***
Ванечка знает, что если Слава не открывает дверь после первого звонка, то он не откроет ее вообще. Скорее всего, он обдолбан. Или пьян. Или спит. Или обдолбан, пьян и дрыхнет без задних ног и оклемается только часов через десять. – Зашибись. Он садится на пол под дверью и ищет в рюкзаке телефон. Он не телка, зеркальца нет, так что приходится пользоваться подручными средствами. В небольшом, разделенном на две половины поперечной трещиной экране, видно часть лица от глаз до верхней губы. Ваня прищуривается – хуевое зрение – и видит, что все ужасно. Царапина тянется от брови, через всю щеку к уголку губ, она глубокая, с рваными краями, как будто драла кошка. Кровь сочится густо-бордовая, и от одного ее вида у Вани сжимается в животе. Он находит в рюкзаке салфетки – там всего две штуки, надо быть осторожным. Он протирает одной свои руки, а вторую использует, чтобы промокнуть царапину, прикладывает ее в попытке остановить кровь. – Тебе бы зашить ее, – слышит слева от себя и рывком натягивает капюшон на лицо. Нет. Только не это, только не он. Сердце колотится, как ненормальное. Ваня не просит у судьбы ничего, он знает, что не заслужил, и это первый раз за многие годы, когда он реально молится мысленно, лишь бы он ушел. «Пожалуйста. Уходи, не смотри на меня, я не выдержу». Когда Ваня со Славой сняли эту квартиру, Ваня Рудбой уже жил напротив. Красивый, улыбчивый, он мог идти по дороге в ста метрах от дома, и Ванечка видел его в окно. Определял по походке, по чуть сгорбленной спине и по тому, как он переставлял ноги. Что-то случилось в тот день, когда Рудбой показался Ванечке на глаза. Его будто током прошибло, и вместе с непривычными новыми чувствами разрослась небывалым масштабом прежняя неуверенность в себе. Она троилась и росла внутри, с каждым днем опутывая Ваню своими щупальцами все сильнее, и в конце концов он вообще перестал показываться соседу на глаза. Каждый раз, когда они встречались в подъезде, Ваня опускал голову и радовался, что надел кепку, капюшон, очки. Рудбой здоровался, но Светло мог видеть только носки его кроссовок и слышать голос, который он потом вспоминал ночами. Рудбой был красивым и светлым, а Ваня… Ване стоило сидеть где-нибудь в пещере под землей и не пугать людей своим видом. Он встает и поворачивается к двери, колотя по ней кулаком. – Что, Слава опять в говно? – Рудбой не уходит. Он стоит за спиной, по голосу – слишком близко, – и продолжает. – У тебя ключа нет? Ваня мотает головой, не в силах даже слова сказать. Обычно острый на язык, сейчас он готов провалиться сквозь землю, лишь бы оказаться подальше отсюда. Наверное, им со Славой суждено снимать хату вместе и портить друг другу и без того конченую жизнь. Неуверенность в себе, врожденные комплексы каждый лечил по-своему. Ваня – работал и прятался от людей, Слава, наоборот, собирал вокруг себя как можно больше народу и делал вид, что у него все заебись, а по ночам блевал в туалете, и Ваня прекрасно знал, что он противен сам себе. Но его тоже что-то душило, как душит змея свою жертву. – Слушай, если хочешь, можешь у меня подождать. Я, кстати, умею зашивать раны. Это на случай, если ты в больницу не хочешь ехать. Рудбой касается Ваниной спины, и Светло закрывает глаза. Уродство, как яд, проникает внутрь. Скоро его кровь станет черной, начнет вонять и гноиться. Рудбой не должен касаться его, он грязный, уродливый и недостойный. – Вань. «Он… знает мое имя, – проносится в голове. – Откуда он знает мое имя?!» Это страх – дрожь в коленках. Ваня никогда так не боялся людей, как боится этого парня с теплой улыбкой и красивым, до смерти красивым лицом. – Нет, ну так не пойдет, ты весь дрожишь, – его рывком разворачивают, и Ваня не придумывает ничего лучше, нежели закрыть лицо руками. Пальцем касается свежей раны, от боли скрипит зубами, но так и остается стоять, игнорируя чужие руки на своих запястьях. – Пойдем. Обещаю не насиловать и не продавать тебя на органы. Последнее сказано со смешком, и Ваня чувствует себя просто ужасно из-за того, что не может пошутить в ответ.***
Они входят в квартиру Рудбоя. У него здесь чисто и пахнет свежей краской. Видимо, недавно делал ремонт. Ваня аккуратно оставляет кроссовки в уголке прихожей, здесь нет шкафа для обуви, но есть большая вешалка под верхнюю одежду. Снять куртку – лишиться капюшона, и Ваня остается в ней. Его вещи Рудбой утаскивает на кухню, оттуда же что-то кричит про чайник, и возможности убежать у него нет. Телефон, документы, деньги – все в сумке. – Ну, что ты застыл? Проходи. Ваню усаживают на стул у окна. Он готов начать рыдать прямо сейчас, потому что Рудбой бесцеремонно стаскивает с него куртку, снова ворчит что-то про то, что «это не дело», и задирает за подбородок его лицо к себе. Ваню прошибает крупной дрожью. Пальцы Рудбоя приятно-прохладные, приходится смотреть на его губы, чтобы не потерять сознание от переизбытка чувств. – Ух ты, – неожиданно говорит сосед. Ваня морщится. Что? Ему противно? Блять, да точно. Он, наверное, сейчас блеванет. Что он видит? Он видит это уродство или только новый, свеженький порез, который точно станет в последствии шрамом, добьет картину? Но, вопреки всем его страхам, Рудбой продолжает: – Какие глаза. Ваня хочет спросить – какие? Но у него сухо во рту. Он сглатывает, смачивает губы слюной и поднимает взгляд, все-таки решившись. Вблизи Ваня еще прекраснее, чем издали. Крашеная темная челка лежит на лбу, мелкие веснушки задорно украшают нос и щеки – нет, ну точно, солнышко. Пальцы осторожно проезжаются по царапине, и Ваня шипит. – Больно. Рудбой смеется. – Наконец-то, заговорил. Слушай, может, я отвезу тебя к врачу? Я могу и сам, но там аккуратнее сделают, профессионалы все-таки. Он говорит логичные вещи, но Ваня не готов встать и выйти отсюда. Он не готов к тому, что пальцы Рудбоя больше не будут трогать его. – Какая разница, – отвечает он, и голос его дрожит. – Шрам будет один хуй. – Не парься, сейчас от шрамов избавляют на раз-два. «А от уродливых лиц?» Рудбой выходит, видимо – за аптечкой. Ваня поглядывает в сторону окна и рассматривает перспективу смыться. Но с третьего этажа прыгать такое себе, да и куда ему идти? Слава явно все еще дрыхнет. Сосед возвращается. – Тогда терпи, обезбола у меня нет. И Ваня терпит. Пока Рудбой чем-то смачивает рану – больно, пиздец, пока, аккуратно касаясь подушечками пальцев полыхающей кожи, накладывает швы. Он не профессионал, да, но лицо его выглядит таким сосредоточенным, словно он делает это всю жизнь. Ваня восхищен. И не только тем, что Рудбой делает, но и самим Рудбоем, он смотрит неотрывно, едва не умирая, когда его просят закрыть глаза. А потом открывает и снова смотрит, и слюна скапливается у него во рту – это невыносимо. Потом они пьют чай. Ваня обжигает рот, но не подает виду, потому что ему тепло и уютно, и он вышвырнет весь хлам из их квартиры сегодня же, только чтобы у них стало хотя бы самую малость так же уютно. – Не расскажешь, кто тебя так? – Рудбой кивает на его лицо. Ваня все еще смущается тому, что на него смотрят. Но во взгляде соседа нет ни намека на отвращение – это загадка, которую Светло еще предстоит разгадать. – Да так. Есть один знакомый придурок, который шуток не понимает. Рудбой смеется. – А ты проблемный, Ваня Светло. «И фамилию знает, вашу мать». Все еще хочется прикрыться. Пойти и нацепить куртку, лицо спрятав под капюшоном, потому что Рудбой не стесняется, он смотрит и смотрит, какого, спрашивается, хрена. – Что? – не выдерживает Ваня, потому что его все это злит. Он привык прятаться, он ненавидит, когда на него таращатся, он не бракованная игрушка в магазине, он живой, хоть и уродливый, человек. – Не могу понять. – Что? – как попугай, ей-богу. – Почему ты все время прячешь такое лицо? Он делает ударение на слово ТАКОЕ, и Ваню прошибает злостью. – А что мне стоит делать? – резко спрашивает он, и тут же чувствует вину, но остановиться не может. – Ходить, распугивая прохожих? Мой день – Хеллоуин, он всего раз в год бывает, так что отвали. Рудбой молчит. Ваня не смотрит на него, но слышит дыхание – не менее злое, чем у него, и очень хриплое. – У тебя с головой все в порядке? – Какого… – Иди сюда! И, прежде чем Ваня успевает ответить, его хватают за локоть и тянут в комнату. Как-то ночью он представлял, как обставлена квартира Рудбоя, где он спит, но сейчас не успевает рассмотреть, потому что его ставят перед зеркалом во весь рост и убирают ладони от лица. – Смотри! Ваня жмурится, мотает башкой, тянется, чтобы снова прикрыться, но Рудбой сжимает его запястья руками и крепко держит. Его тело прижато сзади к телу Вани, он повсюду, везде, его запах забивается в ноздри, проникает в глотку, и, черт бы его побрал – Ваня смотрит. Они вместе рядом, как Красавец и Чудовище, контраст такой очевидный, что Ване страшно. – Красиво, правда? – спрашивает Рудбой, и Ваня смотрит на него, на его прекрасное лицо, на его руки, исписанные татуировками, как картинами, на его волосы, даже в беспорядке идеально раскиданные по лбу. – Красиво, – шепчет он. Рудбой улыбается. – Ты не туда смотришь. Он мягко трогает Ваню за подбородок. Теперь это не вынужденное прикосновение, он это делает намеренно. Сначала просто держит, а потом скользит пальцами по лицу. Очерчивает губы – плавно, аккуратно порхая там, где пульсирует болью зашитая рана. Потом проводит пальцем по переносице, мажет подушечкой по ресницам – Ваня только чудом не закрывает глаза. – Ты красивый. Нет. Это неправда, кто-то бы сказал ему, если бы уродство вмиг стало считаться красотой. Ваня знает, у него дома есть зеркало, он некрасив. Мотает головой, и Рудбой прижимает его к себе за пояс, свободной рукой проводя линию от подбородка к шее. – Да блять, ты же шедевр, Ваня. Почему ты прятался от меня? Почему я не видел твоего лица так долго? Это преступление. Эти слова, как лекарство, проникают в кровь, и яд рассасывается. Руки, голос, слова Рудбоя – антидот. Он выкачивает из него страх, и хочется плакать. Рыдать. Кричать. Что он и делает, когда его разворачивают и вжимают в свое тело с силой. Болит буквально все, Ваня кажется себе калекой, чье тело переломано в десяти местах, и вот, все кости разом начинают срастаться...***
Курс психотерапии, на котором настоял Рудбой, приводит к тому, что Слава смотрит на Ваню и спрашивает, куда делись все его капюшоны. – Смотреть на тебя не могу, – заявляет он, и месяц назад Ваня бы в спешке натянул на лицо кепку, но сейчас он замечает все. И изогнутые уголки губ лучшего друга, и его блестящий взгляд. Ваня орет на Славу и заставляет того выбросить весь мусор из своей комнаты, пока он не добрался сам и не выкинул и нужные вещи тоже. Ваня все еще носит очки. И вздрагивает, когда ловит на себе взгляды. Вполне заметный шрам на лице немного чешется каждый раз, когда на него обращают внимание, и Рудбой целует его вечером, когда они встречаются. Он прокладывает дорожку из поцелуев от брови до уголка рта, потом издевается над губами, и в конечном счете они падают на пол, потому что Ване необходимо как-то увернуться, а Рудбой против.***
– Сними, – слышит Ваня, когда они с Рудбоем встречаются в парке. Он вздыхает, стягивает с себя очки и оглядывается по сторонам, надеясь, что никто не таращится. – Зачем звал? Евстигнеев работает, вокруг него куча аппаратуры, и под деревом две девчонки-гримерши расставляют баночки на столе. – Хочу, чтобы ты стал моей моделью. Звучит, как бред, конечно же. Ваня смеется и разворачивается, чтобы уйти. Этого не будет. Никогда, нахрен, этого не будет. Рудбой ловит его, крепко сжимая за пояс двумя руками. Он без стеснения целует его в шею под линией роста волос, и проходящий мимо мужик брезгливо смотрит в их сторону. – Не гони, Вань. Тут люди. – Я прошу тебя. Сделай это для меня, хорошо? Я мечтал об этом с того момента, как ты врезался в меня в подъезде. Я успел разглядеть только ту жуткую бородку, которую ты, слава богу, сбрил, и нос, но я уже тогда знал, какой ты красивый. Ваня разворачивается, чужие руки слетают с его пояса, и теперь они не касаются друг друга. Это трудно – взять и в один миг поверить, что все твои страхи были выдумкой, потому что ты немножко поехавший. Что лучший парень на свете считает тебя красивым и он твой, он с тобой, он готов быть с тобой всегда. Он оглядывается. – Что нужно делать?