Моя душа тебе принадлежит

Миша всегда считал, что если любить, то отдавать себя без остатка. Так должно было быть во всём. В любви, в сексе. Миша привык любить на всю жизнь. Повелось так нынче. Если любить, то навсегда. Как бы ни было больно и страшно. Миша любит Лёву. Всем сердцем, существом. Так любит, что, ложась рядом с ним, льнёт, прижимается. Только Лёва отмахивается, словно от мухи. Мише не больно. Может быть, чуточку обидно и неприятно, но не больно. Знал ведь, на что шёл. Знал, что по-другому никак. Миша не жалуется. Он просто несёт бремя, которое ему задолго до рождения предопределено, и терпит. А что ему, собственно, остаётся? Лёва не любит телячьи нежности. А у Миши иногда сводит мышцы всего тела от желания обнять, прижаться. Ведь революция, война. Мало ли что может случиться? Вдруг они больше не увидятся? Иногда ему кажется, что он отдал бы всё на свете, лишь бы Лёва всегда был с ним. Целовал в бескровную щёку, шептал слова любви... Но Миша знает: такого не будет, как не проси. Лёва помешан на революции, ничего поделать нельзя, как не старайся. А сердце ноет в груди. Только кому до этого есть дело? – Неужели это так обязательно? – спрашивает он, когда Лёва нервно ходит по комнате, дёргает плечами. Дрожат его руки, и Мише хочется взять их в свои. Лёва бросает на него сражающий наповал взгляд, издевательски растягивает слова: – А ты что думал? Революция – это не штаны протирать. К этому точно надо подходить. Миша опускает глаза. Болит в груди, и слёзы предательски текут по щекам. Но Лёва не заметит. Ему ведь всё равно. – Спать надо, – нервические нотки слышит в голосе. – Ты ложись, а я подумаю ещё. Миша сухо кивает. Привык уже. Знает ведь, что Лёва помешан на этом, и нюни распускает. Миша всегда спит в рубашке и штанах. Хоть Лёва видел его прелести и даже касался, Мише всё равно стыдно. Красный румянец проступает на щеках, стоит Лёве о чем-то таком заикнуться. Миша засыпает уже. Обнимает подушку всеми руками, сдавленно мычит. Он отчётливо слышит шаги, а потом и руки, обнимающие его. Лёва прижимается ближе, и Миша отмечает, что руки не дрожат, как тогда. Уголки губ слегка приподнимаются, и сладкий сон накрывает с головой… Что может быть лучше таких крепких и надёжных объятий?

***

– Лёв... – горестно опустил глаза, сердце защемило в груди. Белое осунувшееся лицо посмотрело на него. – Ась? – спросил он, и щемящая боль кольнула сердце. Миша подошёл ближе, крепко обнял любимого человека. – Ну, ты чего? – на удивление мягко спросил мужчина, отстранившись. – Да ничего, – сухо бросил Миша, собравшись с духом. – Идём. Лёва кивнул. Где-то за окном протяжно завыла собака. Снег бьёт в лицо. Всё вокруг неподвижно. Лошади не спеша идут рысью, мгла поглощает всё. Сонно колеблясь, Миша потирает лицо, а свысока на него смотрит голубое и чистое небо. Лёва едет впереди, и перед Мишей его костлявая спина с выпирающими рёбрами. Миша тяжко дышит. Единственное желание – это подойти обнять и успокоить, ведь Лёва совсем устал от этой жизни, революции... Клубится чёрный дым, поднимаясь над головами. Они останавливаются. Кругом пустота и первозданный холод. Миша с замиранием сердца подходит к Лёве, окостенелыми пальцами цепляется за его плечо. Тот ничего не говорит, просто смотрит куда-то, что-то ищет... Миша тоже вглядывается. Показываются черные силуэты. Серые лица, суровые и печальные глаза. Миша сглатывает, шепчет Лёве: – Пленные. Переводит дыхание. Негнущиеся ноги совсем не держат. – Ты убьёшь их? – он совершает над собой огромное усилие, чтобы голос не дрожал. Лёва ничего не говорит. Пленные приближаются, и Миша только сейчас понимает, что среди них мальчик. Лет тринадцати-четырнадцати. Грязная рубаха, спадающая с плеч, темный сгусток запекшейся крови виднеется на шее. «Он совсем дитя», - понимает Миша и снова смотрит на Лёву, шепчет искусанными губами: – Там дитё... Лёва вздыхает, но ничего не говорит. Миша видит, как губы подрагивают, как неживые глаза смотрят с равнодушием. – Поживей! – кричит один из красноармейцев, бьёт палкой. Крик, пронизывающий и звенящий, разрывает тишину, и Миша видит мужчину лет сорока, может быть, сорока пяти. Кровь льётся изо рта, слёзы катятся по худым впалым щекам, руки дрожат. Двое пленных, его товарищи по оружию, поднимают его, удерживают. – Товарищ Троцкий, что прикажете с ними делать? – спрашивает один с чахотным и бессоным лицом. – А что делают с пленными? Миша сглатывает ком, бледное лицо смотрит на Лёву. Сердце замерает и почти не бьётся. – Лёв...– вздрагивающим голосом шепчет Миша. Да толку? – Может не надо? Сжатая пружина теснит грудь, стоит Лёве посмотреть на него. Глаза сухие, а губы снова побледнели. – Они убивали таких, как ты. А ты жалеть надумал? Из толпы послышались стоны изуродовнных, бледных лиц. – Мы...Мы же не животные. Пожалуйста... – Предлагаешь их вообще отпустить? – Не отпустить! – возмущённо лапочет Миша, и руки сильнее сжимает. – А не убивать. Лёва смакует. Долгим, тяжелым взглядом смотрит, словно осмысливает что-то про себя, а Миша в глубине души надеятся, что всё будет хорошо, ловит на себе ротное, безусое лицо пленного. Босые руки, ноги, рубашка в крови. – Будь по-твоему, – чуть шевельнув губами, произнёс Лёва. Странное чувство подкралось к нему. – Отправьте их на работы. И смотрите, чтобы ни один не думал сбежать! Иначе, я с ваш три шкуры спущу! Мертвенная бледность легла у него на лбу, глаза почернели. Красноармеец кивнул, выполняя приказ, а Миша ощутив слабость, легонько повис у Лёвы на шее. Искрится снег, и непроглядная тьма поглощает всё вокруг. Но руки крепкие в ответ сжимают, и все печали отступают. Ведь если любить то до конца, не так ли?