Навсегда левша

Мокрые волосы противно липли ко лбу и шее, с плаща капало. Единственное что не должно было вымокнуть, это бумаги в портфеле. Ал очень на это надеялся. Дождь зарядил аккурат он вышел из конторы, обидно и неожиданно. Ал оставлял мокрые следы на лестнице, а пока он искал ключи перед дверью на коврике образовалось внушительное пятно влаги. Видимо, замершие пальцы испортили дело — Анна и дети уже стояли в прихожей. Услышали долгий неловкий звук открывания замка. — Папа! Папочка! — заверещала малышка Клара и, не теряя и минуты, кинулась к Алу на шею. Ал на секунду прижал ее к себе, но тут же отпустил, уверяя, что с мокрыми и холодными обниматься нельзя. Анна подошла и взяла его плащ. Старший сын стоял на месте, смотря исподлобья. Этим своим взглядом, да и лицом вообще он неприлично походил на мать — она глядела на Ала точно так же. Но намного злее. — Ты поздно сегодня, мы ели без тебя. Ал уже очень давно заметил, что когда Анна не смотрит на него своим особенным злым взглядом, то не смотрит вообще. Глядит мимо, или куда-то ему на шею, на кадык. Будто бы хочет впиться зубами. И Ал понимал почему. — Я погрею себе сам, дорогая.- Ал чуть потянулся и поцеловал жену в лоб. При детях не надо бы показывать. Особенно при сыне, ведь он, кажется, видит и чувствует все, даже то, о чем не говорилось в этом доме вслух никогда. — Ничего страшного. Я все сделаю. — прочеканила Анна, уже направившись на кухню. У дверного косяка она остановилась и, не оборачиваясь, добавила: — К тебе письмо, Альфонс. Оно в кабинете. Алу, успевшему уже согреться, вновь стало холодно. В груди забилось хуже чем при беге. Он сглотнул, содрал не расшнуровывая второй ботинок, сделал было рывок к лестнице наверх, но вспомнил, что выдавать себя нельзя. Нагнулся, вытащил из стопки газет несколько. Смял и сунул в ботинки, уверенным шагом негнущихся ног прошел на кухню и поставил их к батарее. Маленькая Клара уцепилась Алу за руку. Он наклонился, зарылся носом в соломенные пушистые волосы. Коснулся губами горячего лба. Так, чтоб не было фальши. Дети не виноваты ни в чем, а особенно в том, что сейчас он больше всего на свете хочет оказаться в кабинете с письмом в руках. Он хотел поцеловать и сына, но тот отшатнулся. Такое часто бывало, понятно и непонятно почему. Ал улыбнулся, потрепал сына по голове и прошел мимо, обещая, что придет укладывать их спать. Путь наверх казался вечностью. Звук захлопнутой двери — музыкой. В кабинете было душно, темно и не прибрано, Ал едва не напоролся на раскрытую дверцу шкафа. Добрался до стола, включил настольную лампу. Увидел письмо, протянул руки, но тут же одернул. Вернулся к раскрытому книжному шкафу, где половину вместо книг теперь занимал его вещи. Развязал галстук и расстегнул жилет. Вытащил домашние брюки и сухую рубашку. Они с Анной почти три года не ночевали вместе. Сперва Ал просто не приходил в спальню, оправдываясь тем, что заработался или зачитался. Клал голову на стол, а утром Анна тормошила его. Потом как-то в кабинете появился будильник, и Анна больше не приходила к нему по утрам. Ал прекратил спать за столом, стареющий организм жаловался, и переехал на диван, тут же в кабинете. Постепенно ему на стол складывали постельное белье, одежду, оставленные в спальне наручные часы. Ал не спрашивал, а Анна не говорила, но по всей видимости она тоже не желала больше спать с ним в одной кровати. Но он начал это первый. Когда-нибудь она его убьет. Кинет ему в суп щепотку чего-нибудь, выдаст все за отравление в служебной столовой. Или приведет домой какого-нибудь усатаго красавца по имени Ганс, заявив, что он будет лучшим мужем и отцом детей. Или сбежит с этим Гансом сама. Началось все задолго до их расселения по разным комнатам. Еще даже до рождения Клары. Просто она начала замечать то, что всегда знала, но признавать не хотела. А их брак ведь сломал ей жизнь. Им бы решиться на развод, но они не говорят. Соседи, а не семья. Соседи с двумя общими детьми. Ал закрыл шкаф и направился наконец к столу. Письмо было из-за границы, на конверте значились иностранные марки, Ал не хотел сейчас их разглядывать, потому что в графе «отправитель» было имя брата. Дрожащие руки потянулись к ножу для бумаги. Письмо выпало на стол. Ал протер и надел очки, через линзы поглядел на то, как прыгают его пальцы. И так всякий раз. Ал несколько раз выдохнул через рот, снова встал из-за стола, открыл форточку. Жарко и зябко. Тело Ала пострадало, проблемы со здоровьем преследовали его всю жизнь, а особенно четко давали о себе знать на четвертом десятке лет. Но брат не вернул утраченной правой руки и по сей день вынужден был писать левой. В почерке было заметно. «Дорогой Ал! Пишу тебе из Парижа. Спустя два года снова вернулся сюда, но не совсем оттого, что мне нравится этот город и Франция вообще. Меня влекут дела и заработок, а страна и этот город для меня какие-то приторные и грязные. Хочу предупредить тебя, что пишу в последний раз…» Ал оторвал глаза от письма, снял очки и с силой потер переносицу. Дождь барабанил все так же, бился в окно, а иногда и капал из форточки. Ал передернул плечами. Брат всегда писал, что это последний раз. Что больше он докучать Алу не будет, ведь тот наверняка занят чем-то полезным и важным, в отличии от дурацкого брата, шляющегося по миру в поисках неизвестно чего. Никогда брат не забывал напомнить, что посылать ему ответы нет смысла. После отсылки письма писать ему на обратный адрес было бесполезно- он переезжал и подчищал следы. Они расстались десять лет назад. Ал наводил справки. Всегда тщетно. Ал писал ответы, отправлял, но это было еще более бесполезно. Ал вернулся к письму. « В Париже планирую пробыть больше месяца, даже больше двух месяцев. Эта осень сулит мне одно интересное дельце, и им нужен такой потрясающий химик как я. Потрясающий физик в моем лице им тоже не отказал, подробности узнаешь позже, возможно из газет, а возможно от меня, если снова не сдержусь и напишу. Знаешь, мне тут предложили место преподавателя в университете, но я не стану говорить тебе где. Скажу только, что не согласился. Мне нравится преподавание. Пару раз читал лекции сборищам таких же умников как я, и это оказывалось забавно. Нравится раскладывать и переворачивать свои знания так, чтоб они были понятны и интересны остальным. Как ты знаешь, я написал три книги, но писать мне намного сложнее, чем говорить. Думаю, это видно. А преподавать не согласился потому, что откладываю такую перспективу на потом. Когда стану еще более старым чем сейчас и не смогу мотыляться по всему свету с радикулитом и геморроем. Мои протезы начинают сдавать. Точнее, и протезы, и плоть. Я уже ковыляю как старый дед и не всегда могу поднять руку над головой, а ведь мне только тридцать шесть. Бабушка Пинако предупреждала об этом. За двадцать с лишним лет ношения кости в местах крепления изнашиваются, начинают пережиматься нервы. Что-то я могу отрегулировать сам, но по-хорошему мне нужен специалист. В какой-то мере, мои путешествия обусловлены этим. В этом мире нет таких мастеров как наша Уинри или бабуля, в этом мире вообще много чего нет. Это даже забавно — смотреть как люди выкручиваются там, где можно было бы просто начертить старый добрый круг преобразования. Иногда рисую их в своих тетрадках. Касаюсь, но ничего не происходит. Скучаю, знаешь ли. А ты? Погода в Париже отличная, жаловаться грех. Ночи ясные как и дни, но воздух какой-то не такой. Тяжелый, что ли. Дышать трудно.» Знал бы ты, как трудно дышать мне, подумал Ал. « Знал бы ты, Ал, как сильно я хочу вернуть все назад. По правде сказать, надеюсь, что как раз это письмо тебе не дойдет, или тебе надоест и ты его сожжешь не открывая. Если бы нам дали шанс отмотать время, скажем, лет на десять, и изменить одну единственную вещь, что бы ты поменял? Я не могу остановиться писать тебе. Начал и не могу прекратить. Хочу чтоб ты на меня не злился, но знаю, что это было бы справедливо. От глупого старшего братца ты никогда не получал ничего хорошего. Это начал я, продолжил я, испортил я, но я и закончил, потому что это справедливо. Не отнимать у тебя то хорошее, что может еще быть в жизни и не тянуть за собой в лужу с дерьмом. Извини меня, Ал, если сможешь. Прости. Когда я вернулся в Париж, то узнал от женщины, что сдавала мне квартиру в прошлый раз, что ты приезжал искать меня. Она отдала мне твое письмо. Так глупо, но я не могу распечатать его до сих пор. Смотрю на твой самый аккуратный на свете почерк, пока царапаю свои каракули. Не пытайся снова, Ал. Из нашей встречи ничего хорошего не выйдет. Впрочем, как и из этих писем, которые я когда-нибудь смогу бросить строчить. Хочу сказать тебе так же, чтоб ты уезжал из Мюнхена. Грядет война, ее запах как раз и давит на грудь в Париже. Уверен, что у вас в Германии это чувствуется еще острее, да и ты не дурак. Надеюсь, ты все же уедешь и надеюсь, тебе есть с кем бежать. Береги себя. Люблю тебя.» Слово «Люблю» было написано особенно коряво и чуть размыто, как от воды. Ал сложил письмо, прижал к губам, вдохнул. Закрыл глаза и начал вспоминать. После событий двадцать третьего года, они с братом жили здесь, в квартире Хайдериха. Разумеется, отлучаясь в путешествия и авантюры. Три счастливейших года. Три года ужасных мыслей. Распирающая изнутри нежность, которая почти истерика. Чтоб смотреть, смотреть, но никак не насытить глаз, двигаться все ближе, трогать манжет чужой рубашки и дышать глубже, потому что теперь-то он может слышать родной запах. И ничего не хотелось кроме. Их надрывное счастье длилось до восьмого декабря тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Выжженная в памяти дата. Они играли в карты на кухне, было холодно. Пришла пора отходить ко сну, Эд предложил опрокинуть по стаканчику чего-нибудь. Ал поддержал. Поддержал он и то, что брат неожиданно сунулся к его лицу. Не оттолкнул, а подался вперед. У Эда были мокрые от слюны и вина губы. Ал полез ему под рубашку. После брат сбежал, но уже через неделю прислал первое письмо. Следом за ним почти сразу второе, нигде ни слова о случившемся. Глупый старший брат. Ал тоже был глуп, потому что через год позвал жизнерадостную красавицу из табачной лавки замуж. Она была решительна в своих намерениях касательно него, а он не сопротивлялся, потому что было одиноко и все равно. Шло время, родился первенец, а Анна из доброй компаньонки превращалась в усталую гаргулью, которая говорит «Альфонс», вместо «Ал». Он сделал ошибку, когда пообещал ей любовь, предназначенную другому. Я тебе безудержно рад, подумал Ал. Пиши мне, говори со мной. Я скучаю. Упертый ты баран, мой старший брат. Самый лучший, самый честный, самый добрый. Не вини себя, ни кори себя. И не проси прощения. Потому что младший тоже достоин упреков и тоже не знает что будет если они снова встретятся. Страшно, стыдно, лучше всего на свете. И назад они уже не вернутся, ничего никогда не изменят, и непонятно что делать в этом сером настоящем, где дни сменяются в унылом калейдоскопе и нет ни цели, ни смысла. А смысл когда-то был, цель была, и была любовь. Громкое, но подходящее слово. Если бы брат снова заговорил о своем грехе, а Ал мог ему ответить, то сказал бы, что он точно такой же. Он должен любить жену, которой этой любви не хватает. Его дети растут в семье, где сама семья — лишь замена. А ведь его благородный Эд никогда бы так не поступил. Не будь он безумным грешником, а будь разумным человеком, он нашел бы ответ за эти десять лет. Что ему делать и кем себя считать. Ал снял очки, отложил письмо и, сложив руки, лег головой на стол. Навязчивый свет лампы пробивался сквозь закрытые веки. Поясница от этой позы сразу заныла. Делай со мной что хочешь, брат. Мне ничего так не нужно, как то, что нужно тебе. Эдвард целует его в шею. Эдвард держит его за руку. Настойчивый и бесцеремонный стук в дверь. Ал резко поднял голову, а снаружи послышалось решительное: «Папа!» Ал подскочил к двери. На пороге стоял сын. — Что такое, малыш? — Ал присел к нему, положил руки на плечи. — Ты обещал уложить нас спать. Клара тебя ждет.- мальчик глядел вниз и сжимал кулачки. — Конечно, сейчас. Эд, извини меня, хорошо? — Чего…- мальчик не успел договорить, как Ал прижал его к себе и поднял на руки. Не «Эдвард», а «Эдмунд». Тоже «Эд». Пока они спускались в детскую, Ал думал, что это зря он дал сыну это имя. Даже в этом сокращении скрывается больше смысла, чем должен бы носить ребенок. *** Феликса позвали вместе с остальными мальчиками. Такое бывало не очень часто, основной контингент предпочитал девочек. Сегодня их было четверо, включая Феликса, что значило, что шансы на заработок возрастают. Последние две недели желающих развлечься с ним не было, а деньги нужны были позарез. Треклятые деньги так много решают в жизни! Будь они у него, он бы может даже вернулся в школу. Франц и Вивьен, пареньки ненамного старше Феликса, шли впереди и вслух надеялись, что пришла женщина, какая-нибудь не очень старая и не слишком уродливая. А какая разница, подумал Феликс смешливо. Даже если придет очень старая и слишком уродливая, вы будете улыбаться во все тридцать два и не откажете, если карга выберет вас по одному или вдвоем. В такие заведения работать приходят не от большой радости и не от хорошей жизни. Они выстроились в рядок в главной комнате, где на диване для гостей, спиной ко входу кто-то сидел. Кто-то встал и оказался мужиком. Молодым мужчиной, поправил себя Феликс. На вид клиенту было не больше сорока. Симпатичный. Малорослый, коренастый, с длинными как у самого Феликса волосами. Парень театральным жестом заправил за ухо свою медную, отпущенную почти до лопаток шевелюру. Многим она нравились, может, и этот не станет исключением. Клиент медленно переводил мутные глаза с одного на другого, потом наконец взглянул и на Феликса. Тот улыбнулся так заискивающе как мог. Клиент смотрел долго, а потом кивнул Феликсу, а затем хозяйке. — Месье, часа вам хватит? — Я беру два. — Конечно, отдыхайте. Парни пошли обратно, а Феликс подскочил к клиенту. В нос ударило стойким перегаром. — Позвольте, пройдемте, месье! Мужчина медленно повернул к Феликсу лицо, и тот чуть дернулся. Взгляд незнакомца был почти сумасшедшим. Феликс взял клиента за предплечье и почувствовал, что оно какое-то странное и жесткое. Он перебрал пальцами и решил, что не будет спрашивать. Незнакомец подволакивал ногу. Они дошли, Феликс усадил клиента на плохо заправленную кровать, а сам принялся бегать по комнате, зажигая свечи. Мужчина молчал, без интереса наблюдая. Феликс закончил, обернулся, снова красиво убрал волосы со лба. — Чего желаете, месье? Я сделаю все, о чем попросите… — Ничего. Просто посиди со мной, Ал. Феликс послушно опустился рядом.