***
— Вы любите прогулки? — Антуан кидает Браунту палку, и тот радостно несётся за ней, оставляя хозяина и его друга наедине. Робеспьер ревниво наблюдает за любимым питомцем, как вдруг замечает, что рука Сен-Жюста осторожно накрывает его руку и легонько, едва-едва сжимает её, но у Максимилиана вдруг начинают дрожать пальцы, от волнения он не может выдавить из себя даже простое «Да», потому лишь слабо кивает, в тайне наслаждаясь приятным прикосновением, млея от одного осознания, что его касается его возлюбленный Антуан. — Славно, мы могли бы чаще выходить куда-то… Вместе, — он улыбается ласково и ободряюще, ещё более настойчиво стискивая ладонь Максимилиана, воровато оглядывается и вдруг ненадолго притягивает его к себе, коротко, но горячо целует, едва заметно проводит тонкими тёплыми пальцами по щеке, смотрит пронзительно-нежно, а затем вновь возвращает себе прежнее выражение лица и как ни в чём ни бывало наклоняется к Браунту, чтобы забрать у него палку и кинуть вновь. Робеспьер сидит ни жив ни мёртв, мелко дрожит и пытается глубоко вдохнуть, вырваться из странного и страшного оцепенения, толком не понимая, что сейчас на самом деле произошло. Ему кажется, что это всего лишь видение, что это всего лишь игра его уставшего скрываться сознания, его несчастного влюблённого сердца. Зачем Антуану, что может заполучить любую женщину, он, мужчина, при том совершенно нескладный и некрасивый? У этого нет совершенно никаких обоснований, и потому Максимилиану становится горько, ему приходится согласиться с тем, что это всего лишь сон его разума, породивший что-то совершенно ужасное. — Вы зря так думаете, — он резко оборачивается на эти слова, не представляя, как Сен-Жюст отгадал его мысли. — У вас на лице написаны все ваши страдания, и я повторюсь, вы зря так думаете. Вам вовсе не показалось, Максим, — Антуан улыбается ему и мягко притягивает к себе вновь, целуя ещё и ещё. — Я всё понял ещё тогда, когда вы сказали про мой смех, — он ненадолго отрывается, чтобы сказать это, затем снова продолжает ласку, всё крепче прижимая к себе. Максимилиан не помнит, как они покидают парк, как отводят Браунта к Дюпле и оказываются на пороге «Соединённых Штатов», не разрывая объятий. — Только не останавливайтесь больше, — слабо роняет Максимилиан в перерывах между страстными, требовательными поцелуями, беспрекословно отдаваясь чутким рукам Сен-Жюста. — Как вам будет угодно, — шепчет тот, ища в карманах ключи от своих комнат.***
— Вы не можете… — Антуан крепко прижимает к себе истекающего кровью Робеспьера. — Вы не имеете права нас разлучать. Максимилиан дрожит в его объятиях, повязка, наспех наложенная на челюсть, вовсе не помогает, только давит на рану, и он едва сдерживается, чтобы не завыть от разъедающей его боли. — Оставь их, всё равно завтра казнят, — бросает кто-то тюремщику, и он тут же толкает его и Сен-Жюста в камеру, за ними же отправляется и Кутон, а затем скрипучая дверь гулко захлопывается, и в маленьком помещении теперь царит полумрак: свет проникает только из небольшого оконца под самым потолком. Капает вода, стук капель об пол эхом отдаётся в ушах, и Максимилиан всхлипывает, всхлипывает от осознания того, что у них с Антуаном осталось совсем немного времени, даже меньше дня, чтобы… чтобы что? Чтобы рассказать о любви? Чтобы отдать эту любовь? Чтобы получить её? Нет, всё не так, всё совсем не так, дело вовсе не в этом. У них осталось совсем немного времени, чтобы просто пожить… Чтобы побыть вместе… Только в это мгновение Робеспьер понимает, как им на самом деле не хватает друг друга. И всегда не хватало, если быть честными. Поцелуи украдкой, короткие ночи в «Штатах», прогулки, взгляды, вздохи… Всё это кружится вереницей в его уставшем измученном сознании, вспыхивает яркими искрами и тут же опадает, словно пепел, куда-то вниз, к сердцу. Плечи Максимилиана непроизвольно трясутся, и Сен-Жюст замечает это, он наклоняется и прижимается губами ко лбу любимого, осторожно перебирает мягкие рыжие волосы, устраивает голову на коленях, поглаживая. — Я люблю вас, Максим, — он улыбается, но Робеспьер понимает — это улыбка сквозь множество невыплаканных слёз. — Я люблю вас, ладно? — его обычно твёрдый и уверенный голос дрожит, и Максимилиану становится невозможно горько. — Ладно. И я вас люблю, — слабо шепчет он, превозмогая боль, перехватывает руку Антуана, крепко сжимает. — Флорель. — Вам так нравится это имя… — Сен-Жюст целует костяшки его пальцев. — Мой милый добрый Максим… Они молчат, не в силах что-то говорить, потому что от слов становится только тяжелее. Антуан едва ли не плачет от отчаяния, которое впервые охватывает его с головой, а Максимилиан лежит, уткнувшись носом ему в живот, слабо гладит ладонь, пытаясь хоть как-то утешить. Он прекрасно знает, что это ничему уже не поможет. Но хорошо понимает, что чувствует в этот момент Сен-Жюст. Он знает, что сейчас его прикосновения очень дорогого стоят. Раз уж Антуан всё ещё находит силы улыбаться.***
Робеспьер смотрит перед собой, не в силах поднять глаза на Антуана, не в силах видеть, как его голову кладут на плаху и отпускают лезвие. Не в силах видеть, как остриё легко вспарывает смугловатую кожу и рассекает мышцы, окрашивая нечёткий и маленький мир Максимилиана в ало-красный. Не в силах видеть, как самый дорогой ему человек быстро и совершенно бесславно умирает, смотря в никуда, потому что ему не дают смотреть на любимого. Максимилиан отворачивается, видя, как к гильотине ведут Огюстена. Бедный милый младший брат, он-то тут причём? Никто из приговорённых совершенно не виноват во случившемся. Это всё дело рук его, Максимилиана Робеспьера, в который раз сделавшего всё неправильно. Только теперь цена ошибки слишком высока, чтобы вообще называться ценой. Он закрывает глаза, чувствуя, как по лицу текут непрошеные слёзы, он закрывает глаза, чтобы не видеть, как скалится толпа, ставшая единым насмехающимся человеком, ставшая чудовищем, сначала возвысившим, а потом разбившим в прах своих кумиров. Максимилиан чувствует себя золотым тельцом, чувствует, что всё то, что он сделал — всего лишь результат отсутствия Моисея, который наверняка очень скоро придёт и окончательно смешает все его дела с землёй, вновь возвращая народ к другому, более истинному богу. Максимилиан впервые в жизни ненавидит. Но не мифического и непонятного Моисея, нет. Максимилиан ненавидит небо за то, что оно позволило тельцу вообще появиться на свет. Зачем давать соблазн, а потом отнимать его, наказывая тех, кто повёлся? Зачем показывать манну, но не давать её, стращая геенной огненной? Какая поразительная издёвка. Но это пусть, это теперь не имеет столь большое значение… Это ведь лишь прикрытие, слабый заслон, чтобы не дать сознанию в последние минуты жизни погрузиться в такой ад, в который не спустился бы даже самый отважный Данте. Антуана нет. И уже никогда не будет, потому что мёртвые не возвращаются, а по ту сторону для таких, как они с милым Антуаном, нет ничего. В наказание за то, что посмели ослушаться всесильное божество. Максимилиан дрожит, сдерживая вой, ему так не хочется верить в происходящее, так не хочется думать про всё это, так не хочется быть. Потому что смысла в бытии нет. Он только что погиб. Робеспьер нетвёрдыми шагами зачем-то подходит чуть ближе, ища взглядом корзину, куда падают головы, и с каким-то странным болезненным трепетом хочет увидеть там Антуана, но вместе с тем ужасно боится — он ведь не видел до конца, как его казнили, и в измученной полубезумной душе мечется слабая надежда на то, что милый Сен-Жюст всё-таки жив. Но увы. Пустой взгляд Антуана и застывшая на губах улыбка ранят Робеспьера глубже всего прочего, навсегда убивая любые мысли о светлом. С другой стороны… Он будет умирать, видя перед собой любимого. У несчастного Антуана такой возможности не было, сколько бы он подобного ни хотел. Когда Максимилиан кладёт голову на плаху, то шёпотом просит: — Господи, я ненавижу тебя, но всякий осуждённый имеет право на последнее желание. Господи, дай мне смерть уже сейчас, разве я не заслужил погибнуть на пару мгновений раньше положенного?.. Давай же, Господи, какая тебе разница? Я ведь всё равно попаду в ад. Освободи меня от этой боли. Ему на мгновение кажется, что лезвие и впрямь летит вниз чуть быстрее, чем обычно. А в ушах звучит такое родное и горькое: — Как вам будет угодно.