Молчи со мной

      Лука — такой правильный, всегда почти идеальный с золотисто-белым нимбом на голове, который обязательно пририсовывает ему в своем воображении Гарет, тихо усмехаясь уголками губ и с наслаждением прикрывая колюще-больные глаза. Украдкой, быстро, чтобы никто не заметил. Даже имя у хорвата святое и такое же светлое, как и он сам. Подходящее человеку, к которому все так тянутся за этим пресловутым светом (Гарет приватизировал бы тот свет с огромной радостью, но от чертовой лучезарной улыбки он становится абсолютно беспомощным). Лука — истинный славянин с открытой душой и горячим сердцем, чувствительный до абсолютизма. Человек, которого можно почти убить одним неосторожным словом. Человек, ради которого Бейл сдерживает свою язвительность, убирая ее подальше, оставляя другим. Каждому, кто посмеет тронуть его Модрича. И не хочет себе признаться в том, что сам постоянно боится сделать ему больно: физически, психологически — да без разницы, он все переживает одинаково сильно. Лука — нестерпимо простой в общении и отношении к другим. Настолько, что Гарету иногда кажется, что не будь его самого рядом с хорватом, он непременно вляпался бы в какую-нибудь историю.       Лука — такой непохожий на самого валлийца. Абсолютно другой.       — Спасибо, Господи, что защищаешь его, — бубнит Бейл, ухмыляясь и опускаясь на кресло в номере с видом на кровать. Как назло — двухместная: в ненавистной гостинице что-то опять намудрили, из-за чего Бейл теперь спит в отдельной комнате. Один. Значит, холодно сегодня будет. Впрочем, может оно и к лучшему, в какой-то степени: тихо, никто не помешает.       Что?       Голос негромкий, и это ясно показывает, что Модрич действительно не слышал; чуть сонный. Гарет ловит себя на мысли, что готов сорваться к нему прямо сейчас и уложить этого заработавшегося идиота спать, чертыхается на свою внезапно появившуюся ванильность и выдыхает, облокачиваясь на спинку кресла, прикладывая телефон к уху еще сильнее (хотя, кажется, куда уж больше). Неосознанно хочет услышать каждый полутон такого знакомого голоса, каждый оттенок настроения.       — Скучно, говорю, без тебя в «Реале», — тянет Гарет, чуть массируя горячими после тренировки пальцами виски. Прикосновения отдаются ожогами где-то в подкорке. Неприятно, раздраженно откликается на них тело, пока Бейл слушает мертвенно-повисшую в телефоне тишину. Глубокий вздох с другой стороны «провода», и Гарет берет себя в руки, включая привычного для общественности себя. — Приматывай уже со своих каникул, давай.       В голове — воспоминания об их традиции кружатся разноцветным конфетти, оседающим на пепел в черепной коробке, копившийся, кажется, всю жизнь. Вспоминается Сантьяго Бернабеу и ночи выходных, когда они ворами прокрадывались (ну, охране Лука все-таки сказал, что им по графику легче еще и так тренироваться, и даже почти не соврал, — святой же, дьявол) через подсобные помещения и выходили по главному на зеленый, совсем недавно приведенный в порядок газон. Со смехом и шутками — то пинали друг другу мяч, то прессинговали, не давая пробраться к воротам, роняя друг друга на короткую, противно пахнущую резиной траву. И застывали. Каждый раз, когда громкий, бушующий взгляд сталкивался с тихо трепещущим, как листва на деревьях. И улыбки сменялись очарованным восхищением обоих. Лица, кожа, глаза, наполненные искренностью — их зачаровывало друг в друге все. Абсолютно. До последней прядки волос. Каждая чёрточка залетала в мозг, мельтеша и кружась там обжегшимся о раскалённую лампу мотыльком.       Отшатывались друг от друга, когда становилось слишком много насекомых в вечно беспокойном и напряженном мозгу, — резко, эмоционально. И продолжали тренировку до того самого момента.       Чужая (родная) рука на запястье, прохладная, успокаивающая, отдавалась, как ни странно, теплом необдуманной спонтанности — слишком искренний. И тянул за собой в пределы центрального круга, усаживал или укладывал на газон, тихонько устраиваясь рядом и поднимая взгляд на тёмно-чернильное, покрытое золотом небо за открытой крышей Сантьяго Бернабеу. Чужими (родным) губами — по разуму, окончательно выбивая у Гарета рассудок, легко выметая его прочь из головы в абсолютном бессилии перед оглушающим до банальности шепотом:       — Помолчи со мной. Пожалуйста.       И Бейл, казалось, переставал дышать, лихорадочно пытаясь уцепиться за остатки быстрых, скользяще-разбегающихся мыслей, и чувствовал горькое, перекатывающееся сигаретой по языку и зубам, раздраженное «Что этот Святой со мной делает?». Собраться не получалось. У него вообще в этот момент ничего не получалось: разум давал предвиденный сбой. Все внутри путалось, сосудами оплетая тело и рисуя те же узоры, что и чужие пальцы выписывали на запястье. Чуть покалывало ощущение почти интимной близости, когда плечо чуть тяжелело, а шеи касались пряди светлых волос.       На стадионе в это время тихо настолько, что слышно звуки затихающе-ночного Мадрида. И темнота, приятно-мягкая, как будто шелковая, обволакивала и почти поднимала их обоих, освещаемых только слабым светом прожекторов. Здесь, в таких условиях, слишком легко затеряться, запутаться во времени, пока вокруг ни души и кажется, что вся Вселенная спрессована в рамки футбольного поля. А над головой — куда устремлялся взгляд Луки — звёзды. Таких Гарет никогда и нигде не видел, словно над Сантьяго Бернабеу свое отдельное небо. А может быть до появления в его жизни Модрича он и не смотрел никогда особо.       Гарет никогда не считал, сколько времени они сидели вот так. В таких условиях это было просто невозможно: даже секунды казались вечностью, перекатываясь желеобразной массой вокруг. Лука, казалось, думал о своём, пока Бейл лихорадочно пытался вернуть себя: резкого, настойчивого, не лезущего за словом в карман. Того, которого привыкло видеть общество и он сам…       — Volim biti s tobom.       И все — крах. Все попытки обрывались четырьмя незамысловатыми словами не громче шелеста травы на газоне, единственным, что он знал из хорватского языка. Гарет чуть вздрагивал, жался ближе, теряя всю свою резкость — с Лукой так нельзя. С Лукой нужно мягко, аккуратно, чуть касаясь губами лба и пробегаясь пальцами по предплечью, чуть сжимая, чтобы быть ближе и чувствовать его, пока он выдыхал успокоенно и расслаблялся. Гарет напоминал подростка, бережно льнущего и никак не похожего на всемирно известного футболиста. Они никогда не говорили, что любят друг друга, потому что противно и заезжено до банальности, ассоциируется с чем-то лицемерным. Но эта фраза — была их смыслом. До интимности личным, отзывавшимся покалыванием на кончиках пальцев.       Только четыре слова.       Удачи завтра на игре. Буду болеть за тебя.       — Брось, это всего лишь товарищеский, межсезонный турнир, — скрывает собственное волнение. Ведь каждая игра — испытание. Каждая — и он на шаг ближе к победе над собой, в первую очередь.       И Лука понимает. Все понимает, каждый полутон эмоций читает, как открытую книгу, даже не видя валлийца.       Позвони, когда выиграете.