***
Входная дверь открывается с характерным раздражающим скрипом. Шуршат извечные пакеты с лежащим внутри никому ненужным хламом. В квартире их стало просто бесчисленное количество. Они забивают огромный ящик на кухне, превращаются в одно большое месиво из полиэтилена. Из коридора доносятся тихие шаги, обречённые вздохи, наполненные обременяющей усталостью, которая поглотила с головой. Сутулая тень мелькает на мгновение в поле зрения, а после исчезает, потихоньку ступая на кухню, чтобы ужаснуться в очередной раз, понять, что с последнего визита ничего не изменилось. Всё те же идеально вычищенные деревянные поверхности, успевшие покрыться еле заметным слоем пыли, который заметен только если уж сильно приглядеться при солнечных лучах. В мойке ни одной грязной тарелки, вся посуда на своих местах, а в холодильнике не изменилось ровным счётом ничего. Всё лежит на своих полочках — так как и оставили. Остаётся только взять очередной полиэтиленовый пакет и собрать туда то, что успело испортиться, покрыться белой гнилью и стать непригодным. Какая жалость. Чуть больше приоткрыть занавеску, хотя более уже и некуда. Поправить стулья, стоящие и без этого идеально ровно, параллельно столу. На всякий случай заглянуть ещё разок в шкафчики, что висят на стенке. Просто потому, что надежда умирает последней — может хоть там что-то изменилось. И направиться прочь из кухни, миновать коридор, оставив пакет с мусором у входной двери, чтобы потом забрать и выбросить, медленно продвигаясь по двору к мусорному баку, в сопровождении сожалеющих взглядов соседей и еле уловимых перешёптываний и вздохов. Будто им есть какое-то дело… На секунду зайти в отдельную небольшую комнату, выполненную исключительно в светлых тонах древесины. Присесть на колени и протянуть руку к стеклянной поверхности рамки. Пройтись по ней кончиками пальцев, словить счастливый взгляд и искреннюю улыбку, что даже сейчас кажется настолько живой. Сначала от этого мурашки по телу ходили, дрожью пробивало осознание, а сейчас уже привычно для всех. Для всех, кроме… Кроме… Кроме того, кто за стенкой тут всегда обитает, будто чего-то ждёт. Будто ещё не до конца верит, надеется на что-то, живёт прошлым в осознании суровой реальности. Закрылся когда-то в своём коконе и не покидает его, отгородился от всего, что только может причинить хоть какую-то боль, привести к осознанию, которое уже давно все познали. Скрыться, исчезнуть, страдать. Страдать! До белых разводов перед глазами, до одиночества на кончике носа, до иголок в лёгких, до щемящий боли в остатках того, что кровь гоняет по венам синим, разместившимся по всей поверхности израненного временем тела. Один, два, три, четыре… И так до шестидесяти отсчёт провести. Как и всегда. Минута в тишине, а после вздох и бесшумно встать, чтобы в очередной раз выполнить устоявшийся устой — порядок действий, от которых никуда не деться. Как бы этого не хотелось, но нужно вновь зайти в мрачную комнату, закрытую от всего мира, и смотреть на то, что режет сердце, проводит острым лезвием по материнской любви. — Привет… Так тихо, как только можно, чтобы получить хоть немного внимания к себе. Почувствовать… Хотя бы взгляд мимолётный, хотя бы просто хоть какой-то взгляд, что превратит пустые безжизненные глаза лишь в подобие тех, что были раньше. Что светились сквозь темные, подобные ночной мгле, зрачки и завораживали своей яркостью. — Я принесла тебе твои любимые лепёшки, — еле уловимо, аккуратно приседая на край кровати, будто бы боясь потревожить то, что давно замерло камнем. Реакции никакой. Всё та же спина в чёрной потрёпанной футболке, через которую виднеются выступающие позвонки; плечи, некогда бывшие широкими от постоянных тренировок, сейчас представляли из себя выпирающие кости; бледная кожа синего оттенка заменила приятную смуглость; чёрные смоляные волосы спадали вниз, соприкасаясь с подушкой слипшимися прядями. Слёзы наворачивались на глаза от безысходности, голос грозился сорваться на крик и рыдания, а трясущиеся руки тянулись к родному дитя. Нельзя! Нужно держать себя в руках, быть стойкой, держаться изо всех сил. — Я… я ещё Юнги видела недавно. Он с девушкой своей шёл по Центральной площади. Сурин, если помнишь. Они как раз начали встречаться перед тем, как… — сорвалась. Сделала огромную ошибку, за которую боялась сейчас поплатиться. Прочистить горло, выдохнуть все слова прошлого, и начать заново: — Юнги, кстати, изменился очень. Так повзрослел, работает в какой-то компании и, вроде бы, должность приличную занимает. За тебя спрашивал… — пальцы водят по холодной поверхности простыни, взгляд выискивает хоть какую-то реакцию, секундную надежду. — Я сказала, что у тебя всё хорошо, как ты и просил. Он, правда, спросил, когда ты возвращаешься с Америки. Пришлось ответить, что точной даты не знаю. Расстроился немного… Рука непроизвольно сжимает ткань в кулак, а солёные скопления жидкости выступают на глазном яблоке. Слишком тяжело… Сейчас будет слишком тяжело. И не подобрать слов, но нужно, придётся. Как и всегда. — Милый… — голос охрип, осел — на это контроля не хватает. — Гуки, вчера… Вчера ночью умерла бабушка. Во сне. Обоих накрывает мелкая дрожь. Парень вжимается в поверхность кровати, утыкается носом в подушку и пытается сдерживаться. Осознание приходит слишком быстро, врывается в голову, мысли; оседает углями на изуродованных органах. Казалось, после того, что происходило, всё будет уже не таким значительным; что восприятие новых бед будет просто ничтожно по сравнению с болью, которую пришлось испытать два года назад; что высокие стены из огромных металлических блоков будут исправно держать оборону и отгородят от всего мира, запрут в своём собственном царстве одиночества, но… Но стены разрушаются, метал трескается, а ржавчина вверх от самого фундамента ползёт, извивается гадюкой. Ещё одно падение, ещё одна смерть… Мысленное уничтожение и крик в тишину: «Почему это всё происходит со мной?!». Жалость, агрессия, самоуничтожение, тоска, гнев и истерики наконец-то сменились мнимым спокойствием и отчуждённостью. Сейчас всё по новой. Замкнутый круг, петля бесконечности, обмотанная на горле крепким жгутом, мешающая дышать и жить. — Завтра похороны… — слёзы вырываются наружу, спадают потоками вниз и бьют по трясущимся рукам. — Я надеюсь… я-я надеюсь, что ты пойдёшь. Не остановить. Здесь ничего не поможет. Рыдания взахлёб, ненависть к себе и разрыв оставшихся кусков сердца. Боль вырывается наружу, а черноволосый наконец-то поворачивается. Вжимается в живот матери лицом, хватается за её нежно-зелёную вязанную кофту руками. Он в поисках того, к чему нужно было обратиться с самого начала, что стоило найти ещё очень давно. Ведь она могла его спасти в прошлый раз, могла уберечь от одиночества, от разрушения остатков души длиною в два года, вытащить из этого ада, именуемого скорбью и утратой. Поздно, сейчас уже не поможет ничего. Сейчас лишь стало больнее. Желание исчезнуть, сдохнуть и пойти вслед за ними по светлой тропе на небеса, но самоубийство — не выход. Они ведь там, наверху, за пределами досягаемости стали светлыми ангелами, что дарили свои тёплые улыбки. А он пал… Разбился, разорвав свои крылья в клочья. — Прости… Прости меня…***
Тучи заволокли небо, растворялись и падали огромными каплями на мягкую землю, мешая её в грязь. Обувь погружается в неё, скользит и размокает. Идти получается с трудом не только из-за погоды, а потому что ноги не слушаются, живут отдельной жизнью, наплевав на своё предназначение. Так давно не делалось ни единого шага по земле, по тёмному, покрытому лужами, асфальту и мятому подобию травы. Одежда испортится, кожа покроется холодными мурашками, а тело может заболеть, но на это настолько плевать, ведь… Ведь воздух кажется чище, живее и легче. Дыхание наполнилось ароматами угасающей осени, что тянет под руку за собой холод и первое подобие зимы. Пронизывающий ветер ударами касается оголённых участков кожи, пробирается сквозь подол чёрного длинного пальто, проходится по изгибу исхудавшей спины и оседает между рёбрами-впадинами. Пытается пробраться к сердцу, принести ему на кончиках пальцев желанную до судорог прохладу, что может излечить израненные куски плоти. Одиночество уже не страшно, всё и так утрачено. Окончательно и бесповоротно. Пришло время смириться, жить с этой необузданной горечью, что с напыщенным комфортом разместилась за вратами персонального царства. Просто идти вперёд. Или же хотя бы остановится на месте и больше не тонуть в пучине саморазрушений. Пускай и не жалко ботинок… Мокрая древесина лавочки помашет приветливо. Как старому другу, которого не видела сотни лет, и разделяла расставание по секундам. Она скучала, ждала и надеялась на новую встречу и продолжительную беседу. Ей так хотелось побыть снова наблюдателем солнечной истории. Пускай уже не вместе, пускай только один, но она всё равно радуется, зазывает своей промокшей древесиной. «Присядь же, почувствуй это вновь, раздели со мной мою маленькую радость, ведь я была так одинока эти два года». Прямо на промокшие насквозь деревянные палки, приподнимая низ любимого подаренного чёрного пальто. Просто, потому что хочется сохранить хоть что-то материальное, что будет греть душу тёмными ночами, смиренно выцветая в самом дальнем углу огромного шкафа. Поднять голову наверх, чтобы выискать те самые первые звёзды, восходящие на затухающем небосводе, которыми так сильно восхищался и ждал их появления с трепетом в сердце. Правда от него ничего не осталось. Ободранная половинка, что сочится кровяными потоками, которые только-только начинают заживать. Вторая же была подарена навсегда и безвозвратно, преподнесена на открытых ладонях бережно и аккуратно человеку, который ценил её и берёг. Он отдал взамен часть себя, совершил обмен навеки, до самого конца, где со сплетёнными руками у белого тоннеля или же у пылающей жаром пещеры. С улыбкой на лице, с карими глубокими глазами и платиновыми, совершенно нереальными, волосами; с тонкими пальцами и изящными кистями рук, кажущимися притягательно женственными; с маленькими непримечательными родинками, что выбрали своё место на кончике носа, на кромке века, прикрываясь пушистыми ресницами, и на сгибе поясницы, где особенно было приятно блуждать губами, очерчивая эту незначительную, но, по-своему, особенную деталь. Ощущение единого сердца, что бьётся из двух частей, исчезло в миг, в одно ненавистное мгновение. Одну половину разорвали, изуродовали, оставив от неё кровяное месиво, наполненной желчью и ядом, образовывая огромную чёрную дыру. Оставалось упасть на колени, зарыться пальцами в волосы и рвать их, рвать у себя на голове, лишь бы заглушить боль. Лишь бы очистить затуманенную голову и представить, что сон это всё. Всё это сон! Он жив! Он точно жив! И ненавидеть… ненавидеть… ненавидеть! Всё вокруг ненавидеть, давиться огромными потоками слёз, задыхаться от жестокой реальности происходящего и ловить пальцами половину сердца, что ошмётками вываливается наружу. Сберечь! Сохранить утраченное! Биться в истерике и совершать одну за другой попытки ступить на ту же дорогу. Пойти вслед за ним, лишь бы не оставаться одному. Лишь бы не ненавидеть себя и всех вокруг, потому что… Потому что он уже не подойдёт к скамейке, когда Солнце будет садиться за горизонт. Не сядет рядом на деревянные старые палки. Не запрокинет голову наверх так, что сквозь платиновые волосы покажется нереальной красоты лицо. Не будет смотреть куда-то в неизведанную даль, где мерцают первые вечерние одинокие светила. И не скажет совершенно незнакомому парню: — Давай посчитаем звёзды?