«нельзя привязываться к людям всем сердцем. нельзя вкладывать эту штуку ненадежную в руки еще более ненадежным созданиям. это непостоянное, мимолетное, эфемерное, временное, а порой и вовсе воображаемое счастье характера весьма сомнительного. но куда хуже и опаснее вверять свое сердце собакой покорной одному-единственному человеку. ибо что останется у тебя, существа жалкого и беспомощного, когда он уйдет, растворится в потоке времени, как призрак прошлого?
а он непременно уйдет. без всяких сомнений оставит тебя наедине со своими спутанными в кривой клубок мыслями и искалеченной словесными ударами душой. словно по закону подлости (на самом же деле — по стечению обстоятельств случайному), человек, ставший безумно дорогим, всегда уходит, утекает рекой быстрой, будто его никогда и не было в твоей жизни. а может и правда не было? вдруг все это твоя выдумка, порожденная иллюзией несбыточной, игра коварная воспоминаний обрывочных?
нет, однозначно был.
израненное вдоль и поперек сердце — вот единственное доказательство пребывания человека в твоей жизни».
// тэхен глаза прикрывает и воздух глубоко через нос втягивает. легкие в короткое мгновение наполняются кислородом необходимым, а свежесть после дождя летнего, от асфальта и травы исходящая и ароматом живительным все вокруг наполняющая, раны и ссадины душевные исцеляет. парень улыбается беззаботно, когда редкие капли прохладные срываются с листьев деревьев на его лицо, болтает бездумно ногами и ерзает на скамейке в ожидании намджуна — его первой, такой неосторожной и неправильной любви. благодаря намджуну, тэхен наконец-то в свои семнадцать мир видит во всем его великолепии. не привычным черно-белым — серым, унылым и тусклым, что в петлю от отчаяния лезть хочется, а красным, желтым, зеленым, синим — разноцветным, жизнью переполненным, неизвестным художником разрисованным в краски самые яркие. и невозможно забыть тот миг, когда мир внезапно живым стал, на глазах начал в самые различные цвета окрашиваться — он тогда впервые взглядом с намджуном встретился. вот только намджун — не его соулмейт. у намджуна уже есть парень. однако о тэхене заботятся, как о самом близком человеке, — не выбрасывают его сердце костью обглоданной на асфальт мокрый и не топчутся по нему подошвой ботинок грязной. намджун тэхена оберегает, лелеет. правда, смотрит порой взглядом виноватым, будто пес верный, который прощения просит, и никогда в нем тэхен укора не находит, лишь постоянно читает просьбу в чужих глазах теплых найти свою собственную пару, с которой тэхен восприятие этого мира цветного разделит. а тэхен неправильный какой-то. все ведь понимает, но не получается у него эту влюбленность из сердца щипцами вырвать. вросла она туда корнями на долгое время, если не навсегда, обвила его своими стеблями цепкими и крепко сдавила своим цветком распустившимся, чтобы даже дышать было больно, невыносимо, чтобы каждый вздох сопровождался мучениями адскими. — давно тут сидишь? — слышится откуда-то сзади, и тэхен, широко улыбаясь, оборачивается на знакомый до покалывания в кончиках пальцев голос. однако улыбка лучезарная в один миг разбивается о чужое непроницаемое выражение лица: такое стальное, хладнокровное, непривычное, без тени радости или дружелюбия — словно убийце безжалостному прямо в душу заглядываешь, словно заранее видишь погибель свою в холодном, немигающем взгляде. — прости, если заставил ждать. намджун со вздохом тяжелым усаживается рядом и смотрит пристально куда-то вдаль. тэхен чувствует что-то неладное, со своего возлюбленного глаз не сводит, уставляется на лицо родное в непонятках и взглядом родинки любимые считает, понимая, что разговор тяжелым будет, раз намджун с такой обреченностью выраженной во всем своем существе сюда пришел, словно цепями колючими насмерть скованный и гирями стопудовыми обездвиженный. — я буду краток. тэхен, нам больше не стоит видеться друг с другом. у тэхена сердце к ногам грузом бесполезным падает, внутренности все сжимаются от брошенных в его адрес слов холодных, а где-то внутри за ненадобностью ломаются кости хрупкие, вслед за которыми крошится и его жизнь собственная вместе с надеждами слабыми, огоньком теплым горевшими в душе до этого, не позволявшими ей замерзнуть от любви безответной. тэхен не находит в себе силы, чтобы разомкнуть губы дрожащие и возразить; голос пропадает куда-то — из горла лишь звуки и хрипы непонятные вырываются между попытками выразить словами всю боль накатившую от утраты внезапной и такой отчаянной. — я знаю, что ты справишься с этим. у тэхена такое чувство, будто тот вросший в его сердце цветок резко вырвали прямо с корнями, так крепко державшими в объятиях все его существо жалкое; дернули с такой силой, что та самая жалкая, ущербная мышца, которая постоянно тыкалась ему в ребра, как собака недобитая, вздрогнула в последний раз и замерла в трепете угасающем. намджун верит искренне, что так лучше будет, вот только даже не подозревает, как неудержимо и необузданно своими руками собственными тэхену сердце в клочья рвет, на кусочки мелкие разрывает, мучительно и с треском. намджун уже собирается подняться, в последний раз виновато оглядывая сгорбившегося, сломленного и до невозможности разбитого тэхена, как тот, чувствуя себя последним в мире эгоистом, голову вниз опускает, слезы горячие, жгучие, ручьем сбегающие по щекам, скрывая, и хватается рукой дрожащей за рукав чужой рубашки. безмолвно тянет парня обратно в свою сторону и решительно поднимает беспомощный, отрешенный взгляд глаз безжизненных на свою первую и единственную любовь, такую необходимую ему, но без особой жалости, без каких-либо эмоций бросающую его здесь на произвол судьбы жестокой, немилосердной. у тэхена эта влюбленность больная едва ли не костями наружу, а у намджуна сердце как минимум из стали. — почему... — сорванные от внутреннего напряжения связки голосовые издают настолько хриплый звук, что тэхен поначалу голос свой вообще не узнает. по щекам продолжают скатываться слезы горькие, непрошеные, застилая весь обзор и не давая ни единого шанса напоследок запечатлеть в памяти лицо, ставшее таким родным и любимым; но тэхен все равно смотрит с невыразимой, болезненной, какой-то вселенской тоской во взгляде, смаргивает бесконечно вытекающую из глаз жидкость, всем своим видом умоляя намджуна передумать. — почему ты не можешь просто остаться рядом? намджун поднимает уголки губ в улыбке слабой, осторожно отцепляя костлявые пальцы парня от своей рубашки. гладит ладонью с нежностью скорбной по чужим волосам мягким, старается касаться аккуратнее, чтобы пряди уложенные не портить, успокоить пытается, хотя знает, что его попытки тщетны и бесполезны. давать тэхену надежду изначально было самой чудовищной в его жизни ошибкой. самой роковой, самой непоправимой, самой трагической. оставить тэхена сейчас трудно, тяжело, мучительно, но дальше — хуже. в скором времени его чувства накопятся комом снежным, станут слишком глубокими, тяжелыми — и тогда у намджуна уже не получится при расставании сохранить сухую, безэмоциональную маску человека бессердечного и просто так сказать избитое и банальное «прости», ведь чувство вины к тому времени станет лишь острее, тягостнее, оставит отпечаток кровавый на душе, и к сердцу невидимый, но массивный груз прикрепит. — мы ведь увидимся вновь? — береги себя, тэхен. намджун в последний раз ладонью ласковой чужих волос касается, треплет их слегка и уходит, оставляя тэхена в одиночестве истекать слезами кровавыми от нанесенных увечий душевных, от вырезанных на сердце шрамов глубоких, которые вовек там останутся, никуда оттуда не денутся. у тэхена внутри, где-то между ребер, вакуум образуется, пустота зловещая и бескрайняя все его сознание заполняет; слезы уже не капают каплями одинокими, а стекают бесконечными струями кристальными. сил на выражение каких-либо чувств катастрофически не хватает, кажется, будто все эмоции растворились вслед за намджуном. в глазах на мгновение темнеет, а когда тэхен их снова открывает, то замирает от неожиданности. у тэхена перед глазами мир моментально краски теряет. небо, на которое он так любил смотреть, уже не ярко-голубое, а безжизненное пепельно-серое; трава, такая зеленая прежде, становится унылой и тоскливой посредственностью серой, реальностью блеклой; люди же вокруг, некогда бывшие пятнами яркими, вновь становятся бледными, бесцветными, маловыразительными сгустками черно-белых красок. у тэхена смысл жизни так быстро потерян, будто никогда и не находился вовсе. намджун тэхену дарит лето незабываемое, равно как и ни с чем боль не сравнимую. // тэхену после расставания с намджуном кричать, волком диким выть хочется, чтобы перепонки поскорее полопались, ибо слышать из раза в раз неустанно повторяющееся из динамика «абонент недоступен» намного выше его сил. тэхена на поступки дикие, необъяснимые тянет — буквально так и подмывает кинуть бесполезный кусок алюминия в стену, чтобы уж точно наверняка разбился к чертовой матери, а изнутри с каждой минутой гребаной возрастает желание ногтями отросшими в безумии тихом безжизненные белые стены царапать (и сердце свое заодно на мелкие клочки раздирать) да метаться из угла в угол загнанным зверем испуганным, который свою смерть лицом к лицу встретил и жив остался. тэхен себя самым конченым наркоманом считает, когда в очередной ломке изводящей пускает тоскливую, болезненную ностальгию по своим венам дозами смертельными. боль, к слову, словно второй сущностью стала, глубокими корнями в душу вросла, прижилась там, приелась. стала настолько привычной, что тэхену едва удается ее в своем существе жалком опознавать. чувство утраты бесконечной чего-то дорогого и ценного теперь навеки в его сердце поселилось, целиком все свободное пространство заполнило и в ближайшее время покидать это место, без спроса у других чувств и самого владельца беспомощного отобранное, не собирается. ему бы с отчаянием в сердце да с мольбой в глазах подходить обезумевшим к каждому прохожему и на колени становиться, дрожащим голосом, от затяжных рыданий охрипшим, умолять забрать себе эту боль нечеловеческую, невыносимую, а не собирать унизительно осколки чертовы, по всем неугасающим воспоминаниям хаотично разлетевшиеся.«первая влюбленность как заноза, глубоко в сердце засевшая. вырвать ее — страшно, оставить — мучительно. остается лишь ковырять безнадежно щепку застрявшую пальцами дрожащими, царапать ногтями обкусанными рану, еще не зажившую, и загонять эту самую занозу-влюбленность все глубже и глубже в сердце страдающее, невольно на его дверцы стопудовый замок вешая, цепями прочными заковывая и открываться ему для новых чувств не позволяя — ведь старые, скорее всего, никогда из него вырваны не будут».
// тэхену ровно двадцать исполняется, когда в его жизнь потерянную и заодно в душу искалеченную неприметный с виду парнишка по имени чонгук входит. в то холодное февральское утро он просто ждет своей электрички, изредка на позолоченные ролексы поглядывая — подделка, такая дешевая и очевидная, прямо под стать своему хозяину насквозь фальшивому. взгляда на себе чужого, такого пристального, пронизывающего и до костей пробирающего в упор не замечает до тех пор, пока его обладатель аккуратно и как можно более незаметно за рукав пальто не дергает. — простите, — упавшим голосом доносится откуда-то сбоку, — мне кажется, вы мой соулмейт. тэхен медленно поворачивается, взглядом с незнакомым пареньком чуть моложе его самого встречается и тушуется от неожиданности, понятия не имея, как среагировать. смотрит в чужие потемневшие от волнения глаза, в которых наверняка сейчас мир пестреет от проявляющихся красок, видит на юном лице замешательство, похожее на свое собственное, а на губах — осторожную улыбку и понимает, что руку в ответ отдернуть будет слишком грубо. — э-эм… что? — глупо переспрашивает тэхен, изгибая вопросительно бровь. — говорю, что вы моя пара, — незнакомец обнажает белоснежный ряд зубов в неловкой улыбке, взгляд немигающий не отводит, несмотря на желание рассмотреть каждую деталь, из привычного черно-белого в цветную окрашивающуюся. человек напротив важнее ведь. — вы же тоже теперь мир цветным видите? тем февральским утром тэхен ошибку вопиющую, страшную совершает. он ответить отказом не может, потому что в этом парне незнакомом себя видит. он такими же щенячьими, преданными глазами на намджуна точно так же в их первую встречу смотрел, каждую эмоцию чужую (а впоследствии — родную, безответно до боли любимую) ловил. тэхен себя последним подонком ощущает, когда кивает неуверенно, паршивой псиной чувствует, когда брешет так нахально и бесповоротно. чонгук до встречи с тэхеном — цветок юный, несломленный. после же — растоптанный, к земле скверной голову склонивший в молитве отчаянной. // месяц отношений с другим человеком, кажется, должен бы в пыль стереть предыдущие воспоминания болезненные, засыпать землей рыхлой чувства непогибшие, погасив тем самым их огонь дотлевающий, и потоптаться по могиле свежей, самовозведенной, чтобы точно наверняка. но тэхен — не человек, видимо, ведь на чужой взгляд чистых глаз антрацитовых, искренней любовью пылающий, он все так же отвечает взглядом надломленным, а порой и вовсе головы, от вины тяжелой, не поднимает: боится, что невзаимность эту дикую чонгук на дне глаз его темных, правду скрывающих, в его существе грешном увидит. тэхен себя тварью мерзкой чувствует, когда чонгук ему слова ласковые, красивые о любви трепетной на ухо шепчет, за руку берет, чужие пальцы промеж своих собственных вплетая, обнимает так осторожно, будто тэхен — хрусталь хрупкий, который разбиться от одного лишь касания может; цветок ломкий, непрочный, до которого дотрагиваться нельзя — ибо в прах моментально рассыпется. а тэхену от своего сердца преданного, которое злую шутку с ним сыграло, не забыв влюбленность первую, больную, деться некуда: от него не откажешься, от него прочь не убежишь, против него не получится пойти мятежником бунтующим, недовольным, — лишь повиноваться остается, покорную голову на отсечение от разума отдав. тэхен взаимностью ответить чонгуку до сих пор не может. обманывает его, словно за нос водит, что мир цветным рядом с ним видит, хотя перед глазами постоянно пелена черно-белая, как воспоминание извечное о ноющей ране прошлого, подкосившего его до такой степени безумной. цветные краски до сих пор пленены влюбленностью первой, которая и поныне эхом гулким в венах трепещущих отдается. тэхен любовью старой, отравляющей к намджуну изнурен. намджун для него — нож, глубоко засевший, которым тэхен в себе копается; раны, постоянно кровоточащие, ковыряет, зажить им не позволяя. и нет места в его сердце изболевшемся для нового светлого чувства, нет места для чонгука, который родным, близким человеком стал, но — увы — не любимым. разве вещица размером с кулак может так болеть? просто тэхен чонгука ранить не хочет так же сильно, как его самого ранили. не понимает он, что правда горькая, однажды случайно открывшаяся, более сильные раны на юном, еще не искалеченном сердце оставит, чем откровение прямое и честное. тэхен надеется, что чувства чонгука перекроют его боль давнюю, пластырем для незаживающих ран станут, превратят их в шрамы зарубцованные. он за надежду эту жалкую, скорбную цепляется пальцами трясущимися, как утопающий за соломинку ломкую; ребенком себя покинутым, брошенным ощущает, которому руку теплую протянули и со дна глубокого вытащить пытаются. тэхен кормит себя уверенностью слабой, что однажды чонгук непременно заставит его хоть что-то почувствовать. тэхен не знает, кого большей жалостью лелеет: паренька, безвинного и непричастного к его сердцу разбитому, или себя самого, в былых чувствах погрязшего, утонувшего и в помощи нуждающегося.«невозможно починить себя тем, кто твое сердце на части поломал, кто вознес его на высоту запредельную над уровнем неба, а затем сбросил оттуда под видом обузы мешающейся, излишней. но и использовать кого-то, чтобы забыть об утраченном, о чувствах навеки потерянных, о любви неразделенной, — это не выход, не спасение для твоей души насквозь прогнившей.
это мерзость».
// тэхен глаза по привычке закрывает, когда чонгук его аккуратно на постель укладывает и нависает сверху, взглядом волнительным каждый обнаженный участок молочной кожи исследуя, будто впервые. не удержавшись, он дотронуться кончиком пальца до пухлых и мягких губ себе позволяет, скользит по линии изгиба нежно и бережно, а затем поцелуй легкий и невесомый дарит, рукой на подбородок соскальзывая. чонгук после губ на шею переходит, целуя особо осторожно, трепетно, чтобы следов неприличных не осталось, ведь тэхен — сокровище ценное, чистота святая, которую опорочить грехом страшным будет. пока чонгук с нежностью тихой выцеловывает кожу ключиц карамельную, тэхен глаза приоткрывает с надеждой трепещущей — быть может, на этот раз мир краски потерянные вновь приобретет? но мир вокруг все такой же до омерзения черно-белый, а у тэхена внутри пропасть отчаяния дикого, дна которой глазом человеческим не видно, с каплей одинокой блаженства порочного. он глазами вниз косит, уставляясь на чонгука, который поцелуями сладкими кожу чувствительную возле пупка покрывает, и выдохом робким невзначай отвечает, позволяя воздуху тяжелому и горячему с губ приоткрытых сорваться. чонгук — человек хороший, вот только у тэхена не получается ему сердце свое прогнившее, от которого лишь название осталось, из рук в руки отдать на сохранение вечное, мол, забирай, оно ведь теперь не моему существу жалкому принадлежит, а тебе навеки. тэхену бы сначала от прошлых чувств больных излечиться, забыть бы о них и оставить бы эту ношу проклятую там, где ей самое место — в прошлом тлеющем. но у тэхена все наперекосяк: у него это самое прошлое на настоящее накладывается, свой отпечаток грязный, невидимый оставляя. внутренняя часть бедра поцелуями долгими и нежными, укусами легкими и колкими испытывается; чонгук губами бархатными дугу чувственную до колена чуть согнутого чертит, касается пальцами теплыми и шершавыми косточек тазобедренных, маняще выпирающих, и вновь к хрупкому изгибу шеи возвращается, покрывая кожу атласную поцелуями обжигающими. заглядывает прямо в чужие глаза янтарные и запечатывает очередной вздох прерывистый своим ртом собственным. их, отчаянных, на самом деле, бездна немыслимая, неизмеримая разделяет, в которой вещи простые наизнанку вывернуты. чонгук входит так плавно и нежно, что у тэхена теплотой тягучей все существо сводит. пара стонов неудержимых, с губ двух людей, друг другу таких родных, но таких далеких, сорванных, толчки первые, осторожные — и мысли беглые во все стороны разлетаются, испаряются; проблемы извечные мелочными в один миг становятся. и наравне с этим чувством всеобъемлющим, всепоглощающим тэхен себя сволочью последней ощущает, ведь вина, его душу съедающая и сердце отравляющая, даже в такие минуты блаженства не отпускает, где-то в глубине сознания ростком очерняющим, сорняком прорастая, среди других ощущений теряясь и вырвать себя не позволяя. — я очень люблю тебя, хен. тэхену очень хочется чонгука любить, взаимностью искренней на его чувства сильные и нежные отвечать. но не получается, не выходит у него, как у неудачника самого последнего. с каждой попыткой сердце свое открыть да душу пропащую обнажить перед другим человеком, который затуманенными, черными как смоль глазами пса преданного смотрит, так безоружно и наивно, тэхен лишь сильнее влюбленность прошлую в сердце собственном запечатывает, занозу острую все дальше загоняет. и нет этому конца, и нет этому начала. перемешалось все вихрем стремительным, неистовым, запуталось клубком бесформенным из ниток извивающихся, стало таким непонятным и смутным, что тэхену зверем раненым выть от безнадеги хочется. тэхену бы очень хотелось ответить «я тоже». но он лишь улыбается беспредельно натянуто и от ответа уклоняется, чонгука за плечи обнимая. у тэхена по ночам подушка от слез горьких мокрая, а у чонгука сны светлые об их будущем совместном, счастливом; мечты возвышенные о судьбе дальнейшей, что обычно на двоих делится; надежды заоблачные, которым непременно суждено разбиться о землю хладную, о правду жестокую, о реальность суровую. // с чонгуком жить под одной крышей так просто и уютно, что тэхен порой обо всех своих заботах тяжелых забывает. забывает, что судьбы их переплетены обманом ужасным, а любви великой, в которую так отчаянно верить каждый из них пытается, и подавно нет. однако, несмотря на счастье мимолетное, эфемерное, тэхену каждый миг их жизни совместной насквозь фальшивым кажется, и не расслабиться ему до конца в этой пучине отчаяния бездонной, с головой накрывающей и захлестывающей до безумия жуткого, преступного. время безвозвратно утекает, и с каждым днем прожитым тэхену все труднее правду страшную открыть. и не ведает он, и не чует нутром своим, какую ловушку смертельную ему судьба злая готовит, созданию которой он сам своей ложью наглой поспособствовал. не подозревает он, что стена обмана непрочная, шаткая, из кирпичиков сладкой фальши выстроенная, даст трещину в день судный и разрушится. все вдребезги разбивается в феврале, ровно за день до их первой годовщины. — хен, подай мне со стола красную папку, нужно счета сверить. тэхен сглатывает нервно, все его существо что-то неладное предчувствует, но голову вбок он все же поворачивает и смотрит взглядом пустым на хаотично разбросанные на столе папки и тетради. его насквозь холодный пот прошибает, а колени внезапно подкашиваются — очень трудно удержать на ногах тело бренное, сохранить равновесие шаткое, когда прямо перед тобой твой собственный обман великий. тэхен пальцами дрожащими тянется к папкам многочисленным, молит всевышнего, молит судьбу жестокую, чтобы его глаза, нервно бегающие и от испуга расширившиеся, хотя бы один-единственный цвет увидели. но тщетно: ни единой краски спасительной не появляется, появляется лишь чонгук, тяжелое присутствие которого тэхен спиной сутулой ощущает. — хен? в чем дело? тэхен втягивает в себя судорожно воздух тяжелый и поворачивается медленно, словно миг судный оттягивая; глаза виновато вниз опускает, сил в себе не находя посмотреть в лицо чонгуку, который взглядом пристальным, недоуменным сгорбившуюся перед ним фигуру смеряет и неуверенно ладонями, почему-то вмиг похолодевшими, касается щек, от вины стыдливой и жуткой вспыхнувших, глазами волнительно бегая по чертам лица родным, навеки на сетчатке отпечатанным. у чонгука на секунду что-то во взгляде озадаченном мелькает — мысль беглая догадку страшную и пугающую с собой приносит. он поначалу гонит прочь сомнения внезапные, в голове и сердце мгновенно поселившиеся, а потом сдается, предчувствию дурному уступая, и лицо чужое вверх поднимает, в глаза испуганные и покрасневшие заглядывая. в этих глазах медовых чонгук правду чудовищную, беспощадную видит. он отшатывается, руки от человека, минутой ранее родного, любимого, как от огня отдергивая и плетьми обессилевшими повиснуть им вдоль тела отяжелевшего позволяя. а у тэхена кровь, которая до этого потоком бешеным по жилам мчалась, теперь застывает от ужаса, от неизвестности пугающей. в комнате становится зловеще тихо, будто на похоронах — ведь два сердца одиноких умирают за ненадобностью. — неужели ты… мир черно-белым до сих пор видишь? словами не передать, как же мерзко и гадостно на душе у тэхена. страх оледенелый комком липким и противным где-то внизу живота гнездится; вина, волной с головой накрывшая, на дно глубокое затягивает, мыслить разумно не давая возможности. тэхен кивает потерянно, а у чонгука в одно мгновение цветок, до этого осторожно распускавшийся на сердце хрупком и своими стеблями тонкими, витиеватыми его обвивавший, теперь вянет с каждой секундой утекающей, корнями цепкими напоследок сдавливает сгусток мышц сокращающийся и грозится раздавить его, оставить на месте опустевшем тысячи кусочков оборванных, которым никогда уже суждено не будет единым целым стать, воедино срастись. — это было проявлением жалости? с самого начала их отношений фальшивых тэхен чонгука не любил; он лишь думал постоянно, как его чувства к нему одним словом назвать. жалость? да, вероятнее всего, большая часть их состояла именно из нее — чонгук подобрал очень точное слово. он эти мысли ядовитые, горькие нечаянно озвучивает и тут же язык свой длинный прикусывает, быстрым взглядом взволнованным по лицу чонгука пробегаясь, но не находя на нем ни единой эмоции определенной. у тэхена воспоминания обрывочные в памяти всплывают, сожаление искреннее, но слишком запоздалое накрывает; он свое сердце собственное, более не существующее, вместо чужого, хрупкого готов разбить на миллионы осколков хрустальных, мелких; готов их в свою душу окровавленную вонзить краями острыми — больнее все равно не будет, ибо некуда уже; готов даже этими осколками холодными и многочисленными свои запястья девственно-чистые опорочить, шрамами безобразными кожу бледную украсить; готов по венам извилистым боль чужую пустить, лишь бы человеку напротив легче стало, потому что не заслуживает он к себе подобного отношения скотского. слова тэхена — нож наточенный; пули меткие, что на сердце раны рваные оставляют, на поражение простреливают, не оставляя даже крошечного шанса на спасение. тэхен тянется запоздало к рукам сильным, некогда тепло приятное дарящим, но чонгук ему такой роскоши, как прикосновение робкое, последнее, не позволяет. улыбается натянуто и по-особому криво и покидает квартиру их совместную, уходит из жизни тэхеновой так же тихо и незаметно, как появился в ней год назад. со стоном тихим, но таким болезненным тэхен по стене холодной сползает, когда звук глухой двери закрывающейся его ушей достигает и волной необратимой через все сознание проходит; толкается пару раз обреченно затылком в поверхность плоскую и на глазах влагу жгучую ощущает. не покидает тэхена ощущение, что его бросили, как пса старого, бездомного, уже свое время отжившего, хотя именно ему слова ядовитые, разум и душу отравляющие, сказать довелось; что от сердца больного, измученного словно кусок оторвали и мусором ненужным, комком склизким и отвратительным на помойку выбросили. тэхену плохо от еще одной утраты болезненной, но чонгуку, у которого цвета пропадать на глазах начинают уже на улице, на тот момент еще хуже.«любовь всегда берет заложников. она проникает внутрь тебя змеей извивающейся и кусает прямо в сердце трепещущее, покидая затем твое тело страдающее и твою душу отравленную. она оставляет тебя наедине с мыслями твоими порочными, ядом коварным разъедаемыми, которые превращаются после в осколки стеклянные, колкие, смертоносные, что путь к твоему сердцу единственному непременно найдут и причинят ему боль мучительную, нечеловеческую, сопровождаемую муками бесконечными, разрушающую все изнутри до основания шаткого».
// спустя два года чонгук с ранами затянувшимися, свое отболевшими и зажившими, возвращается в сеул. но никак не ожидает он на первой же станции, примерно в двух шагах от себя до боли знакомое лицо встретить — вот только не красками прежними и яркими пестреющее, а потускневшее из-за пелены черно-белой, через которую чонгук теперь этот мир бескрайний видит. лицо, которое, к слову, тоже очертания фигуры знакомой обнаруживает, взгляд пронзительный, грустный и долгий на себе замечает и уставляется в ответ с плохо скрываемым удивлением. два взгляда — изумленный и тоскливый — лишь на пару секунд синхронно встречаются друг с другом и пересекаются, но этих двух секунд отчаянных хватает, чтобы воспоминания болезненные душу отравленную и сердце изболевшееся наполнили, с головой накрыли; чтобы в пропасть зловещую без дна провалиться. лицо тэхена на мгновение радостью короткой озаряется, но затем сменяется резко на абсолютно безэмоциональное, сухое, с легким, едва уловимым оттенком ностальгии и сожаления бескрайнего. потому что нет прав ни у кого из них выражать какие-либо эмоции и чувства искренние; нельзя, ибо прошлое под запретом, в отдельном ящике, с пометкой наклеенной «сердцем не трогать» и ярлыком прикрепленным «разумом попытаться забыть». чонгук вторит ему, улыбкой мимолетной, рассеянной отвечая, так и не проделывая двух шагов жалких, их сердца разбитые друг от друга отделяющих. оба вспоминают одновременно, как они друг другу эти самые сердца искалечили (тэхен больше трещин на чужом оставил, зато чонгуку удалось умело раны чужие вскрыть и забыть не позволить), шрамы невидимые, как напоминание о неприятном для них обоих прошлом, навеки в душе оставили. тэхен первым лицо в сторону отворачивает, прерывая поток мыслей хаотичных, воспоминания уже смутные возвращающих, и чонгук, помедлив лишь мгновение, зеркалит, не желая оставаться в проигравших. некогда — самые близкие и дорогие друг другу люди, сейчас же — до противного и скользкого омерзения всего лишь незнакомцы с одинаковыми воспоминаниями. не встреть тэхен намджуна в свои переломные семнадцать — стал бы чонгук его любовью первой, настоящей, истинной; его соулмейтом единственным? к сожалению, никто из них дать ответ исчерпывающий и точный не сможет. что остается их сердцам израненным? лишь заставлять владельцев своих проходить мимо друг друга, делать шаги ущербные, плечами стараться не соприкоснуться и не вспоминать ничего, остаточные обрывки чувств тщательно запечатывая с каждым метром пройденным, словно они друг друга никогда и не знали вовсе. у чонгука старая рана сердечная, оказывается, не до конца зажившая, ныть противно начинает в бесконечный раз за вечность целую без человека уже не родного, уже не любимого. и глаза закрытые, до вспышек белых зажмуренные, лишь бы не видеть напоминание живое о своем прошлом болезненном, не помогают никак — ведь они не сердце; его от чувств нежеланных никакими усилиями не закроешь. чонгук на протяжении двух лет избавлялся от всего, что ему о тэхене напоминало. но забыл он, видимо, про то сердце глупое, которым любил его до беспамятства. а тэхену в разы легче — у него этой штуки ненадежной давным-давно нет.«невозможно забыть людей, которых ты любил отчаянно, сердце свое им в ладони раскрытые отдав на растерзание. невозможно полностью стереть отпечатки их пальцев со своей души искалеченной. невозможно избавиться от ощущения потерянного их рук приятных и теплых, некогда обвивавших тело твое изуродованное. невозможно выжечь из своей памяти имена этих людей, причиной волнения и поныне являющихся, потому что ты уже позволил им однажды стать значительной частью себя самого. вещи подобные можно научиться игнорировать бесстыдно, но трепет, возникающий при воспоминаниях всплывающих, не покинет тебя никогда».