Tanz alleine

Шаг вперед. Шаг назад. Мах ногой. Ему страшно, и он громко плачет, с ужасом наблюдая за тем, как страшный зубастый незнакомец отбрасывает отца в стену. Его мама лежит на полу, и ее лицо обливается слезами. Ткань ее платья отчего-то темная и мокрая, и она дышит так часто, будто ей не хватает воздуха. Ее губы едва шевелятся, и он едва понимает, что шепчет она его имя. Он хочет подбежать к ней, прижаться к ее груди и спрятаться ото всех напастей в ее теплых руках, но не может: повернувшись, человек-зверь скалит свои клыки и смотрит на него. Новый приступ рыданий застывает в его груди, и он, как зачарованный мышонок, глядит ему в глаза, почти красные. Его рот тоже красный и кривой, как и его руки, как и его страшные когти, которые будто становятся больше и острее с каждой секундой. Он смотрит на Герберта и облизывается. Сейчас его съедят. Взмах рукой. Щелчок. Хлопок по колену. Мах ногой. Он в четвертый раз за день проходит мимо книжного магазина. Ганс любовно расставляет книги на полках, его темные волосы лезут ему в глаза, и он то и дело заправляет их за уши. Непослушные локоны выбиваются обратно, и Гансу приходится проделывать это снова и снова, и почему-то выглядит он при этом так, что с него нужно написать портрет. Прямо здесь. Прямо сейчас. Герберт прижимает к груди свои тетради и едва заметно вздыхает. Он приходит сюда без какой-либо надобности и делает это уже не первый день. Ему действительно стоило бы прекратить. Это неправильно. Никто его не поймет. Его мысли отвратительны, а желания еще отвратительней, и он должен как можно скорее выбить их из своей головы. От него откажется отец. От него откажется учитель. От него откажется каждое живое существо на земле и будет право. Ему стоит больше заниматься, потому что науки развивают ум, а любой разумный человек знает, что такие чувства не только непростительны. Они никому не нужны. Быть может, он все это придумывает? Ганс приветлив с ним, и Ганс красив, а доброту и красоту чтят вне зависимости от того, кто является их обладателем, верно? На следующий день к Гансу приходит один из его постоянных посетителей и скрывается за полками, оставляя у дверей девушку с гувернанткой. Юная барышня сдержанна и скромна, но терпит неудачу, пытаясь скрыть свой нежный взгляд, который Ганс возвращает с еще большей нежностью. В момент, когда Герберт замечает его, он разворачивается и выходит, оставив раскрытую книгу на стопке других. Он рад, что теперь у его мыслей есть такая прочная преграда. Он счастлив. Ему хочется где-нибудь спрятаться. Пятка. Носок. Поворот. Руки в стороны. Нет, недостаточно хорошо, повторить заново. Теперь он по-настоящему остался один. Профессор умер, а отец уже несколько ночей не показывается нигде в доме, двери его кабинета закрыты, а за ними не слышно ни звука. Тишина, царящая в доме, убивает его, и он уходит прочь. Его друзья на пару недель встречают его радостным гулом и не менее радостной новостью: из-за моря привезли то, отчего ему точно будет хорошо. Он пробует это волшебное средство, когда почти все отвлекаются на карты и пришедших к ним дев, и его тело растекается по подушкам. Он наблюдает за компанией вполглаза, слушает вполуха, и, кажется, постепенно совсем теряет нить происходящего. Но это хорошо. Эта тишина другая. Эти блики перед глазами заменяют ему звуки, и он почти улыбается. Но вдруг его горло сдавливает чья-то невидимая рука. Он пытается закричать и позвать на помощь, но из его глотки вырывается только отвратительное бульканье. Сквозь толстую пелену забытья он с ужасом осознает, что никто рядом с ним не узнает, что с ним, черт возьми, делать. Хлопок. Ему жарко, так жарко, что он будто горит заживо, и это, наверное, справедливо. Он был неправильным. Он никогда не подходил этому миру и не смог даже приложить достаточно усилий, чтобы это скрыть, так с чего бы ему не страдать. В следующую секунду ему становится так больно, что он невольно начинает умолять о том, чтобы его муки прекратились, потому что эта боль, эта адская боль заставляет его чувствовать себя таким живым, что при мысли о приближающемся конце все его существо обращается в агонию и панику. Он не выберется, и никто не протянет ему руку, чтобы спасти. Шаг вперед. Поворот. Шаг назад. Взмах рукой. Подбородок выше, руки мягче. Отец снова закрылся и не отвечает, а ведь обещал этого не делать. Он зол на него, но еще больше беспокоится за него, а еще его испанский недостаточно хорош, но, пока худенький слуга приносит ему кровь и, дрожа, позволяет ему прижаться покрепче, он не будет убиваться. В конце концов, каждый путешественник отдыхает от своих странствий так, как умеет, и в таком случае они с papa делают все правильно. Задумчиво поглаживая парнишку по подбородку, Герберт думает, как бы ненароком не сломать ему что-нибудь, если на него неожиданно опять накатит приступ гнева на отца, но вдруг его живот и плечо пронзает жуткая боль. Он смотрит на слугу и видит в его глазах мстительное удовольствие. Его толкают на пол. Он сопротивляется. Еще один удар приходится на его руку, а в рот ему заталкивают пригоршню чеснока, и из его глаз льются слезы. Даже сквозь этот ужасный резкий запах он различает парфюм, отличающий этих людей ото всех остальных, и понимает, что они в большой беде. Он пытается закричать, зарычать, сделать что угодно, чтобы papa там наверху услышал и понял, в какой они опасности, но тут его выворачивает изнутри, и вместе с чесноком он выплевывает темную густую кровь, и даже после этого его горло, все его тело визжит и ноет. Его конечности отказываются его слушаться. Его голова отказывается соображать. Он отказывается бороться. В одиночку все равно не получится. Хлопок. Резкий разворот. Держать спину прямо. Он не ел уже три дня. Его до сих пор тошнит от отравленной крови, а стражники издеваются над ним, вываливая перед клеткой остатки потрохов. Они пахнут ужасно, но они пахнут кровью, и их не достать. Он ничего не видит, потому что солнце почти ослепило его, и пробует рвануться наугад, потому что не может, не может по-другому, но каждое движение лишь усугубляет боль, лишь раздражает безобразные ожоги, усыпавшие его прежде безупречную светлую кожу. Ночью, когда он способен разглядеть хоть что-то, он видит эти едва заживающие волдыри на своих руках и плачет. Днем он не может плакать, потому что днем он уже почти не соображает. Ему так больно и так хочется есть, что у него нет времени жалеть себя. Ночью же он вспоминает о том, как любит свое тело и как страшно и больно ему видеть его в таком обезображенном состоянии. Он вспоминает о том, что не знает, где papa и что с ним. Ищет ли он его? Если да, то он, должно быть в ужасе, и он не может найти его и, может, никогда не найдет. А если он все еще в этом закрытом кабинете смотрит куда-то в несуществующую точку и даже не думает, что что-то случилось? Герберт не знает, сколько еще продержится. И самое печальное даже не это. Печально то, что он, возможно, во второй раз уйдет из мира, в котором никому до него нет дела. Он опускает голову и ревет навзрыд. Он не понимает, что кричат ему стражники, но уверен, что это что-то унизительное. Шаг в сторону. Слегка наклониться. Легко, будто паришь в небе. В ночь бала Шарль сам попросил обратить его, и спустя несколько часов они уже набросились друг на друга, позволяя себе забыть обо всех остальных. Близость приятна. Близость хоть сколько-нибудь небезразличного тебе человека приятна вдвойне. Герберт не строит никаких грандиозных планов на будущее, но позволяет себе представить их долгие прогулки под луной и чтение в тишине библиотеки. Между ними нет любви, пока нет, но он чувствует внутри искру, которая могла бы перерасти в пламя, и разве это не хороший знак? Может, papa ошибается. Может, вечность не так уж и тяжела и ее можно с кем-то скоротать. Спустя две недели Шарль исчезает, и Герберт неожиданно вспоминает его разглагольствования о философском камне, силе, которую он дает, и вечной жизни. С сочувственной ухмылкой он беззлобно отмахивается от укорительного взгляда отца и, шмыгая носом, думает о том, что жадность почти никогда не приносит ничего хорошего. Шаг. Хлопок. Шаг. Поворот. Отец снова закрылся, и это уже немного сводит его с ума. Человек, позволяющий собственным мыслям выедать себя изнутри, достоин жалости, но Герберту уже все равно. Ему просто нужно с кем-то поговорить. Он просто немного скучает и хочет поболтать, неужели нельзя отвлечься хотя бы на десять минут и поддержать нормальный разговор? Герберт стучит в дверь до появления на ней трещины, отступает, поджимает губы и идет репетировать новый танец для бала. Скорее всего его никто не будет танцевать: все их соседи до жути старомодны и не желают учиться ничему новому, но вдруг появится кто-то, кто захочет станцевать именно этот танец? Герберту лучше быть готовым. Он становится в центр зала и прилежно повторяет шаг за шагом. Поворот. Поворот. Поклон. Хлопок. Рудольф кажется весьма интересным. Не каждый год их бал посещают вампиры из других территорий, и это определенно приятная перемена. Он галантен, забавен и, что уж скрывать, невероятно хорош собой. Он первым делает шаг, и они чудесно проводят вместе несколько дней и ночей. От его рук хочется петь, от его рассказов об увиденных им странах ноги сами просятся в путь, и он говорит так, словно пытается позвать его с собой. Герберт проводит еще две ночи в тяжелых раздумьях. Он не хочет покидать отца, но ему хочется отправиться следом за Рудольфом и разделить с ним все приключения, о которых тот ему рассказал. Он находит Рудольфа уже у ворот и полушутя спрашивает его, не скучно ли ему странствовать одному. Рудольф с улыбкой пожимает плечами и говорит, что для него нет лучшей компании, чем он сам. Герберт не злится на него: он был мил, честен и к тому же действительно умел танцевать. Это не уберегает его от того, что слезы противно щиплются в уголках его глаз. Хлопок. Нет, неверно. Шаг. Нет, это тоже не то. Мах ногой. Отец стоит у окна и смотрит вдаль. У него отсутствующий взгляд. Герберт прекращает говорить, встает и выходит. Ему надоело привлекать к себе внимание. Поворот. Не то, не то, не то! Милый юноша с одухотворенным лицом наталкивается на него в коридоре и отшатывается. Герберт слышал, как он читал стихи в гостевой спальне, и это было превосходно. Талант всегда его привлекал. Люди искусства всегда казались ему теми, чьи сердца способны понять души всех остальных и излечить их. Он вспоминает всех людей искусства, к которым когда-либо тянулся, и отходит в сторону с галантным кивком. Нет. Отец закрывается в своем кабинете. Он уходит в свою башню. Наконец-то он нашел верный путь решения этой проблемы. Все неправильно. Он больше не запоминает имена тех, кто время от времени забредает в их края и ненадолго остается в замке. Они не виноваты, что не могут ему помочь. К черту. К черту… Однажды Герберт идет встречать добычу вместе с отцом и наталкивается на мягкий доверчивый взгляд. Эти глаза такие синие, что кажутся сделанными из сапфира, когда их обладатель смотрит на ночное небо и изо всех сил пытается не запаниковать. В позицию. Глупыш боится их как огня, но даже так он не способен отнять чью-то жизнь. Поклон. Ему некомфортно со своим новым телом, однако он стремится учиться. Шаг вперед. Он такой добрый. Герберт знает, что дурачок уже давно потерял нить рассказа, но все равно стремится дослушать до конца, будто это самая интересная история в его жизни. Вместо того, чтобы аккуратно завершить повествование, Герберт эгоистично его продолжает. Он говорит о какой-то ерунде, но как же приятно быть услышанным. Рука на талии. Когда отец закрывается у себя снова, Герберт делает то же, что и обычно теперь: сидит в башне, размышляет о мрачных вещах и изредка пытается постучаться в запертые двери кабинета в ожидании, когда все постепенно вернется на свои места. Постепенно не получается. Альфред находит его убежище, кричит на него за то, что ушел не объяснившись, а затем ласково укачивает его, пока Герберт пытается выплакаться за несколько десятков лет боли и разочарования. Его объятия напоминают Герберту о нежных пальцах мамы, о надежности рук отца, о теплых мозолистых ладонях учителя — обо всем, что когда-либо дарило ему успокоение и защиту. Рука в руке. Он всегда рядом, всегда соглашается делать что-нибудь вместе, всегда готов броситься на его защиту. Но почему? Ближе. Он же знает, что всегда может уйти? Ближе. Знает, но, кажется, не собирается. Еще ближе. Альфред не понимает, зачем бы ему уходить от того, кого он любит. Пауза. — Ты ставишь ногу не туда. — Откуда ты знаешь? — Я тут хореограф, mon chéri, оттуда и знаю! — Ну так сделал бы это движение попроще! — Оно простое! — Ну да, оно простое, а я тогда травоядное. — Конечно, травоядное, ты же зайчик! — Я не… Альфред прерывается и раздраженно и в то же время сокрушенно фыркает, притягивая Герберта к себе и целуя его. Рука возлюбленного лежит на шее Герберта в теплом ласковом жесте, направляя его и в то же время позволяя ему делать так, как захочется. Герберт мечтательно вздыхает и отвечает на поцелуй, сжимая руку на рукаве рубашки Альфреда. Спустя несколько секунд тот отстраняется, улыбается своей чудесной улыбкой и говорит: — Хорошо, давай начнем сначала. — Сколько угодно, — улыбается Герберт в ответ. Шаг вперед.