Они надеялись на завтра

Они надеялись на завтра,

Всё ждали тот один лишь миг.

Но уж, увольте, Это не истории из книг. Вот заходит медный ржавый диск заката за тёмный горизонт, на котором ни одной звезды, а ветер в отчаянных порывах гоняет листья и колышет траву. Сейджуро сидит на краю обрыва, и под ним разверзается пропасть в чёрную пасть океана с острыми кривыми зубьями скал. Он сам сливается с затухающим закатом — такой же тусклый, старающийся быть ярким до последнего, сохраняющий своё мнимое и столь хрупкое величие, непрочность которого, однако, видна лишь ему. Спереди так и манит за собой покидающее этот день солнце, бескрайняя пустошь мечтаний, претворённых в явь, а позади — уютный ночной мрак воспоминаний, что обнимает сзади чужими холодными, но такими родными руками, словно открывая ему ту самую очевидную правду, от которой так всё ещё не желает отказываться почему-то и сам обладатель этих рук… Акаши бы очень хотел забрать это в завтрашний день. Они надеялись на завтра, Сами не зная, что же там. Они надеялись на завтра, Не придавая всем значения цветам. Приятной тяжестью что-то давит на плечо императору, и ему становится словно бы безразличен зов уходящего солнца, его вместе с порывом ветра в один момент охватывает сзади ощущение необычайного… ничего. И это так опустошающе прекрасно по сравнению со всей палитрой той бескрайней монотонной боли, что его не отпускала весь этот день, как не отпускает его плечо сейчас и Мидорима, на которого так до сумасшествия хочется посмотреть, но страшно, что тот вмиг исчезнет. Вчера было так много неоцененного счастья… В конце концов, все мы почти не ценим того, что имеем… люди так слепы и эгоистичны. И даже, казалось бы, абсолютный во всём Сейджуро не смог избежать этой закономерности. Он же тоже человек, правда? Впрочем, это уже не может быть важно и уж тем более ничем никому не поможет. Цветам смертей и беспощадства, Цветам и красным, и красивым, Цветам живым и мёртвым тоже, Цветам таким, что непохожи. До последнего Акаши не хотел признавать того, что он ему нужен. Он, в принципе, ничего не хотел признавать. И до сих пор… нет, теперь всё же признал. Безусловно, признал уже поздно. Но ведь говорят же люди, что лучше поздно, чем никогда… Так почему же сейчас это не работает! Нет-нет-нет-нет-нет. нет. нет. Нет. Нет, это… это работает. Они надеялись на завтра, Не зная, что его не будет, Они надеялись на встречу, Не думая о ней самой, Не вспоминая прошлого, Не думая о будущем, Но понимая, что уже мертвы… Иначе бы сейчас он не тянул руку в сторону зашедшего солнца, и эту самую руку не убрала бы мягко чужая своим как всегда несколько резковатым движением. Мидорима всегда был нежен, но слишком чётко огранён. Заставляя отказаться от пустых надежд на новый рассвет, но взамен открывая мир рассыпавшихся по небесной черни серебряных звёзд. И ещё никогда Сейджуро не доводилось видеть столь красивых звёзд… в отражении любимых зелёных глаз. Теперь и Шинтаро слился с окружением. Такой же тихий, спокойный, с резким ветром дум и шорохом своих сомнений. Они дарили розы, Клали' их на могилы, Но понимали, что могилы — их. Они хотели жить, Но не могли и вздоха сделать. Хотели быть любимы, Но убивали любовь сами. Но что они хотели тут слезами доказать? И Мидорима молча и с бесконечной печалью в глазах водружает, словно корону, венок из тёмных бордовых роз на голову своего императора, пока его тело пронзает крупная ледяная дрожь. Скорбь, утрата, сожаление… он понимает. Он всегда понимал Акаши, когда никто не мог. Возможно, потому что жил только им, только ради него, только ради тех редких встреч, что им отводились судьбой, в которую Шинтаро так самозабвенно верит. Но розы ведь должны быть символом любви… Нет? Что же, тогда, получается, «несчастная любовь»? Да, это знают они оба, их любовь обречена с самого начала. Потому что никто не признался до последнего. Сейчас — тоже. Да им уже и не надо ничего говорить… безусловно, всё уже давно известно. Очевиднее некуда. Но также знают они и о том, что, сказав, сделают только хуже. Они никогда не скажут друг другу ничего об этом. Больше точно никогда не скажут… Они рыдали, улыбаясь,

Мечтам о любви же убиваясь…

Оставалось лишь мечтать. Мечтать это так… глупо и по-детски. Нет, они уже давно не дети, чтобы поддаваться мечтам. Но отчего же тогда то щемящее чувство в груди, что так и грозиться разорваться тысячей ярких бесцветных салютов? Ах да, точно, через несколько часов же должен быть рассвет… император всё ещё верит в него. Мидорима — тоже. Хоть и так правдоподобно отрицает. Но не правдоподобнее Сейджуро… Он, в принципе, никогда не был ни в чём лучше него: взять даже пример их ранее повседневных партий в сёги, с регулярными проигрышами в которых Шинтаро уже давно смирился. И лепестки хрупких роз начинают медленно чернеть, осыпаясь, когда переплетённые стебли в столь же обречённом темпе с каждой секундой всё сильнее иссыхают. Ветер всё шумит в ушах, трава колышется с лёгким шорохом… Или это голос Шинтаро над ухом? Акаши не знает, Акаши боится обернуться, Акаши боится упустить. А Мидорима боится всего противоположного… Они надеялись на завтра, Хотели лишь увидеть свет. Они надеялись на завтра, Желая страстно умереть. Они надеялись на завтра, Хотя увидели лишь смерть. Они надеялись на завтра Холодные руки фантомно скользят по телу, обхватывая поперёк груди и совсем неощутимо прижимают к себе. Император откидывает голову назад, на чужое плечо — венок падает наземь, разбивая хрупкие бутоны. Взгляд его встречается с изумрудным взглядом его верного слуги. Волосы мешаются, ветер, что их так треплет — тоже. В одновременном порыве холодные губы почти встречаются с бледными и еле тёплыми… Они тянуться друг к другу — Сейджуро падает. Вязкая пучина тьмы поглощает его, и под водой он, наконец, начинает дышать, а розы окончательно засохли, приобретая синий цвет. Да, сейчас он достиг своей невозможной мечты. Возможно, и было реально дождаться того заветного рассвета… …но завтра никогда не наступит

ведь Шинтаро похоронили ещё вчера. хотя умер тогда только сам Акаши