Осколки боли

4 февраля, 1920 г.

— Вы говорили, что виделись с императором и его семьёй? Будьте добры рассказать, — обугленное лицо, смотревшее свысока, заплывшие глаза и истрескавшиеся губы, расплывшиеся в животном оскале. Колчак закурил табак, чувствуя, как глаза наливаются кровью. Он знал, что рано или поздно его поймают. Когда настал тот зимний день, когда красовался на стёклах окон поезда иней, в его вагон ворвались предатели и бандиты, осквернившие их религию и веру. Хорошо помнил он тогда, как они усмехались ему в лицо, как бросили в лицо одеваться и идти за ними. Помнил лицо Анны, которая с любовью смотрела на него. Господи, как же сверкали её карие глаза, наполненные болью и любовью! И как же сердце предательски дрожало, стоило ей выбежать, кинуться ему на шею. Губы тогда непроизвольно целовали её щёки, губы... — Александр Васильевич, — мужчина медленно повернул голову и вспомнил, что находится не один. — Вы задали вопрос? Простите, — отчеканил он, зажимая фильтр табака. — Что вы там спрашивали? Виделся ли я с царской семьёй? Да. Это было бы одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни, если бы оно не было омрачено одним фактом, который, несомненно, преследует меня всю жизнь. — И что же это за факт? — Колчак усмехнулся, сухо посмотрел на мужчину. Это серое лицо вызывало в нём отвращение и презрение. Впрочем, как и все лица, обладатели которых врывались к нему в камеру. — Слишком много вопросов, любезный, — лицо налилось желтизной, и Колчак, тихо усмехнувшись, произнёс: — Это было летом тысяча девятьсот пятого года. Я, окончив свою миссию, вернулся в Петербург, где был приглашён в маленькое имение, что на побережье Чёрного моря. Там и проживала семья. Императрица была очень хороша в то время: высокого роста, стройная, с пропорциональной, красиво поставленной речью. Её серые глаза, живые, наполненные искрой, сверкали. Она, улыбаясь мне тогда, протягивала свои хрупкие руки... — Что она тогда вам сказала? — Прекратите меня перебивать, — брови нахмурил, губы поджал. — Вы мешаете мне рассказывать. Убедившись, что воцарилась тишина, он продолжил: — Она пригласила меня сесть и сказала, что император подойдёт позже. Честно, мне было неловко, но императрица, скрестив руки, с обидой в тоне произнесла: «Если вы не сядете, я разозлюсь». «Слушаюсь, Ваше Высочество», — я сел рядом, и её взгляд серых глаз снова прошёлся по мне. «Вы знакомы с моими дочерями, Александр Васильевич?» — С какой интонацией это было сказано? — Простой. Кто бы что не говорил об императрице, а она была самым простым человеком. Добрым и искренним. От неё исходили тепло, свет. — Княжны спустились тогда? — Да, спустились. — И какое у вас было ощущение после того, как вы увидели их? Тот, кому был задан вопрос, устремил свой взгляд в окно. — Так какое было ощущение? — Они были такими добрыми и отзывчивыми, простыми и живыми, что заполнили моё сердце не только горечью, но и чем-то светлым, радушным. Они были совершенно разными. Сначала мой взор остановился на княжне Ольге. Княжна Ольга обладала очень живым умом. Она была слишком рассудительной, чем покорила меня с первых минут нашей беседы. Княжна расспрашивала меня о морях, о том, сложно ли умирать, и знаете, смотря на неё, у меня сжималось сердце. — Остальные княжны тоже вас впечатлили? — Они все были уникальны. Каждая по-своему. Татьяна Николаевна, вторая дочь императора и императрицы, отличалась умением держаться в обществе и, если честно, когда она разговаривала со мной, мне казалось, что я разговаривал с императрицей. Так она была похожа на неё, мне казалось даже, что это – её точная копия. Мария Николаевна, которая всё время внимательно меня рассматривала, брезжила своими яркими красками и задорностью... Милое дитя. — А последняя дочь? — О, она была шалуньей, не иначе! Увидев меня, она сразу начала задавать странные вопросы и спрашивать про все места, которые мне удалось повидать. Она и впрямь замучила меня, отчего даже императрица возмутилась: «Анастасия, прекрати!» «Бросьте, — сказал я тогда, улыбнувшись девочке. — Она мне совершенно не надоедает». — Действительно, она была слишком болтливой, однако сколько добра содержала в себе ее душа! Маленький ребёнок, клубок счастья. — А Алексей Николаевич? — Наследника не было. И я бы, наверное, его не увидел бы, если бы не громкие крики, стоны. Императрица вскричала, направившись в сторону комнаты, откуда доносились звуки, а я вместе с княжнами двинулся за ней. — И что же там было? — Глупый вопрос, но я отвечу. Когда мы зашли, то на кровати увидели распластавшегося наследника. Он стонал, слегка приоткрыв голубые, столь красивые и глубокие глаза. Императрица подбежав, принялась обнимать его дрожащими руками, а княжны молчаливо уставились в пустоту. — Несчастный ребёнок... — И этого ребёнка подобные вам порезали штыками, — надменно отчеканил Колчак. Тучи становились мрачнее с каждой секундой. Они тоже плакали, как плакал народ, который оказался жертвой денег и власти. — Вы забываетесь. — Вы всё равно убьёте меня. Почему же я не имею право высказываться так, как хочу? Вы запрещаете? — Нет, но... — Тогда помолчите. Какой у вас следующий вопрос? Я же вижу, что вам не терпится задать его. — Вы правы. Император появился? — Появился. Императрица и княжны умоляли меня остаться, и я не мог отказать им. Всё время, что я провёл в спальне наследника, княжны просили меня рассказывать истории, и я рассказывал. Они были послушными и внимательными слушателями. Даже Алексей Николаевич притих, слушая меня, а потом послышались шаги, в комнату вошёл император. Он бросился к жене, мягко обнял её за плечи, а потом, обернувшись, кивнул мне, попросив остаться. Я чувствовал страшную ответственность и не мог предать доверия, которое мне оказали. Когда же прибыл лечащий врач, наследнику было уже лучше, и он вовсю рассматривал меня. Я улыбнулся. Он ответил мне тем же. — А что же император? — Он просил остаться на ужин, но я отказался. Распрощавшись с императрицей, легким движением руки коснувшейся моего плеча на прощание, с императором, пожавшим мне руку и благословившим, с княжнами, улыбавшимися мне, и с наследником, всё еще рассматривающим меня, я покинул дом. — Больше вы их не видели? — Нет. Но я навсегда запомнил добрые глаза государя, хрупкие движения государыни-матушки, улыбки княжон и бледного мальчика, который врезался в мою память благодаря своей непринужденности и тоске. Он отвернулся от окна, и отвратительная влага блеснула в его, казалось, неживых глазах. Шёл 1920 год.