***
Впервые Отелло видит его в студенческой столовой; он, конечно, догадывается, что не только на факультете медицины платят очень маленькую стипендию, но, судя по порции, этот студент либо очень экономный или жадный, либо ему действительно почти нечего есть. Он очень бледен, так, что на фоне лица глаза кажутся невероятно яркими, а странного цвета волосы — из-за слабого освещения в столовой не разобрать, то ли они серебристо-серые, то ли платиновые, то ли просто грязновато-белые — добавляют в облик этого жнеца чего-то мистического и потустороннего. «Да, так, пожалуй, и выглядит смерть в сознании людей», — пронеслось в голове Отелло. «Если бы еще черный плащ да волосы подлинее — ну вылитый канонный вестник гибели». И хотя сам Отелло обычно перекусывал в одиночестве, параллельно дописывая какой-нибудь неважный предмет вроде мировой истории — ну зачем будущему судмедэксперту знать, в каком году сменится власть на американском континенте?! — и рисуя на полях черепа и кости, сейчас он, взяв у недовольной продавщицы в буфете «кофе без сахара, покрепче прямо такой», отправляется за столик, за которым пьет чай этот странный студент. — Не занято? — с приветственной улыбкой произносит Отелло, прежде чем опустить дымящийся напиток на застеленный клеенкой стол. «Странный» поднимает голову и улыбается в ответ, протянув каким-то тягучим, абсолютно необычным голосом (Отелло уже и не мог сказать, что именно показалось ему не таким, однако соотнести его с чьим-то еще он не мог; он завораживает и проникает под кожу, въедливый шепот, который долго еще звучит в голове). — Нет, разумеется. Седрик, Седрик Росс. — Отелло, — протягивает руку для рукопожатия, сжимает протянутую ладонь, удивляется тому, насколько эти руки холодные. — Какой курс? — Первый, — посмеивается Седрик, — разве я выгляжу старше? «Намного», — чуть не срывается у Отелло; они сверлят друг друга взглядами, изучая; Отелло уверен, что он сам выглядит так же, как и всегда, а значит, не представляет особого интереса: ученические очки, простые брюки, рубашка, заправленная в них (наверняка Седрик не заметит этого пятна на манжетах от йода); в облике Седрика же Отелло подмечает, что тонкие пальцы заканчиваются длинными ногтями темного оттенка, а в одежде преобладает черный цвет — даже сорочка под пиджаком, кажется, антрацитовая или очень темно-синяя, но, несмотря на видимую мрачность, что-то в облике Седрика выдает в нем «своего» человека (лишь бы можно было называть друг друга людьми хотя бы еще какое-то время). Седрик улыбается, Отелло скалится в ответ. Через полторы недели у будущего оперативника в комнате будут раскиданы толстые исписанные тетради с формулами и расчетами, а в столе, вместо засушенных цветов, будут храниться баночки с оксидом меди и сахарозой. Нет, не переезжал, выселив при этом соседа с потока, просто однажды потерял все тетради в комнате у нового товарища. А соседу будет лучше с теми, кто учится на секретариат, он же будет там среди своих. Белого пса с забавными пятнами на ушах и под левой лапой тоже никто не заводил; просто привязался к Седрику, пока тот посещал мир смертных ради дешевых сигарет - прекрасное изобретение будущего, думает Отелло, а как помогает от стресса. Викинг прижился в тесной комнате на двоих, и через месяц сам привык прятаться под кровать во время проверок коменданта.***
— Самое забавное, — Седрик на минуту замолчал, многозначительно смотря на собеседника, — что все в мире знают о том, что дерьмо обычно не тонет. А вот я утонул, — смеется сам, не нуждаясь в реакции Отелло. Отелло смотрит скептически, сдвинув очки на нос, и не отвечает, улыбаясь как-то странно. — И это все? Все оперативники любят подобные шутки, или только ты не брезгуешь? — Отелло отпил из кружки прежде чем продолжать говорить. — Кстати, на сколько мы уже выпили? — Разве так важно? Негласной традицией стало после очередной недели обучения спускаться на землю, в тесные пабы, в которых всегда много живых, радующихся жизни людей — или наоборот, запивающих свои проблемы — и пить все подряд, зная, что опьянеть от обычной для человека дозы не выйдет, зная, что никакой алкоголь не растворит их проблем. — По-настоящему смешно — попытаться опьянеть и словить приход, — Отелло пьет как ни в чем не бывало, искусно делая вид, что говорить про самоубийство не больно. — Вколол в вену абсент, — на одном дыхании проговаривает он, и Седрик замирает, недоуменно глядя на друга. — Знаешь, в нем содержатся какие-то травки, если верить россказням тетки, — неохотно говорил Отелло, отчего-то вращая в руке ручку, выпавшую из кармана куртки. — Я хотел почувствовать, каково это. Узнать, что же будет, если внести ударную дозу этанола. Как мое тело отреагирует на это. Провести эксперимент… ставший смертельным. — И ты жалеешь? — задумчиво произнес Росс, допивая свое пиво. — Как будто ни капли не пил, — пожаловался он. — Нет, — беспечно ответил Отелло. — Где, как не в криминальном отделе, понадобится моя любовь к опытам? Седрик молчит, не желая отвечать и портить серьезностью вечер. Отелло не хочет молчать: — Тебе, к примеру, не казалось, что жнецы существуют на странных условиях? — То есть? — Что есть человек? Представь себе абсолютно абстрактного чувака. Такой вот типичный человек, без имени и возраста. — Ну допустим. — У него есть пленка воспоминаний, на которую записываются все события, есть тело и есть душа. — Ты считаешь, я настолько плох в учебе? Если я прошу тебя помочь мне в этих бестолковых и непонятных задачках на генетику, не значит, что я не знаю совсем ничего, — скептически ответил Росс. — Подожди. Этого чувака зовут… ну, может, Отелло? Или Седрик? Или еще какое-нибудь имя, почему нет? — Я начинаю догадываться, к чему ты ведешь. — Именно. Человечек не выдерживает и выпиливается. Гроб, слезы друзей, никакого отпевания, потому что не по-христиански. Тело гниет в земле, а что с другими субстанциями? Что с пленкой и с душой? — Но ведь наши тела вполне себе живые. — И они откуда-то должны браться, верно. Я не видел ни у кого шрама от веревки или порезанных рук. Может ли нынешнее тело быть воплощением души? Тогда почему оно ненамного сильнее человеческого и нуждается в регулярных тренировках у оперативников? Если это просто копия того, похороненного, почему могила остается прежней? Я не выкапывал, конечно, но я сомневаюсь, что в гробах пропадают скелеты. Это отдает дешевым романом ужасов. — Какие мы все-таки психи, а. — Кто бы говорил, Седрик. — Я и говорю о нас обоих. Люди послушают — не поймут ни слова и заберут нас в психушку. — Но ты же идешь на оперативника. Отобьешься. Седрик залпом выпивает содержимое кружки. — В одном ты прав. Жнецы странны и бесполезны, и я предпочел бы просто гнить в земле, чем быть связанным по рукам и ногам бесчисленными сводами. — Я когда-нибудь хочу эти своды нарушить, — улыбнулся Отелло.***
Седрика всегда восхищало это качество в Отелло — полное погружение в занятие, которое интересовало того на данный момент, и невозможность заниматься чем-то еще. Его друг и сосед не делал заданий по гуманитарным предметам даже не потому, что Седрик всегда выполнит, стоит лишь намекнуть, хотя и это, возможно, сыграло свою роль, а потому, что ему просто не хотелось тратить себя на что-либо еще, кроме того, в чем он был реально заинтересован — потому и сам отнимал у него задачи по химии, через пятнадцать минут возвращая обратно с недовольным «почему так просто, господи, оперативникам что, вообще детсадовскую программу дают?». Седрик бы хотел, может быть, тоже стать частью этого сообщества, в которое пытался с первого курса влиться его сосед — только вот четкой цели исследований он при всем желании не мог увидеть. Он знал, что в лабораториях происходит нечто такое, что никогда не будет показано простым оперативникам — в пользу этого говорило хотя бы то, что на вопрос «а чем конкретно ты будешь заниматься?» Отелло лишь безмятежно пожимал плечами, упоминая лишь то, что «вся та гора предметов, которой нас нагружают, вроде как должна будет пригодиться, но это не точно». Седрик сделал из этого вывод, что, дабы не отпугнуть потенциальных сотрудников, в академии просто не говорят о будущем — а значит, происходящее в самом странном отделе Департамента действительно строго засекречено. Интерес Отелло был очевиден — это был интерес к науке ради науки, к книгам ради книг, к знаниям ради знаний. Отелло даже не задавался вопросом, полезно это или вредно, отвечает гуманистическим идеалам или нет — он действительно был тем, кто мог лишить человека жизни лишь ради того, чтобы раскрыть тайну души, вывести формулу внутренних сил, определить количество нейронных связей мозга. Даже его самоубийство прекрасно вписывалось сюда. И оставалось абсолютно непонятным для Седрика. Несмотря на то, что соседом он довольно часто восхищался, понять его было выше сил Росса, и восторженные разговоры про «сегодня нас учили правильно варить головы животных» оставались чужими. Седрик вряд ли сможет бросить все ради исследований и из чистого любопытства начать оживлять трупы, что было вполне в духе Отелло — если такая ситуация и возникнет, у него однозначно будет четкая цель, к которой он станет идти через квесты вскрытия тел и шитья грубыми нитями кожи. Наука ради науки — прекрасная жизненная цель, но она не для Седрика.***
Привычное «примечаний нет», оставленное в файле человека — Седрик поправляет очки и откидывает назад сильно отросшие волосы. Еще три человека — и его смена завершена; ветер задувает в окна верхних этажей занавески и разносит облака пыли. Седрик почти не удивляется тому, что кто-то внезапно прислоняется к нему со спины и тянет руки к спискам душ; эти теплые ладони, не покрытые перчатками, он привык узнавать уже давно. — Милый Седрик, — медленно произносит Отелло за спиной, — боюсь, мне снова нужна твоя помощь. Росс убирает руку судмедэксперта с книги со списком и, развернувшись, отвечает резко и решительно: — Что на этот раз? — Давай смотреть на звезды, — абсолютно серьезно отвечает Отелло — в его словах нет ни капли насмешки, но звучат они абсурдно и дико, противореча всему тому, что должен бы говорить жнец. — У меня список, — усталость в голосе не скрыта ничем, Седрик даже не думает ее прятать — хотя работает относительно недолго, хотя смог отдалиться от постоянных убийств и воспринимать это как нечто нормальное, хотя не должен бы быть таким — до сих пор затрудняющимся отнять жизнь и навредить. — Тебе нечем заняться? Отдохни, поспи. В крайнем случае, вернись в свою лабораторию и займись… чем там занимаются в вашем отделе? — Не хочу, — абсолютно веселым и бодрым голосом отвергает предложение Росса, поправляет очки и смотрит куда-то вверх, на длинные облака. — Я хочу посмотреть с тобой на звезды. Седрик кривится в полуулыбке и, опустив косу смерти, садится на крышу, вытянув ноги — Отелло опускается рядом с ним и как-то восторженно смотрит на небо. — И где твои звезды, на которые ты хотел смотреть? — язвительно проговаривает Росс, на мгновение сняв очки и протерев стекла рукавом. — Вижу только тучи, такие же огромные и безрадостные, как и все наше существование. — А разве звезды исчезают во время пасмурных дней? — искренне удивляется Отелло, вытаскивая из кармана плитку шоколада и разламывая ее на кусочки. — Будешь? Седрик принимает его дар — шоколад горчит и тает во рту медленно, напоминая в который раз об упущенном времени, упущенных возможностях, упущенной жизни. Вообще-то он не любит сладкое. Не любил никогда и не стал бы есть просто так. Но рядом с некоторыми людьми даже горьковатый шоколад кажется неплох. Отелло же постоянно таскает с собой сладости — за пять лет учебы, пока они делили одну комнату в общаге, Седрик не вспомнит ни дня, когда на столе не было бы раскидано конфет, пряников или печенья, а на полке не лежал тёмный шоколад в шуршащей обертке. — А есть ли толк от этих звезд? — внезапно отвечает Росс — ложится на крышу, подложив под голову руки, и смотрит на массивы туч, на время действительно забыв про списки и свои обязанности, прописанные в наизусть вызубренном кодексе. — От них и света даже нет. Разве что солнце… но даже оно нам не светит. — Все равно же светит, — задорно ответил Отелло — голос, как обычно, тверд и звонок, не дрожит и не срывается, но есть в нем что-то, отличающее эту реплику от обычных доброжелательных и спокойных диалогов. — Светит даже таким, как мы. — Хочешь сказать, ущербным и неполноценным? Седрик не видит лица друга, но может поклясться, что его улыбка напоминает оскал больше, чем когда-либо. — Зачем считать себя неполноценным? Мы не можем ни созидать, ни дарить кому-то свет, верно, но… На небе Седрик замечает одну-единственную звезду, проблескивающую через заслон облаков. А чуть позже понимает, что тучи расходятся, расползаются по небосклону, и огромная оранжевая луна, на которую вскоре начнут кричать коты, светится на небе. — …но даже мы не так бесполезны, как тебе кажется. Седрик хочет смеяться в такт тиканью часов, отмеряющих последние секунды перед чьей-то смертью. — Мы не сможем стать теми звездами, что горят на небосводе, и с этим нужно просто смириться. Посмотри на них, на эти звезды: несмотря на то, что буквально час назад небо могло упасть на землю, было таким черным, безумным, затянутым немыми облаками, тучи развеялись, унеслись ветром туда, где небо было безоблачным. Этих горящих звезд не было видно. Но это не значит, что в период тьмы они перестали существовать. Они не дарили свет, они не были видны, но они были, и это главное. Нам не вознестись к небесам — нам суждено вечно бродить в темноте, ждать, когда эта призрачная надежда на искупление обретет телесную оболочку и коснется нас напрямую, а не через расплывчатые слова «когда-нибудь». Нам не сиять на месте этих звезд, но следовать их заветам — если у шаров из гелия и водорода вообще могут быть заветы — гореть даже во тьме, даже когда нас нельзя заметить. Пожалуйста, не опускай руки. — Какие пламенные речи, — прокомментировал Росс. — Ты снова под наркотой? Я думал, ты завязал еще на четвертом курсе. — Верно думал, — жмурится, как мартовский кот, и улыбается. — Все равно наркотики, как и алкоголь, на нас не действуют. Впрочем, всегда можешь попробовать сам, верно? — Вряд ли я стану таким, как ты, — шутливо ответил Седрик, в ответ на что получил настороженный взгляд и резкое: — Посмотрим. Еще какое-то время они оба молчат, наслаждаясь этой тишиной, ставшей такой редкостью после того, как были сданы выпускные экзамены, и Седрик получил усовершенствованную косу, а Отелло — ключ к лабораториям криминалистического отдела. Встречи их стали редкими: у Седрика были бесчисленные списки душ — отчего-то утомляла даже не необходимость убивать, а объем этой необходимости, а так же — отсутствие перспективы прервать происходящее. Он знал, что ничего уже не изменится. Ему придется проходить через это. Снова и снова. Снова и снова. Снова и… Как же это утомляло, а. Отелло же, кажется, совсем не томился посмертием — после тонны прочитанных за учебу книг он был полон энтузиазма прочесть еще столько же и сделать все возможное, чтобы попасть в криминалистический, если отклонят с первого раза — но не отклонили, а приняли сразу (Росс шутил, что таких фанатиков науки найдешь не каждый год, и совсем этому не удивился). В лабораториях Отелло пропадал гораздо больше времени, чем стоило, и, несмотря на упорные сперва расспросы Седрика о том, чем же он в итоге занимался, молчал о своей работе — в лучшем случае отшучивался, в худшем — мгновенно переводил разговор на иную тему. Собственно, из-за того, что оба жнеца остались почти без свободного времени (Седрик однажды предложил бывшему соседу перетащить в кабинет раскладушку и не выходить из него совсем никогда, раз исследования его настолько поглощают), редкие минуты встречи они оба так ценили. Даже если эти минуты порой шли вразрез со списками Седрика и расписанием опытов Отелло. — Я прозевал из-за тебя три души, — спокойно произнес Седрик, пролистнув блокнот. — Уже? — оживленно отозвался Отелло. — Прекрасно. Седрик не нашелся, что ответить на это. — Вот, собственно, та небольшая помощь, которая мне была от тебя нужна. Теперь мне нужно, чтобы ты отогнал демона, который наверняка уже полакомился этими душами — по моим расчетам, он должен был это сделать — и притащил в мою лабораторию тела. Не так уж много для старого друга, верно? — лукаво улыбаясь, произнес судмедэксперт. — Так и думал, что все разговоры о звездах были прелюдией, — усмехнулся Росс. — Зачем тебе понадобились тела жертв демона? — Это секрет, — приложив палец к губам, сказал Отелло. — Но, по старой дружбе, могу дать наводку. Тела, остающиеся после того, как вы, оперативники, забираете в косу душу несчастных, бесполезны и для жнецов, и для демонов. Но в них все же есть нечто интересное. Твоя цель, если ты горишь желанием помочь мне, найти эти три трупа и утащить их к нам в отделение. — Что-то, что остается в телах… — медленно проговорил Седрик, пытаясь понять эти слова. — Не бери в голову, — лучезарно улыбнулся Отелло. — Сказки судмедэкспертов лучше не слушать на ночь глядя. Седрик не удивляется, потому что рядом с Отелло удивляться чему-то бесполезно.***
Стены лабораторий поражают своей белизной — Седрик впервые здесь один, в этом ответвлении Департамента. Не слишком часто сюда забегали жнецы из других отделов — об этом месте бродила дурная слава, и сами криминалисты-затворники охотно это подтверждали, редко покидая работу и выставляя за дверь тех, кто все же приходил сюда. Однообразные светлые коридоры департамента с белыми дверями не заканчивались и здесь: такие же кабинеты принадлежали сотрудникам кадров, управления и отдела кос, и Седрик, ранее не бывавший в этой части, не может сперва понять, почему же криминалистический отдел занимает так много места — целое двухэтажное крыло — и почему это место многие жнецы звали «проклятым». Главное отличие, которое сейчас бросалось в глаза — отсутствие надписей на кабинетах. И приоткрытые двери, за которыми были слышны голоса. — Извините, — просунул Седрик голову в дверной проем, из-за чего девушка с уложенными в пучок волосами оторвалась от бумаг, — где я могу найти Отелло? — Третья дверь слева от лестницы, — немного подумав, ответила она. Седрик в очередной за сегодня раз убедился, что их работа странная: к чему были все познания друга в химии, биологии и физике, если они просто пишут что-то? В кабинете этой девушки не было ни одного намека на то, что там можно делать что-то, кроме как заполнять бумаги за столом; шкафы с книгами у стены тоже не объясняли того, что такого необычного в судмедэкспертизе мира жнецов. Седрик послушно свернул к лестнице, отсчитывая двери, и без стука зашел в указанный кабинет. Отелло что-то чертил, сидя за столом; рядом с раскиданными бумагами стояла чашка горячего кофе, солнце ярко освещало рабочий стол, и лампа, стоящая в углу, совсем не использовалась. — Седрик? — изумленно оторвался от своего занятия Отелло. — Не ожидал тебя здесь увидеть. Что-то срочное? — Честно говоря, да, — быстро ответил жнец, прикрыв дверь, про себя отметив, что она не закрывается на ключ — выходит, в ночь любой может прийти в отдел и стащить все научные наработки? — Я сейчас очень занят, — неопределенно ответил Отелло. — Насколько это важно? — Вопрос моей работоспособности и спокойствия, если можно так назвать, — усмехнулся Росс. Отелло с сожалением взглянул на наручные часы и с неудовлетворением отметил, что времени остаётся все меньше и меньше. — Это точно не потерпит до вечера? Пойми, мне не хочется выставлять тебя за дверь, — спешно произнес он, — но я правда работаю над одним важным проектом и у меня нет ни минуты свободного времени. — Мне важно услышать от тебя совет, — словно не слыша и глядя куда-то в пустоту, добавил Росс. — Ай, ладно. Пойдем в лабораторию, мне лучше быть там, а ты… на тебя, скорее всего, не обратят внимания. Идем, — поспешно ответил Отелло, выйдя из-за стола, прижал к груди ворох бумаг и подошел к шкафам; на одном из них находился небольшой рычаг в полке, который было трудно заметить; после нажатия он заскрипел, отодвигая крайний шкаф. Седрик с удивлением увидел, что, вместо стены, там находится дверь, ведущая в какой-то коридор — не светлый, как все в департаменте, а темный, не освещенный и отчего-то пугающий. Отелло, глядя на удивление Седрика, лишь устало улыбнулся: — Добро пожаловать в истинный отдел судмедэкспертизы. Седрик некстати вспомнил, что Отелло во времена студенчества любил играть в реверси; что это за игра, Росс так и не удосужился узнать — помнил лишь, что внешне фишки были похожи на шашки, но черные всегда ходили первыми. И, подобно этим фишкам из игры, происходит какая-то обратная реакция — не химическая, а совсем иная. Об этом сложно думать: мысли словно отяжелены чем-то посторонним (и это постороннее — осознание, что до входа в сердце департамента — несколько шагов). Реверсивная хроника событий зовет его вперед, к коридору, в котором лампы мигают и затухают, в котором стены покрыты застарелой краской, которая местами сыпется, обнажая штукатурку, в котором вместо приветливых белых дверей — двери железные, с несколькими замками и изогнутыми замочными скважинами. Отелло уже не кажется этим болтливым забавным парнем, которым его видели почти все, с кем он общался вне работы — и зеленеющие за стеклами очков глаза, и растрепанные волосы, и пятно от реактива на халате, делали его образ зловещим и отталкивающим; Седрик понимал, что в кармане криминалиста все еще лежит горький шоколад, а бумаги, прижатые к груди, вряд ли содержат зловещие планы по захвату мира, но в этом коридоре, для которого сам Седрик был невероятно чужим, а Отелло, обратно, был в своей стихии, подобно рыбе в водопаде, все казалось искаженным и каким-то странным. Недаром этот отдел обходили стороной, кажется. Ступени лестницы очень крутые, а откуда-то снизу воняет формалином и чем-то, о чем Седрик даже знать не хочет — сохраняет решимость, идет вслед за другом, уже думая, что зря он на это согласился. Нижний коридор — вроде бы копия верхнего, а вроде бы нечто совсем иное — на некоторых дверях предупреждения об облучении на территории, на стенах висят работающие вентиляторы — их тихое жужжание, наверное, привычно для всех обитателей этих лабораторий, но постороннему привыкнуть сложно; Отелло левой рукой открывает ключом еще одну дверь — на таблице на ней имя почти стерто, а от фамилии не осталось ни одной буквы. Седрика не удивляют ни заспиртованные органы на полках пыльного шкафа, ни липкий железный стол, ни метры кинопленки на другом столе. Кафель под ногами, бывший когда-то белым, растресканный и потемневший, а ядовито-зеленые стены, одну из которых украшает таблица Менделеева, а другую — схемы, в которых Росс не может разобраться, делают и без того напряженную обстановку еще мрачнее. Отелло извиняюще улыбается и на время забывает про то, что здесь не один: надрезает пленку ученической косой, пинцетом вытягивает те обрывки, что змеями выползли из надреза, и помещает в густой прозрачный раствор на другом конце стола; пленка перестает трепетать в руках и начинает менять цвет с белого на черный. Седрику становится скучно наблюдать за непонятными ему действиями, и он садится на табурет около шкафа: ножки не внушают доверия, но, кажется, этот стул крепче, чем казался. Наконец оторвавшись от пометок в записях и каких-то манипуляций с кадрами, Отелло с прежней, свойственной обычному миру, а не застенкам лаборатории, улыбкой, подходит к Седрику и медленно произносит: — В здешних морозилках, к сожалению, не торты, а трупы, и мне нечего предложить к чаю, но теперь я готов тебя выслушать. Что случилось, что оперативник находит пропуск в отдел судмедэкспертизы, проходит через наших необычных сотрудников и мешает нашей невероятно важной работе? — задорно спрашивает он. — И в чем же важность работы? — не понимает Росс. — Опыты с пленкой… разве они не бесполезны? — Не могу рассказать, — Отелло, как обычно, увиливает от ответа, но (от понимания ли, что Седрику не захочется болтать об этом вне реальной лаборатории?) дает подсказку, — пленки нужны для того, чтобы продолжался один процесс, который продолжать не стоит. — Стандартные тайны? — Что получится, — медленно произносит судмедэксперт, — если у чего-то без души появится желание жить? — Получатся жнецы? — предполагает Седрик. — Не все, кто оживлен ради высокой цели спасти себя, рад этому, — качает головой Отелло. — Тебе известно это лучше, чем мне. Он молчит некоторое время, не решаясь заговорить. — Получится то, над чем некоторые из нас работают. Трупы, которые считают себя живыми людьми. С рассудком, мыслями, желанием жить… но без души. Как тебе? — Впечатляет, — не нашелся, что ответить, Седрик. — Я сейчас пытаюсь понять, что выйдет, если душу человека заточить во что-то иное. Например, книгу. Или бабочку. Или цветок. Представь себе цветок с разумом? Который может говорить, угрожать тебе… и который точно так же лишен эмоций и желаний, как большинство наших оперативников. Что ты хотел узнать, Седрик? — Ты говоришь про свою работу, — медленно произносит Росс, — потому что догадываешься, что мне некому будет об этом разболтать? Воцарилось неловкое молчание. — Я устал от этого, — высказывается Седрик. — От бесчисленных душ, погони за чем-то, утекающего времени, невозможности это завершить. Мне, — подбирать слова трудно, — не хочется жить еще больше, чем тогда, когда я повесил этот дурацкий камень на шею и пошел ко дну. Я просто устал. Почему даже наркотические анальгетики не спасают от душевной боли? — Потому что у души нет нервных окончаний, — подает голос Отелло. — Я понял это еще на четвертом курсе. — Я даже не могу последовать твоему примеру и уйти в науку, — пытается улыбнуться Седрик. — Потому что слишком поздно. — Всегда можно отречься от предназначения и выбрать свой путь, — сорванным, не своим голосом отвечает Отелло и отводит взгляд в сторону, не желая смотреть на друга — это сродни выстрелу в упор. — Не боишься, что нас подслушают и донесут куда надо, а? — Это же реальная лаборатория. Сюда почти никому нет доступа, — улыбается сквозь боль. Да, это реальная лаборатория. Вместо засушенных цветов здесь банки с душами — Седрик не знает точно, но почти уверен в том, что эти опрессованные колбы содержат не просто серебристое свечение, а свет души, который он видел сотню раз; вместо отчетов диспетчеров здесь вьются километры пленки, а для чего служат механические устройства, лязг которых слышен даже через толстые стены, не хочется и догадываться. — Ты знаешь, — Отелло прерывает сложившуюся паузу, — наш отдел иногда направляют вправлять мозги тем, кто устраивает бедлам в мире людей… — И? — Если когда-нибудь что-то случится, я останусь на твоей стороне. — Ты говоришь так, словно я уже украл косу и уехал куда-нибудь во Францию, сняв очки и оставив костюм в нашей старой комнате. — По тебе читается желание так и сделать, — простодушно отвечает Отелло. — Это смахивает на депрессию, честно говоря, с желанием уехать, никого не предупредив… Прости, я не тот, кто лечит душу от тоски. Психотерапии не будет. Могу посоветовать таблетки, но… — Боишься, что под колесами я буду только спать? — саркастично переспрашивает Седрик. — Боюсь, что они не помогут, — уворачивается Отелло. — Если наркота не работает, что говорить обо всем ином. — Действительно, — невесело отвечает Росс. И понимает: все, что было сказано — истина, от которой никуда не деться. Это не Отелло произносит роковые слова — это подсознание шепчет ему о том, какой из выходов будет единственным. Все предопределено заранее, и во всем этом переплетении судеб, в котором связаны между собой небо и земля, обшарпанные коридоры реальной лаборатории с рекреациями департамента, растворы в колбах и легкий жар косы после обрезания пленки, толстые тетради со списками душ и невесомые листы с отчетами, горький шоколад и печение в виде косточек… …они еще встретятся вновь.***
Когда Отелло слышит от кого-то из коллег, что в отделе кос проверка из-за того, что какой-то жнец устроил там погром и забрал свою косу, а после — исчез в неопределенном направлении, ему даже не нужно слышать о том, кто это сотворил — потому что знает ответ. Не нужно ему и поискового отряда из отдела управления, чтобы знать, где найти беглеца, но вместо этого он лишь разбавляет раствор формальдегида и фиксирует в записях гибель очередного подопытного растения. После завершения рабочего дня Отелло накидывает тонкое драповое пальто — в мире людей должна быть зима — и отправляется в тот старый бар. Когда он входит, там полно людей, но необходимого ему жнеца не было видно. Это казалось подозрительным и сразу сносило все его действия на «нет» — Седрик, кажется, действительно покинул Англию, и найти его будет сложнее, чем казалось. Бармен протирал стаканы, зевая за стойкой, когда Отелло попросил «что-нибудь покрепче». — Случайно не знаешь такого седовласого мужика в очках? — передавая стакан, спросил бармен. — Мне сказали отдать письмо чудику в очках, если он сюда заявится. «Гад», — думает про себя Отелло и дополняет характеристику: — У него были такие длинные седые волосы, ярко-зеленые глаза и желтое кольцо на руке? — И впрямь ты, — снисходительно дополняет бармен и, на мгновение скрывшись, возвращается с конвертом. «От Гробовщика». Отелло быстро просматривает кривые строки, написанные мелким почерком, и не знает, смеяться ему или злиться от написанного: Седрик забрал с департамента косу, замаскировав ее как-то под дощечку (ага, видел Отелло эту косу — выпендреж сплошной: огромная и по форме как раз коса, хотя многие предпочитали ножи или садовые инструменты вроде ножниц и секатора), сейчас на время обосновался во Франции (адрес написан мелко и неаккуратно, но все же указан) и был бы рад встретить его. Отелло фыркает и не утруждает себя соответствием образу человека — делает шаг и перемещается прямо по указанным координатам, надеясь, что письмо не было подставным. Не было — Седрик сидит в кресле у камина и пьет горячий чай, а неожиданное появление Отелло, кажется, нисколько его не смущает. — Ты все же сделал выбор, верно? — без приветствия начинает Отелло. — Спасибо, что натолкнул на мысль о нарушении всех правил несколько лет назад, — улыбается Седрик в ответ. — И что случилось? — Мир все тот же, что и был раньше… Просто я понял одну простую вещь пару дней назад: я могу сколько угодно винить подошвы и сходить с дистанции, но от этого ничего не изменится. Ты прав, как всегда. Поставить четкую цель и отмести все помехи на пути к ней. — Да что с тобой? — Знаешь, я совершил то, за что меня бы все равно погнали. Оставил пометку «не завершено» и сохранил жизнь там, где этого не следовало делать. — Это прерогатива наших, — тут же отвечает Отелло, не задумываясь, — если этот человек остался жив, значит, его срочно реани… погоди-ка. Седрик насмешливо смотрит, замечая, что друг начинает догадываться. — Ты про ту девчонку с ножевыми ранениями? Такая маленькая, лет восемь, с синими волосами… да? — Ее звали Клодия Фантомхайв, — не вслушиваясь в речи Отелло, словно для себя проговаривает Седрик, наслаждаясь звучанием имени. — Дочь лорда, оказывающего услуги королеве, которую попытался прирезать учитель математики, чтобы ограбить старинное поместье… — Ты что-то увидел на ее пленке, да? — Я увидел живую душу. Она так не хотела умирать, в ней было столько воли к жизни, что я не смог оборвать ее жизнь. Ты же знаешь, все происходящее казалось мне бессмысленным. — Да… — растерянно отвечает Отелло и вспоминает, как в лаборатории впервые за долгое время оказался человек, которого они обязаны были спасти. Потому что кто-то из оперативников счел ее той, кто меняет будущее мира, и без кого прогресс не произойдет. Потому что в этом полуразрушенном детском тельце с огромными ранами трепетала живая душа, полная терпения, настойчивости и решительности. Потому что их цель — в первую очередь спасать: людей, находящихся на грани смерти, суицидников, создавая для них новые тела, души, выискивая способы вынуть их из нутра демона и дать второй шанс — пока даже с цветами не вышло, но все же… Цель судмедэксперта здесь — не бесчисленные эксперименты, к которым стремился Отелло, а наука ради сохранения — души, решимости, жизни. — Я просто обязан встретиться с ней, когда она станет более взрослой, чем сейчас, — усмехнулся Седрик. — Хотелось бы мне посмотреть, что из этого получится. Чем займешься сейчас? — Буду делать то же, что и ты. Искать способы не помереть со скуки. Хочу пожить простой жизнью гробовщика — больше я ни на что не годен. А еще хочется продлять жизнь людей — не слишком это здорово: привязаться к кому-то и навек потерять его. — Пленки, — вырвалось у Отелло. — Если коса смерти с тобой, обрати внимание на пленки. Это ключ, который приведет тебя к тому, о чем бы ты хотел узнать… если хотел бы. — Если я и стану заниматься тем, над чем обычно работаете вы, — задумчиво отвечает Седрик, — то с конкретной и определенной целью. Пока что ее нет. — Все может измениться. — Может, — его голос равнодушен и спокоен. — В любом случае… Слышен хруст поленьев в камине, которые рассыпаются золотыми огненными искрами. — Пока еще возможно верить в счастливый эпилог.***
Конечно, было несложно догадаться, кто за этим стоит — расследование подтвердило и соответствие генетического материала мальчишки клеткам той Клодии, и причастность к происходящему медиков из компании «Осирис», которую возглавлял незабвенный виконт Друитт, и использование трупов членов правительства как временное пристанище для субстанции, чем-то напоминающей искуственные души, которые синтезировались в лабораториях. И единственное, что осталось в мыслях Отелло — легкая ностальгия по тому времени, когда он выдал немного информации про истинный отдел и, видимо, обеспечил себя работой на пятьдесят лет вперед. Грелль внимательно вчитывается в ровные строки листов из департамента с дальнейшими инструкциями: расследование, кажется, подходит к концу. — Поместье Фантомхайвов, — наконец изрекает он; Отелло кивает, думая о том, что их встреча все же состоится скорее, чем когда-то казалось. Сомнений в том, что загадочный Гробовщик, в свое время набивший морду Ноксу и Сатклиффу — старина Седрик, почти не оставалось. Чернила капают на страницу, срываясь с пера, и расползаются в кляксу странной формы. Устав жнецов, кажется, давно полетел к черту. Отелло не готов сражаться с ним — с зазубренным правилом, с соответствием указам отдела управления, с чертовым «так нужно» и «разум выше чувств». Это напоминает забавный эксперимент: столкнуть старых друзей с разных сторон баррикад и посмотреть, кто же выживет. Горчащий шоколад тает во рту и напоминает о чем-то очень далеком и странном: о бродячем псе, спящем на подушке Седрика — он не прогоняет его со словами «собаки лучше кошек, пусть дрыхнет», о небе, затянутом тучами, об испуганных голубых глазах девочки, лежащей на операционном столе, о чем-то странном, непонятном и неподконтрольном разуму. (о том, что жертвой чьих-то экспериментов свыше становишься ты сам и никогда не можешь об этом забыть).