Соленая карамель

      Копенгаген — город, солёный насквозь. Солёное море, солёная рыба, солёный ветер. Губы, солёные от крови. Солёные слёзы, высыхая, превращаются в жемчужины.       Датчане даже карамель умудрились сделать солёной. Кому нужны солёные леденцы? — а вот поди ж ты: все кондитерские лавки ими завалены.       В заведении фру Петерсен, где я живу уже пятый год, девчонки постоянно объедаются карамелью. Благодарные клиенты приносят. Отдают яркие коробочки, едва успев застегнуть штаны, вместе с пригоршней монет. Серебряные риксдалеры и золотые гульдены милее девичьему сердцу, но и от конфет никто не отказывается.       Ты не приносишь мне карамели. Это было бы пошлостью — дарить Карамели карамель — а пошлости ты не выносишь. Я не беру с тебя денег. Сама бы согласилась платить, только бы ты приходил почаще — докторам ведь платят за их визиты, за осмотр и за лечение. А ты осматриваешь меня каждый раз, заставляешь задерживать дыхание, кашлять, не дышать, пока ты слушаешь мое сердце, заглядываешь в горло, что-то проверяешь на шее… Хмуришься, бормочешь под нос латинские слова, потом, присев к маленькому столику, своим быстрым почерком на листке почтовой бумаги пишешь назначения, говоришь:       — Это в аптеку Ларсена. Платить не надо, все записано на мой счет, ты просто придёшь и возьмёшь. И будешь принимать, как мною указано, ты поняла?       Я покорно киваю:       — Да, господин доктор. — и жду, когда ты наконец-то подойдешь ко мне и расстегнешь платье не для осмотра.       Грудь ноет в тесном корсаже, требуя прикосновений, внизу живота словно костер горит, желание вытекает на бедра густым и горячим мёдом. Ты глубоко вдыхаешь: как зверь, чувствуешь этот запах, призывный аромат желающей тебя самки, твои бледные щеки слегка краснеют, и напрягшийся член натягивает ткань чёрных штанов. Ты хочешь меня, ты просто хочешь, твоя знатная дама из королевского дворца, твоя надушенная жеманница опять измучила тебя капризами и вынужденным воздержанием — именно поэтому ты здесь, я не питаю иллюзий — но тебе стыдно. Твое сердце принадлежит жеманнице, а тело тянется ко мне, проститутке по прозвищу Карамель, из заведения госпожи Петерсен. К молодой и красивой шлюхе с большой грудью, длинными стройными ногами и тяжелыми бедрами.       Ты ненавидишь уступать своему телу, и до последнего глушишь голос плоти, утверждая главенство духовного существа. Но все-таки ты пришёл, ты здесь, и мы займемся любовью. Мне вставляют, ввинчивают, засаживают, меня имеют, трахают, ебут — но с тобой мы всегда занимаемся любовью. Потому что я люблю тебя, Иоганн. Люблю до обморока, до плача, до животных стонов, когда лежу под тобой, и тоскливого воя, когда ты исчезаешь на неопределённый срок.       Ты проводишь по лицу дрожащей рукой, пошире раздвигаешь ноги: у тебя стоит так, что неловко сидеть, и я начинаю первой:       — Вы устали, милый доктор, позвольте немного помочь вам…       Ты смотришь на меня и киваешь: тебе важно даже сейчас оставаться свободным в своих решениях.       Я подхожу поближе, на ходу распуская завязки корсажа, спускаю с плеч сорочку, и груди выскальзывают наружу — соблазнительные и тугие, как спелые фрукты, надушенные (ты полюбил духи: вербена, нарцисс, зеленое яблоко…), дразнят тебя своим жарким теплом, тёмно-розовыми бугорками сосков. Твое удовольствие, твое утешение.       Милый, о, милый. Как же я люблю тебя, Иоганн. Я бы убила всех, кто заставляет тебя страдать, всех, из-за кого ты выглядишь таким усталым и грустным.       — Карамель, — шепчешь ты, когда я встаю на колени и расстегиваю на тебе камзол, жилет, пояс, штаны. — Ооо, да, Карамель, пожалуйста… я хочу… мне нужно…       Да, тебе в самом деле нужно: член у тебя твердый, как железный прут, горячий, словно вынутый из огня каштан, головка влажная, истекающая призывом, а мошонка тяжёлая, переполненная зрелым семенем, которому давно пора излиться.       Я не жеманница, я не заставляю тебя дольше томиться, терпеть эту ужасную, зудящую боль бесплодного желания: мой рот умело накрывает твой член, пропускает его глубоко, обхватывает тесно, ты вздрагиваешь, запрокидываешь голову, кусаешь губы… но сдержаться не можешь и начинаешь стонать. Тебе никогда не удается быть тихим, когда мы вместе. Несколько мгновений, несколько ударов сердца — и ты не просто стонешь, а хрипло рычишь, постепенно теряя самообладание, твои ладони ложатся мне на затылок, запутываются в волосах, нажимают, требуя взять еще глубже и плотнее…       Конечно, Иоганн, все для тебя, моя любовь. Между ногами у меня жарко и мокро, я сжимаю бёдра, так что створки лона трутся друг о друга, это всё, что мне пока доступно, но я наслаждаюсь вместе с тобою. Ты благодарный и нежный, мой Иоганн, ты ни разу не оставил меня без сладкого.       Ты двигаешь бёдрами, насаживаешь меня ртом на член, и наконец-то берёшь меня, трахаешь, делаешь все что хочешь… Мои пальцы гладят мошонку, щупают ее снизу, массируют, жмут, готовясь к моменту, когды ты брызнешь мне в рот густым солоноватым семенем… В первый раз его всегда очень много, потому что ты верен своей жеманнице, а она не балует тебя ласками, но я глотаю все до последней капли. Выпиваю тебя. Принимаю полностью, потому что люблю.       Ты кончаешь с гортанными стонами, проливаясь длинными струями, и, милый мой, спасибо, спасибо, что щадишь мое сердце, и не выстанываешь вслух никаких имен. Я хорошо понимаю, как далеко мы друг от друга, как высоко ты поднялся, к самому трону, пока я барахтаюсь в копенгагенской уличной грязи, но ты знаешь, что у меня есть чувства.       Когда мы вместе, на твоих губах только одно имя: Карамель. ***       Я кашляю: зима в этом году особенно холодная и сырая. Мою комнату топят трижды в день, я ношу тёплые шерстяные юбки и плащ, подбитый мехом, но мне все равно холодно.       Ты не приходил очень давно. Да и когда тебе, ты же день-деньской занят государственными делами. На площадях чуть ли не каждый день зачитывают новые королевские указы: о создании приютов, об отмене пыток и телесных наказаний, о свободе печати, о денежной реформе… По Копенгагену ходят странные слухи, что ты спишь с королевой и околдовал короля. Или вы вместе его околдовали. Я над этими слухами только смеюсь, но мне тоскливо и горько, что ты совсем забыл обо мне.       Рыжебородый английский корсар в вишневом бархатном камзоле, с серьгой в ухе, приходит каждый раз, когда его судно под видом торгового встает на якорь в порту. Он зовет меня замуж. Говорит, что у него достаточно денег, чтобы купить в Йоркшире большое поместье и нанять целую толпу слуг.       «Не ломайся, красавица» — говорит он. — «Что тебе эта сырая, слякотная Дания, серая как мышь, этот унылый Копенгаген, похожий на большую помойку? Я увезу тебя к зелёным лугам и каштановым рощам, прозрачным рекам и холмам, поросшим белым вереском. Станем жить, как настоящие лорды, давать балы и охоты. Я буду любить тебя, красавица, очень, очень любить, и подарю тебе много здоровых деток».       Мне смешно и грустно слушать его речи, но иногда я позволяю себе помечтать, представить все, что он описывает: луга и зелёные холмы, каштановые рощи, большой и красивый дом, с белыми стенами и зелёными ставнями, террасу, где накрывают стол к чаю, себя в красивом шёлковом платье… И тебя — моего мужа. Наших детей, двух мальчиков и милую маленькую девочку, которую ты держишь на коленях. И большую собаку с длинной золотистой шерстью (я видела такую у одного охотника).       Но я знаю, что этого никогда не будет. Доктор Иоганн Струэнзе теперь стал большим человеком, министром, любимцем короля; а бедная Карамель по-прежнему работает в заведении фру Петерсен, раздвигает ноги и сосёт члены за гульдены и талеры.       Кашель не проходит, хотя я исправно принимаю твои снадобья. Их хватает на целый месяц, но после того, как ты выписал рецепт, я уже четыре раза посещала аптеку Ларсена — вот как долго мы не виделись. Правда, денег с меня в аптеке по-прежнему не берут, аптекарь загадочно улыбается и понимающе кивает. Значит, ты хотя бы иногда думаешь обо мне.       Я люблю тебя, Иоганн. И всегда буду любить. Пускай карикатуры изображают тебя похотливым уродцем с длинным жеребячьим членом, который ты втыкаешь между ног королеве — мне наплевать. ***       Ты арестован. Об этом пишут в газетах, объявляют глашатаи на площадях, шепчутся в тавернах, судачат на рынке.       Тебя обвиняют в государственной измене и в прелюбодеянии с королевой.       Злорадству и зубоскальству черни нет предела. Всем плевать, что ты был прекрасным врачом, врачом от Бога, спасшим немало жизней бедняков, что ты, высоко поднявшись, живя во дворце, старался облегчить участь народа, сделать Данию просвещенным государством, без рабства, пыток и цензуры; никто не в состоянии постичь ни твоих мечтаний, ни высокого образа мыслей. Тупые скоты только смакуют пикантные подробности «королевского романа», передают из уст в уста сальную сплетню, что тебя взяли прямо в постели королевы, что ты визжал от страха и валялся в ногах у солдат…       Одному такому рассказчику я подлила касторки в кофе, лошадиную дозу, так что он обосрался прямо на лестнице, на парадный ковёр фру Петерсен, а другому едва не откусила член — и весь бордель с гоготом слушал, как он воет и визжит, пока к его посиневшему херу с отметинами моих зубов прикладывали лёд.       Я никому не позволю дурно говорить о тебе; но каждую ночь я рыдаю, представляя тебя в холодной камере, скорчившегося на жалкой подстилке, избитого, изувеченного… Я пытаюсь навестить тебя в тюрьме, но меня не пускают: ты слишком опасный преступник.       …За неделю до ареста ты неожиданно пришёл ко мне. С тобою был Брандт, веселый кудрявый дворянин со смешными веснушками, он, как всегда, отправился к рыжей Эльзе. Ты пошутил про них — когда Эльза и Брандт встречаются, над Копенгагеном всходит второе солнце. Теперь солнце долго не взойдет, потому что Брандт тоже арестован, и его тоже обвиняют в измене.       В тот вечер ты выглядел таким грустным, таким подавленным, что я испугалась. Я готова была плясать на столе, ходить на руках, добыть для тебя птичье молоко — что угодно сделать, лишь бы ты утешился, лишь бы улыбнулся. Но тебе нужна была я. Просто женщина. Моя грудь, моё тепло, моё лоно.       Ты повалил меня на кровать сразу же, без сомнений и без прелюдий, разорвал батист, прикрывавший грудь, и трогал меня жадно и страстно, как в последний раз; ты задрал мои юбки на бёдра, кое-как расстегнул штаны и вошел в меня резко и глубоко, одним движением… о, Иоганн. Ты же знал, что я всегда жду тебя, что готова тебя принять, быть с тобой, принадлежать тебе, где бы ты ни захотел…       Ты проникал в меня сильно, властно, до самого дна, ласкал обеими руками, пожирал мой рот голодными поцелуями, трахал одновременно языком и членом, заставлял извиваться и кричать, дрожа от страсти, выстанывать тебе в рот твоё имя.       Той ночью ты кончил в меня трижды, не считая того раза, когда со стонами наслаждения, шепча: «Карамель, моя Карамель…» пролился между моими губами. Иоганн, любимый мой. В ту ночь — нашу последнюю ночь — мы были счастливы.       Я не могу поверить, что все закончилось. Я как в дурном сне. Солёный воздух Копенгагена пахнет кровью и предсмертным потом. Стоит весна, но мне постоянно холодно, ни в одну зиму я не мёрзла так, как в благостные апрельские дни…       Говорят, что королеву тоже заключили в тюрьму, разлучили с детьми. Говорят, что её дочь, маленькая принцесса — на самом деле от тебя. Значит, это правда. Королева была твоей «жеманницей», и теперь ты умрёшь за её любовь.       Во мне больше нет ревности. Мы не соперницы, а сёстры по несчастью. Мы плачем, и море уносит наши солёные слёзы, и ничего больше не изменить.       Бедная, бедная королева. Как она, должно быть, страдает. Если бы я только смела, то послала бы ей солёную карамель — лекарство, которое ты всегда прописывал от сердечной боли.       Твоя казнь назначена на 28 апреля. Тебя и Брандта должны четвертовать. Я не могу в это поверить. О, варвары, варвары.       Чёрная карета, везущая тебя к месту казни, под улюлюканье черни, до конца жизни будет преследовать меня в кошмарных снах.       Я не смогу забыть ни стражу, волокущую приговоренных на эшафот, ни жалобные крики Брандта, ни потоки густой крови, льющейся на плаху.       Я не смогу забыть тебя на эшафоте — твоё лицо, смертельно бледное, с глазами, полными звериной тоски и ужаса, твои подкашивающиеся ноги и твои попытки держать спину, чтобы до самого конца сохранить хотя бы тень человеческого достоинства. ***       Через три года королева умерла в ссылке. Говорили, что от скарлатины, но я знала — и другие знали — что она умерла от тоски по тебе.       А я осталась жить. Да, я предательница, осталась жить, когда тебя, мой Иоганн, уже нет на свете. Кровавый кашель свел бы меня в могилу, я надеялась, что так и будет, но судьба распорядилась иначе.       Английский корсар увёз меня из Копенгагена, увёз от призраков и горьких воспоминаний, подальше от людей, виновных в твоей смерти. Увёз далеко-далеко, к тёплому морю и апельсиновым рощам, где шелестели серебряные листья олив и в строгой печали застыли чёрные кипарисы. Он поселил меня в белом доме с колоннами, окруженном огромным парком, с видом на лазурный залив, он дал мне нарядные платья и слуг, купил мне лошадей и подарил собаку с длинной золотистой шерстью. Он ни разу не задал ни одного лишнего вопроса, и в благодарность за это я научилась любить его. Не так, как тебя, Иоганн, но как верного, доброго друга, который позволил мне сохранить и память, и единственный смысл моей нынешней жизни.       Каждый день я смотрю в глаза моей единственной дочери и вижу в них тебя.       Я назвала её Иоганной. Она любит солёную карамель, интересуется медициной и пытается говорить по-датски…

КОНЕЦ