в своих мужицких крупных руках. Я смотрел ей вслед (то была вторая и последняя моя встреча с Софьей Яковлевной Парнок), и запоздало подумал, что главный вопрос ей так и не задал. Она рассталась с Цветаевой - как? Как смогла? Как осмелилась на побег? Как спастись от этого хаоса? 6. ...и вот наконец-то ОН - А это кто? Слышали? Похож на англичанина. Да нет, говорят, еврей. Еврей из англичан, долго жил в Германии. Учился в Оксфорде, но выгнали. Восстановился потом. А вы слышали, как он читает? Говорят, Маяковский услышал и заплакал прямо при всех. От злости! А по-русски он вообще говорит? Мы сидели за столиком, Слава рассеянно оглядывался, не слушая болтовню вокруг нас. А я, напротив, слушал очень внимательно. Слава сегодня не читал - после скандального выступления у Сологуба читать его больше не звали, - так что можно было сильно не беспокоиться. Но все же меня с самого утра глодала смутная тревога в сочетании с непонятным мне предвкушением. Все говорили сегодня о новом модном лице, которое появилось вот только что и сегодня впервые собиралось читать перед большой публикой. - Он сам родом из Петербурга, в раннем детстве родители его увезли в Европу, но теперь он иммигрировал обратно - не правда ли, удивительно? Кто в двадцать первом году будет в здравом уме иммигрировать из Европы назад в Россию? Еще и еврей? Сумасшедший... Но говорят, что гений. Кто говорит? Не знаю, но если сам Маяковский от злости плакал, слушая, то как же иначе... - Так скучно сегодня, - сказал Слава. Он плохо выглядел и плохо спал в последние дни, почти не выходил из опиумного дурмана, даже перестал писать. Глубокие синяки залегли под глазами, щеки ввалились, синева не сходила с небритого подбородка. Я поглядел на него и понял, что впервые за все годы, что я знаю его, он не кажется мне красивым. Потрепанный, почти опустившийся, потасканный молодой человек, сгорающий от тоски. Но мне почему-то не было страшно за него. Наоборот. - Вот он! Вот! Глядите! Это и есть он? Федоров? Да? Здравствуйте, Мирон Янович, а мы вас уж и заждались, боялись, и не придете! - Слава, смотри, - сказал я. - Ты его знаешь? Слава повернулся, потухшими глазами глядя туда, куда я указывал. И впрямь он похож был на англичанина - очень коротко остриженные волосы, строгий английский сюртук, трость. Но лицо еврейское, большой нос, холодные светлые глаза немного навыкате. Голос негромкий, ладони узкие, пальцы нервные. Он посмотрел куда-то в нашу сторону, но мимо нас, и пошёл к столику, за которым сидел Сологуб, в дальнем конце ресторана. Прямо мимо нашего столика. Слава поднялся на ноги. Рубашка на нем была несвежая, галстук сбился на бок. Я услышал, как он дышит, тяжело, часто, глубоко, хрипло. Хотя кашель его после поездки в Крым прошел совсем, но я испугался, что он вот-вот начнет задыхаться. Испугался - и обрадовался. Я любил его, я глубоко, безнадежно, всем своей мелкой душою любил Славу Машнова. Но какое же гадостное злорадство пронзило в тот миг все мое мерзкое существо. Мирон Янович Федоров прошел мимо нашего стола, не взглянув на Сонечку Мармеладову, так, точно она была воздух, пустое место, ничто. И улыбнулся кому-то, протягивая свою холеную английскую руку, с кем-то здороваясь, с кем-то смеясь. Сонечка Мармеладова, роковая наша бессердечная женщина, злая принцесса, годами в черной тоске ждала своего прекрасного принца, мимоходом пожирая сердца всех, кто имел неосторожность пройти мимо. И вот дождалась - только не принца, кажется, а дракона. Который взял и прошел мимо. - Ваня... Ванечка, - позвал меня Слава. Слабо, беспомощно. Как будто собирался заплакать, хотя он не плакал никогда. Мне захотелось обнять его, утешить. Но я знал, что никогда больше не смогу подарить ему утешение. И еще одну вещь я понял в тот миг. Что Бог все-таки есть.