Confrontation

      Последний день августа стремительно приближался к своему логическому заключению, уже навеяв огромному множеству людей печальные мысли о том, что настолько долгожданное лето вот-вот закончится, а на его место придёт мрачноватая и грустная осенняя пора со всеми своими особенностями: золотисто-огненными листьями, оторвавшимися от ветвей и горделиво упавшими на сырую и влажную землю, а также пустовавшие весь жаркий сезон тротуары, сильными и холодными ливнями, так громко и отчётливо барабанящими по крышам домов, пасмурным и затянутым тучами небом, некогда раскинувшимся в выси ясной и приятной синевой. Говоря о осени, нельзя не упомянуть и голые стволы окоченевших деревьев, а вместе с ними и ту самую тёмную водную гладь, что словно пропитывается пробирающим насквозь мраком изнутри, будто тот исходит из её глубин. Бывает, спустишься по отрывистому склону, кинешь оценивающий и бесстрастный взгляд на очертания реки или озера, и сразу же скудно в душе становится от такого вида, тягуче, вот только оторваться от этого таинственного и завораживающего зрелища сложно. И ты сидишь, подперев голову рукой, продолжаешь смотреть, пока в твоих мыслях происходит полнейший беспорядок, а оторваться не можешь — не под силу это.       Кому-то нравится подобное, а кто-то совершенно не рад этой предвещающей очередные завалы новости. Конечно, в большинстве своём, это самые обычные ребята, которым три месяца каникул очень даже мало, ведь хотелось бы ещё хоть немножко расслабиться, совсем не думая ни о учёбе, ни о школьной рутине с обязанностями. Но есть и взрослые люди, что сентябрь, октябрь и ноябрь воспринимают началом депрессий и разочарований, и их можно понять. Чего светлого в это время? Промежуток лёгких простуд и уже подавленных личностей, носящихся туда-сюда по скромным улочкам города Нью-Джерси. Собственно говоря, они и сейчас носились, но в основном это были родители с детьми дошкольного возраста и подростки, которым было необходимо «затариться на полную катушку» перед началом нового учебного года. И с каждым днём по ту сторону окна, на площадках становилось всё меньше и меньше людей, утихали детские возгласы, не слышался звонкий и мелодичный смех, словно все районы постепенно погружались в полуденную дрёму.       Вот и сейчас, в одиннадцать часов вечера снаружи, как могло показаться, не было ни души, а ночная пелена накрыла собой абсолютно всё, заглушая и заставляя погрузиться в царство Морфея тех, кто всё ещё пытался хоть как-то бороться с сонливостью и продолжать бодрствовать. Изредка где-то вдалеке с скользящим свистом проносились машины, чьи фары двумя яркими факелами освещали раскинувшуюся впереди дорогу, а затем и вовсе исчезали из виду, словно проваливаясь во тьму за ближайшим поворотом. Огни в квартирах стоящих рядом друг с другом домов уже давно погасли, и лишь в некоторых из них до сих пор горел тусклый свет. Все звуки, доносившиеся снаружи, успели слиться в убаюкивающий и совсем не мешающий сну унисон, что со стороны напоминал своим звучанием какое-то подобие лёгкого и тихого гудения, которое ничуть не давило на голову даже при открытых нараспашку окнах. В него входили и гул автомобилей, и песнь ветра, что словно играл на своей собственной флейте, вкладывая в исполнение всю свою душу, и шелест пока что пышной и роскошной шевелюры деревьев, которую те всё ещё не успели окончательно растерять.       И, скорее всего, заснуть под такое славное исполнение природы — затея очень лёгкая и чудесная, но только далеко не в том случае, когда раз за разом, день за днём единственная душа начинает разрываться из-за обезумевшего осознания. Осознания того, насколько болезненной и жестокой может оказаться реальность, которую сейчас язык поворачивается назвать лишь несправедливой и горестной, пожирающей изнутри иллюзией. И именно в таком случае ментально изувеченный человек чаще всего решается на что-то, что даст ему хоть малейшую вероятность покончить со всем этим кошмаром раз и навсегда, вот только цена этого ничтожного шанса может быть гораздо выше, чем личность только могла бы себе представить. И в большинстве положительных «концовок» платой за удачу будет являться её собственное эго. — Всё закончено… — по маленькой и тесной комнатушке проносится едва слышный голос, в котором уже не было абсолютно ничего, кроме нот безысходности и настолько отвратительного, болезненного принятия. Во всей квартире был выключен свет, отчего та погрузилась в подобие полумрака, которое нарушал лишь пробивающийся в помещения сквозь неприкрытые шторками окна свет с улицы. Он был смесью и лунного, и слабенького фонарного. Казалось, что обитель на мгновение ожила, но стоило проживающей здесь персоне замолкнуть, как вся она вновь погрузилась в уже привычное и усыпляющее гудение.       Согнувшись в три погибели, мужчина с миндального цвета глазами навис над раковиной, безразлично проводя кончиками пальцев по керамической поверхности, на которую и был направлен его совершенно пустой и холодный взгляд. Он казался тяжелым, словно шатен и вовсе смотрел сквозь представительницу ванной мебели в какую-то видную только ему точку. Руки невольно дрожали, отчего ногти Андерсена периодически скользили по самой, к удаче, гладкой керамике. Несмотря на почти полное отсутствие освящения, Майкл без каких-либо затруднений мог различить очертания своего лица в мутном зеркале, что висело чуть выше, как только ему стоило поднять потухшие шнифты и взглянуть на едва видное отражение. — Никто никогда не должен узнать печальную историю Майкла Андерсена, — в горле образовывается цепкий комок, а губы судорожно смыкаются, а после расходятся вновь, позволяя кареглазому сглотнуть накопившуюся слюну и снова сделать глубокий вдох полной грудью. Речь становится всё тише, а слова не пролетают дальше порога ванной комнаты, обрываясь, стоило им лишь сорваться с уст «носителя», ведь, как известно, он необходим каждому паразиту, — и тех, — на потерянных зеницах начинает накапливаться солёная влага, а сам парень продолжает свой монолог уже через удушающий ком: — кто умер. Никто не должен знать… — тишина вновь нарушилась глотком. — Они увидят только трагедию, они не увидят моих намерений. Тень бесовщины, совершённой Патриком, навсегда уничтожит добро, которое подразумевал я, — бывший пациент психиатрической больницы нервно взъерошивает собственную шевелюру, стараясь держать себя в руках и не поддаваться нарастающей давки. Перед глазами всё чаще начинают мелькать самые кровавые и болезненные фрагменты полной картины такого сжатого и подавленного лечебницей прошлого. Игра с братом на детской площадке, красная горка, звонкий смех Томми и Эрика, а затем… затем ничего. Мрак. Как же быстро диалог с братом в подвале сменяется записью под неброским названием «ПРОЩАНИЕ», и от этого хочется чуть ли не скулить, вцепиться в собственную глотку и разорвать её к чертям собачьим, лишь бы всё это наконец-то прекратилось навсегда. — Я хороший человек? — Андерсен не в силах сдержать пару капель, что сорвались вниз, начиная стекать по некогда сухим щекам и оставлять за собой тонкий влажный след. — Или я сумасшедший человек? — уголки губ приподнимаются, отчего на лице появляется болезненная и совершенно не искренняя, самоироничная усмешка. — Ведь так тонка линия между хорошим человеком и… «Неужели ты думал, что я когда-нибудь тебя отпущу, Майкл? — совершенно чужой и иной, но уже настолько знакомый голос раздаётся в больной и уже ноющей голове персоны, что от подобной неожиданности даже вздрогнула, резко устремив всё своё внимание на зеркальное стекло. — Неужели ты думал, что будешь свободен? Что я полностью отдам тебе моё законное место? О, похоже, что кто-то немного забылся, получив временную власть. Что же, если в твоих мыслях именно это, то мне придётся разочаровать тебя: такого не произойдёт, и ты никогда от меня не избавишься. Я не исчезну лишь из-за твоей прихоти!» — Ты — просто лицо в зеркале! — мужчина обнажил зубы, злостно смотря на собственное отражение с лютой ненавистью, а его шнифты словно запылали двумя адскими огнями. — Я закрою свои глаза, и ты исчезнешь! «Я — твое лицо, когда ты смотришь в зеркало, — личность по ту сторону рассудка замолкать наоборот не желала, а её тембр становился всё более отрывистым и громким, будто он нарастал с каждой секундой больше и больше. — Сколько ты будешь жить, я всегда буду там!» — Ты — просто конец ночного кошмара! — парень несдержанно закричал, огрызаясь в сторону глядящего на него с плоскости силуэта. — После этой ночи я покончу с этим дьявольским сном раз и навсегда! «Это далеко не сон, мой друг, и он никогда не закончится. Этот «кошмар» будет продолжаться, хочешь ты того или нет, — Вирус молчать не собирался, ещё отчётливее прозвучав в ушах своего «сожителя». — Я останусь, и не важно, что думаешь об этом ты. И я буду процветать даже после того, как ты окончательно уйдёшь. Ты слышишь меня? Или тебе присуще глухота, помимо слепоты? Ты отказываешься видеть наши реальные проблемы. Наш общий настоящий кошмар! Очнись, Майкл! Выйди из иллюзии и посмотри на него. Неужели ты не замечаешь этого? Я пытаюсь лишь помочь нам двоим!» — Лжёшь! Ты просто лжёшь мне! Ты — эгоист, что заботится лишь о себе! И скоро ты умрешь, а моя память сокроет тебя! — Андерсен рассвирепел, поддавшись очередному припадку и чуть ли не вцепившись в раму, дабы скинуть её. Его дыхание участилось, а зрачки хаотично то сужались, то расширялись. — У тебя нет выбора, кроме потери контроля! «Ты не можешь контролировать меня! — теперь на крик уже перешёл и сам подчинённый безликого существа, заставив собеседника пошатнуться и чуть ли не упасть на колени. Из носа тонкой струёй засучилась кровь, виной чему можно было назвать именно подскочившее со стремительной скоростью давление. — Я живу глубоко внутри тебя! Каждый день ты будешь чувствовать, словно я пожираю твою душу! Вот только… метафора, верно? Это и мой дом, я тоже живу здесь и имею абсолютно все права на продолжение проживания! Ты не можешь забрать их у меня только потому, что тебе того захотелось. Скажешь, что я не прав? О, Майкл, каждый из нас — тот ещё чёртов эгоист. Ты и это собираешься отрицать? Мы стремимся к выгоде. Я стремлюсь к тому, что принадлежит и мне тоже! И оно ещё присутствует у нас обоих только благодаря мне! Не вмешавшись я во время очередной твоей выходки, мы бы сдохли в том самом подвале!» — Мне не нужен ты, чтобы жить, а я тебе нужен! — последний из младшего поколения Андерсенов взмахивает руками, ударяясь одной из ладоней об дверной косяк и сразу же крепко сжимая ушибленное место второй. — Я стану цельным, а ты играешь со смертью, ублюдок! Они мертвы! Мертвы из-за тебя! Шон, Сторми… И после этого ты будешь утверждать, что желаешь лишь лучшего для нас?! — с острого подбородка одна за другой начали срываться горькие слёзы, что смешивались с тёмно-алой жидкостью, попадая на губы, в рот. — У меня больше ничего не осталось! Ты забрал абсолютно всё! Я потерял единственных, кто хоть как-то старался помочь мне! Я потерял последних близких для меня людей! «Ошибаешься! Для существования мне нужен далеко не ты, Майкл. Мне нужна эта оболочка. И ты мешаешься у меня на пути, подливая лишь масла в огонь. Вспомни, как умер твой брат. Тебе хотелось бы на его место? Под циркулярную пилу? Чёрта-с-два! Я не собираюсь дохнуть из-за твоих человеческих слабостей! Мы должны быть сильнее, ты слышишь меня? Это всё в прошлом! Не я убил Шона и Сторми бы не тронул, если бы у меня было право выбирать. А ты всё ещё продолжаешь забывать мои слова, — тон резко подскочил выше, теряя всю выдержку и сдержанность. — Я буду жить внутри «тебя», — выраженный акцент на местоимение, — вечно! Я не собираюсь терять это тело только потому, что тебе этого захотелось, что ты поддался истерике из-за потери. Это так не работает. Всему нужно уметь соответствовать…» — Нет! «Я всегда буду рядом, с самим Дьяволом около меня! И я знаю, что отныне и навсегда мы будем одним целым. Нас никто никогда не сможет разделить», — после этих слов парень уже не мог уверенно стоять на ногах, отчего медленно сполз по стене, прикрывая ладонями окровавленную область рта и жадно им же хватая воздух, будто ему удавкой перекрыли кислород. — Нет… — это было оставшимся из того, что сейчас мог вытащить из себя кареглазый, судорожно прижимая колени к груди и карябая собственную кожу ногтями, лишь бы отвлечься, просто отвлечься от нарастающей с каждым мгновением паранойи, что так спешно окутывала тёмной пеленой рассудок молодого человека. Человека, который и не жил толком. «Если и пора кому-то умереть, Майкл, то только тебе. Я не позволю стать для меня преградой на моём тернистом пути. И ты не исключение. Не я его выбирал, не мне им и распоряжаться», — голос в голове становится значительно тише и размереннее, позволяя тому, в чей адрес были кинуты эти фразы, самую малость облегчённо выдохнуть, едва слышно всхлипывая и шмыгая носом, вытирая рукавом влажные и перепачканные кровью скулы. — Если я умру, то и ты тоже, — Андерсен опускает замученный взгляд вниз, не в силах уже фокусироваться хоть на чём-то, кроме темноты, которая уже так была привычна для уставших от напряжения глаз. Сейчас он не обращал внимания абсолютно ни на что: ни на изнывающий затылок, ни на охолодевшие ступни, ни на приторный металлический привкус на языке, от мерзотности которого уже просто-напросто хотелось рвать. Казалось, что последние жизненные силы покидают тело, что веки вот-вот опустятся, а сам организм выключится ради временного восстановления, но не более того. «Ты умрешь во мне, а я займу своё заслуженное место», — казалось, что весь этот диалог в данный момент происходит не между реальностью и разумом, а прямо так, словно второй его участник сидел совсем рядом, может быть, в каком-то лишь шаге, но очень-очень близко, будто Майкл сейчас мог приподнять и вытянуть руку в сторону, тем самым касаясь чужого крепкого плеча, ан нет. Всего лишь акустический мираж, не более. — Будь ты проклят, Патрик, — персона начинает шептать с мольбой: — Оставь меня, пожалуйста, оставь меня… «Ты не видишь? Я — это ты, а ты — это я. У нас одно лицо, Майкл. Две души в одном теле. И я не собираюсь покидать его, чтобы спустя некоторое время твой труп обнаружили соседи. Мои деяния ты можешь считать даже достойными поступками, благодаря которым мы всё ещё живы, благодаря которым ты всё ещё можешь говорить», — вторая сущность хмыкает, затихая. — В таком случае забирай все свои подвиги и гори в аду, — совершенно без доли наигранности и сарказма произносит спокойным голосом обременённый, безразлично и с глухим стуком откидывая голову назад, тем самым столкнувшись макушкой с жесткой бетонной поверхностью стены. Ладони безвольно сползают с коленей, словно они были сделаны не из плоти и крови, а какой-то дешёвой и лёгкой ваты. В один момент их обладателю и вовсе показалось, что его конечности полностью онемели, а тело отказывалось подняться. Да и не хотелось этого. Сейчас ему не хотелось абсолютно ничего. И несмотря на то, что посторонние речи стихли, где-то глубоко внутри до сих пор продолжала играть почти что безмолвная мелодия, в которой можно было узнать всю ту ночную флейту, на которой трепетно и с душой играл ветер Нью-Джерси. Майкл прикрывает всё ещё мокрые веки, настороженно вслушиваясь и ожидая вновь услышать приглушённый голос, раз за разом напоминающий о чужом вмешательстве или оглашающий какую-нибудь колкую фразу. Но этого не происходит. Не происходит ничего, что могло бы говорить о присутствии посторонней сущности.       Андерсен осторожно вытягивает ноги, всё ещё стараясь вернуть в норму сбившееся сердцебиение, а заодно с ним и дыхание. Нервы постепенно успокаиваются, а давление неспешно, но верно спадает, позволяя парню наконец-то сделать полноценный вдох, не приносящий боли в грудной клетке и не сжимающий лёгкие. Сквозь открытое окно в комнату пробирается приятный запах сырости и свежести, что образовался из-за начавшегося буквально пару минут назад дождя. Последнего дождя этого лета, до окончания которого осталось каких-то несколько минут. Уже не предвещающих никакого противостояния, никакого нравственного поединка и никакой борьбы минут. Минут, которые, с одной стороны, и хотелось бы провести в полнейшей тишине, а вот с другой… — А я помню, как мы проводили летние ночи вместе, хоть их было не так уж и много вне больничной палаты, но всё же, — кареглазый слабо, но уже искренне улыбается, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону, так и продолжая сидеть на холодном полу. — Спокойной ночи, Шон. Спокойной ночи, Сторми. Когда-нибудь мы обязательно будем вместе. И тогда… — тихая усмешка, — тогда я никому не позволю вновь отобрать вас у меня. Клянусь.