Ничего этого не было.
Над головой от края до края широкой мьюнианской земли, концов которой и видно вовсе не было, простиралось бархатное, темно-синее, предрассветное небо, как перед неистовой, скоро блещущей зияющими молниями грозой или диким ливнем, словно цветущая живородящая яблоня, оплетенная, будто ароматным винцом, сотнями мелких розовых бутонов, жило, медовело, дышало. В мягком прохладном воздухе, волнами ароматной освежающей сирени льющемуся сквозь мерцающую тишину молочно-белых звёзд, чувствовались легкие нотки любимого запаха ванили, а где-то вдали шумел морской прибой, окутанный мягким пуховым покрывалом судорожно-бледной луноликой ночи, по-матерински заботливо рассыпавшей звёзды в отражениях и бликах белоснежной луны, диск которой неспешно клонился к горизонту. Тоффи уныло вздохнул в попытке успокоить горящие волнующиеся лёгкие, и плоть, будто по поименованию, вновь пугающе быстро остыла, беззаботно оставив абсолютную пустоту после себя в большом тлеющем в собственном горьком пепле сердце. Он бы, наверное, так и не узнал, что у него есть это самое сердце, если бы не пустота, темная, глубокая, тоскующая, изжигающая всё на своём пути, подобно неподвластному разбушевавшемуся пламени, яростно испепеляющему легковоспламеняемые многочисленные лесные массивы — его не остановить, она изнечтожает всё самое… живое, вернее, всё то, что всё ещё по какой-то причине почему-то пытается выжить, оставляя после себя склизкое липкое нечто темно-зеленого цвета. Это похоже на болото, вязкое, топкое, способное запросто поглощать существ извне, не вызывая подвоха и опасения, оно не остановиться не перед чем, словно то же пламя. Оно, будто неведомый злой призрак следует за тобой по пятам, громко позвякивая старинными заржавевшими цепями медово-медного цвета, в которые прочно закованы его исхудалые, изможденные, оледеневшие руки, невесомые запястья которых окутаны светло-синими паутинками слабых тоненьких вен.Пустота. Пустота. Пустота.
— Набатом гремело в голове ящера, нещадно разрывая тонкие чувствительные барабанные перепонки, в прах изничтожая холоднокровный, рассудительный голос, как казалось бы, вечного разума, отголоски которого медленно тлели в давно потухших янтарно-золотых стеклышках сильно замыленных глаз, а тяжелое молодое сердце, гулко бьющееся о свинцовые мыщелки рёбер, словно острейшие лезвия изнутри изрезающие горячую алую плоть, медленно сгорало, потому что эта самая пустота вовсе не пустое временное помутнение уставшего сознания заигравшегося во взрослые игры несмышлёного подростка, а потому что она горит, ярко вспыхивает разноцветными, сверкающими в темной дали таинственной ночи, сияющими искрами, взрывается и снова восгорается, будто тысячи далёких лазурных лесных массивов, в миг изменив свои отчужденно спокойные тени на красно-рыжие вспышки коварных языков кровавого пламени, в её удивительно голубых глазах.***
Сколько потрясающих смертельных казней пережил на своём долгом веку Тоффи, и сказать-то страшно. Яркие ведьминские костры, что ни на есть обыкновенные сожжения смертных заживо — знай, что только и умеют, как душераздирающе корчиться себе в предсмертных судорогах, да всё глотать сгорающими легкими ядовитый пепельный дым, что с них взять, жалкое зрелище… Лишение голов острейшими лезвиями средневековых машин для жесточайших пыток, тоже такое себе, на самом деле зрелище — крови много, а смерти как таковой народ и не видет, ну подумаешь без головы остался, пф… А может просто приелось, но, что ведь говорится, на вкус и цвет, так ведь? Простые, но тем не менее, весьма презабавнейшие повешения, пожалуй, нравились ящеру больше всего. Тоффи любил наблюдать, жадно, будто голодный зверь на охоте, подцепляя каждую деталь, будь та хоть важнейшей из всего списка, хоть весьма простой и очевидной, ему безумно нравилось искать причины их следствия и итоги. Поэтому, наверное, повешение и было, на его взгляд, одной из самых интересных, иначе говоря, занятных казней. Ведь пока простой люд, насильно согнанный к месту смертельной пыточной королевскими стражами, просто случайно проходивший мимо или собравшийся поглазеть на несчастного, весело потешаясь и громко выкрикивая оскорбления в сторону обвиняемого, расходился в течении недолгих пяти минут, если не раньше, после смертельной процедуры, ящер ещё долго мог стоять и наблюдать за смертниками. Сначала они по обыкновению начинали задыхаться, медленно, то и дело громко булькая и хватая посиневшими сухими устами те малые крохи доступного кислорода, что способны были проглотить, происходило это именно из-за того, что под тяжестью собственного тела смертников их дыхательные пути были слишком туго перетянуты тяжелыми плетеными канатами, на которых, собственно, и подвешивали, или иначе говоря, вздёргивали, так это любили называть на Мьюни, несчастных. Затем у многих из них, более жалких и слабых, по личному мнению ящера, зачастую случалось кислородное голодание и они могли сдохнуть просто от обыкновенной нехватки воздуха, или же в результате того, что сосуды головного мозга переполнялись кровью, поступающей по позвоночным артериям, что было довольно скучно по сравнению с тем, что творилось с теми, кто все ещё упрямо, но совершенно безуспешно старался бороться за свою жизнь. Они же, борцы за свою скудную, абсолютно ничего нестоящую жизнь, все ещё упрямо кряхтели, пытались ухватиться совсем ослабшими, чаще всего связанными тугой грязной веревкой ручонками за толстые канаты, на которых были подвешены, но оттянуть смертоносную участь, увы и ах, так и не выходило. Кто-то покорно смирился с коварной судьбой, кто-то дальше продолжал дерзновенно сражаться с самой владычицей-смертью, но все они имели один печальный итог. В конце концов у казённых либо пережимался возвратный нерв, что вызывало серию патологических импульсов, а затем и полную рефлекторную остановку сердца, либо же хрупкие шейные позвонки мучительно болезненно смещались, вызывая различные тяжелейшие травмы, несовместимые с жизнью. На самом деле, было ещё куча подобных смертей, вызванных разными факторами, но, пожалуй, именно эти были наиболее запоминающимися и красочными. Тоффи же считал, более того, твёрдо был убеждён в том, что если обыкновенная казнь простых незаурядных смертных вызывает такой томительный душевный отклик в нем, и удивительный, неимоверный подъём сил, внезапно всколыхнувшихся где-то среди широких просторов души, если таковая у него имелась, тот самый факт ставящий всё под сомнение, то уж гибель злейшего врага станет одним из самых ярких, интересных и запоминающихся моментов в его жизни, если не лучшим, конечно же.***
Это должно было стать чем-то абсолютно невообразимым, совершенно фантастическим, незабываемым, тем, что оставит такую едкую перманентную печать среди слепых отголосков памяти, тем, что останется где-то в глубине его на всю оставшуюся жизнь, позволив праздно победоностно ликовать возопившему радостному сознанию. Он не хотел, чтобы это событие всё же произошло, даже не мечтал, грезя темными бархатными ночами лишь о долгожданном, кровавом возмездии, а именно жаждал, подобно изнывающему от несусветной жары путнику, ненароком заблудившемуся в желтых песках суровой сухой пустыни, смертельно жаждущем живительной влаги, он горел желанием отомстить Мун за всё то, что так больно ударило по его горячему сердцу и репутации, так скрупулёзно собирающимся по мельчайшим кусочкам заново на протяжении вот уже нескольких лет. Казнить — значит в одночасье лишить всего: той же репутации, которой они оба, как известно очень дорожили, чести, достоинства, власти, любви, жизни. Опозорить, публично унизить перед её же собственным жалким народом, что будет забавно улюлюкать и строить насмешливые рожицы вслед гордой королеве. Ящер думал, что это будет именно той монетой, которой коварная, но на удивление, как оказалось, справедливая судьба сможет наконец-то щедро отплатить поверженной королеве, потерявшей власть и даже поддержку вскормленного ею, словно заботливой матерью, народа. Он ни раз и ни два представлял, как она, смиренно опустив вовсе не по-королевски разлохмаченную белесую голову, идёт под строгим конвоев стражей, стыдливо потупив взор помутнившихся голубых глаз; как строго, торжественно и величестевнно глядят на неё мудрая, уже немного поседевшая Эклипса и юная наследница престола и преемница всех королевских обязанностей — Метеора; как сам он, по обыкновению вечно находящийся в тени, исподтишка наблюдает за ней со средоточенно серьезным лицом, будто ему абсолютно всё равно и совершенно наплевать на неё; как она видит и самое главное смотрит на него, и от его равнодушного фырканья, что конечно же, непроизвольно вырывается у него, у Мун на душе становится ещё поганее. Но сейчас… Сейчас он вовсе не видел в её хрустально-чистых, лазурных радужках глаз никакого заведомого осуждения, ни скудной, присущей всем смертным глупой обиды, ни даже капли жалкой ярости обреченного, которого ведут на казнь, ни последней, печальной, жалобной мольбы умирающего, который вот-вот, да и покинет этот мир, оставив за собой лишь только тоскующее, томительное смятение. И если чуть раньше, буквально мгновение назад, ему казалось, что взгляд у неё был абсолютно пустым и безжизненным, будто у того, кому уже совершенно нечего терять в этой жизни, то сейчас он ясно видел, каждой клеточкой тела ощущал на себе глубокий, понимающий, даже, скорее, какой-то сожалеющий, что ли, но уверенный взор, полный стойкой решимости и непоколебимого величия. Нет, вовсе не тот, что присущ всем великим деятелям, увы, обречённым судьбой на смертную казнь; вовсе не тот, которым смотрит на весь мир несчастный, лишившийся в одночасье всего самого дорого, и готовый вот-вот разрыдаться, молясь милостивому государю о пощаде битые сутки напролёт; и отнюдь, совсем не тот, которым должна глядеть на своих злейших врагов поверженная, побеждённая, униженная королева. Это был тот самый мужественный, сильный взгляд Мун Неустрашимой, окончательно пойманной, загнанной в самый угол, но с гордо поднятой вверх головой. Взгляд, которого не заслуживал ни один, даже самый лучший народ в мире, но которым всё же истинная, мудрая,on/off
в нужный и такой, оказывается, правильный режим, заставив воображаемый выключатель громко щелкнуть, сумасбродными вихрями теряющихся беспорядочных мыслей закружиться в потерянном, помутневшем от злобы и тоски сознании, заставив широкие тёмные, словно чёрный янтарь, зрачки молниеносно сузиться и внимательно сфокусировать свой взгляд лишь на одном, пожалуй, самом важном и самом сокровенном. И стоило ящеру только понять, осознать во все услышанное то, что так и норовит вырваться в безудержном, порывистом вопле, наружу, как испуганный вздох сам собой сорвался с губ в свинцовую тишину удивительно чистого предрассветного небосвода, где вот-вот в глубине аквамариновой выси должны были заиграть пушистые вихры седовласых облаков и первые лучи ослепляющего, удивительно желтого солнца. И Тоффи почему-то безумно захотелось вынырнуть из-под тонкого полупрозрачного шатра призрачной тени, и восклицательно обратившись ко всему собравшемуся на площади народу, спросить: — Неужели… Неужели никто не растает, неужели выхода нет? — и вопрос бы определенно застыл бы в ледяном после сумеречном воздухе, звонко гудя в разумах тысячи мьюнианцев, заставляя их задуматься… Но того недвижимого, неуправляющегося разумом, эмоционального порыва, который мог бы в лице кровожадно ухмыляющегося обаятельного ящера спасти Мун, так словно это было в похмелье, тот, который то и дело мелькает во всех и дешевых, да и чего греха таить, весьма неплохих земных кинодрамах и романах, о котором вспоминают многие песни и стихотворения, вовсе нет. Его нет, не было и никогда не будет, потому что не может быть, потому что Тоффи, как бы грустно этот не звучало, это — набор строгих правил, хитроумных схем и гениальных планов, требующих стальной выдержки, потому что Тоффи — это стальные нервы, стальная плоть, стальная хватка когтей, потому что каждый раз он копил силы и старательно выжидал перед тем, как нанести удар, но каждый раз поигрывал, не сумев правильно расставить приоритеты, и самое главное, потому что Тоффи до сих пор свято верил:Всё, во что ты навеки влюблён, уничтожит разум!
Однако, сегодня Мун Неустрашимой удалось открыть ему другую, более скрытую, затаенную под тысячами слоями нежнейших перистых облаков абстрактного измерения времени, истину. Истину, во что бы то ни ставшую, гласившую лишь об одном:Разум бессилен пред голосом сердца…
***
—Только я! Слышишь?! Только я могу убить тебя, и никто больше! — крепко обхватив тонкое девичье запястье Мун, будто всё ещё будучи в жутком страхе вновь её потерять на веки вечные, робко, совершенно несвойственно для самого себя, улыбается ящер, всё же оголив белоснежные клыки идеально заточенных зубов. Он ещё сильнее прижимает к себе немного уставшую, чуть раскрасневшуюся и разрумянившуюся от долгого бега Флай, но движения не останавливает, силясь поскорее убежать с ней куда-нибудь… на край света. — В таком случае, только я и только я могу убить тебя, — всё также, как и прежде, словно вернувшись почти на двадцать лет назад, язвит Мун, — ведь только так я точно буду уверена в том, что выхода нет.Они извечные враги и соперники друг друга, по ошибке судьбы вместе бегущие навстречу новому рассвету.