Маки в июле

      Пожалуй, мне следует начать с самого начала, как обычно и начинается большинство историй. Все написанное — своего рода мемуары. Я не призываю кого бы то ни было читать их, потому что все, что я пишу, — не более чем способ вспомнить произошедшее. Если бы по прошествии нескольких лет или даже десятилетий я смог забыть его, было бы здорово. Но даже если я не смогу сделать этого, а так оно и будет, вероятней всего, у меня всегда есть возможность снова окинуть взглядом написанное, чтобы освежить в памяти его образ, совсем немного, только в этот раз не поддаваясь чувствам.       Если бы мне пришлось начать свой рассказ хоть с чего-нибудь, то, полагаю, я начал бы с того зимнего, пропитанного одиночеством дня, когда мы впервые встретились — помню это, потому что тогда же мне должно было исполниться двадцать. Солнце все пряталось за серостью облаков, и мое сердце, казалось, тоже нашло для себя там укрытие. В любое другое время я бы никогда не пошел туда — уж не в подобное заведение, — но друзья хотели видеть меня в их компании, а отказать им в очередной раз попросту не смог. «Тэхен, давай, присоединяйся к нам», — предложили они как обычно, а я точно так же вымученно улыбнулся в ответ, сообщая о куче работы, которую нужно сделать. Солги человеку один раз — и все обойдется. Солги дважды — и, возможно, тебе поверят. Солги трижды — и ты рискуешь попасться. Когда дело касается подобных вещей, то, наверное, следует быть скрытным.       Там я его и увидел. Предположительно моего ровесника, бледнокожего и настолько темноволосого, что даже чернила, которыми я пишу сейчас эти строки, кажутся поблекшими; с потупленными в пол глазами (как я потом уже узнал, для него это было вполне нормальным), сквозь тонкую белую сорочку, если поднапрячь зрение, просматривались изгибы тела. Оно было красивым. Да и он сам по себе был красивым парнем. И, если бы не друзья, поторапливавшие меня, я бы, скорее всего, остановился и засмотрелся на него подольше. И все же есть одна вещь, которая навсегда останется в памяти: виднеющиеся из-под воротника фиолетовые засосы, настолько темные, что при всем моем весьма посредственном зрении, я мог с уверенностью сказать, что совсем недавно чьи-то губы прижимались к его шее.       Вообще-то эта сцена не должна была казаться странной и уж совершенно точно не должна была волновать мои мысли последующие несколько дней, но образы парня являлись ко мне непрошенными гостями, каждый раз принося с собой чувство, понять которое было вообще не под силу.       Так прошло еще несколько недель, и мои друзья вновь засобирались в то место, затянув и меня за собой, потому что тогда это выглядело привычным делом — оказаться там, где быть совсем не хотелось, смотреть на неприятные для меня ласки людей. Пусть это и был мой второй визит, всевозможные идеи для незаметного побега уже начали истощаться. В борделе я не спал с женщинами: не хотел. В самый первый раз я сбежал через окно, перед этим мазнув губами по щеке девушки и попросив не выдавать меня. На прощание она лишь улыбнулась. Во второй раз провернуть такое не удалось: комната, куда меня привели, находилась на втором этаже старого здания, обветшалый вид которого заставил задаться вопросом, выживу ли вообще после прыжка. Все та же юная особа молча наблюдала за тем, как я, схватившись потными руками за оконную раму, изучал расположившийся внизу сад с маленьким прудом, где плавали карпы кои; чуть поодаль, возле одиноко стоявшей сторожки, росло не менее одинокое гинкго.       — Как думаешь, смогу я отсюда выбраться, не переломав себе при этом кости? — поинтересовался вместо приветствия. Прикасаться к ней мне не хотелось; и, судя по ее виду, вопрос она не поняла.       — А ты хочешь уйти? — на что я незамедлительно кивнул.       — Пожалуйста, не говори об этом моим друзьям, — на мою просьбу она рассмеялась в ответ.       — У нас такие, как ты, объявляются каждые несколько месяцев, — ее слова сбили с толка. — Может, хочешь спуститься в сад?       Я не совсем понял вопрос, но ее, кажется, не слишком-то волновал мой озадаченный вид.       — Если не возражаешь, — кивнул. — Посмотрю на рыб и пойду по своим делам.       Ее смех снова зазвенел в воздухе. Оказавшись снаружи (это она вывела меня оттуда), я остался наедине со своими мыслями и холодной погодой, вдохнул свежий воздух и, потирая руки, направился в сторону пруда, в котором карпы вели такое же бессмысленное существование, какими были и мои чувства, одолевавшие в тот момент. Что заставило пойти на все это? Насколько нелепыми в собственных глазах стали выглядеть вылазки в публичный дом, способные, по мнению друзей, осчастливить меня, несмотря на все нежелание появляться там. На деле же счастливее я не стал. В реальность из размышлений меня выдернуло прикосновение к холодной воде.       По ту сторону пруда сидел парень, плотно закутавшись в плащ, будто опасаясь, что холод проберет его до самых костей, ослабь он хватку хоть на мгновение. Застыв в одном положении и просто наблюдая, как тот кормит рыб, я успел забыть, что моя рука, все еще находящаяся в воде, начала терять чувствительность. Всего на долю секунды он сфокусировал свой взгляд на мне, прежде чем переключил внимание обратно на корм.       — Скажи, — начал я, прокашлявшись, — ты тоже удрал через окно?       Словно застигнутый врасплох, он уставился на меня и переспросил:       — Удрал? Я… я, кажется, не понимаю, о чем ты.       — Публичный дом, — кивнул в сторону здания. — Ты тоже здесь, вот я и подумал…       — А-а, мог бы так и сказать. Я знаком с работающими там людьми, поэтому попасть сюда не составляет труда.       — Идеальная жизнь да и только: сидеть в саду и кормить карпов кои. А мои друзья докучают мне, заставляя снимать женщин.       Даже единственная реакция, а это был слабый кивок, которую я получил, слегка меня озадачила. Все вернулось к тому, с чего началось: незнакомец кормил рыб, я же не отводил от них глаз, отчаянно желая быть на их месте: бессмысленно существуешь в каком-то маленьком пруду, не за чем гнаться, не о чем мечтать.       Если бы меня попросили поделиться чувствами, которые вызвала наша первая настоящая встреча, не думаю, что нашлось бы что сказать. Помимо ярко выраженного нежелания иметь что-либо общего со мной, как такового впечатления он на меня не произвел. Спустя некоторое время, когда возвращение обратно в бордель казалось безопасным и когда уже можно было встретиться с друзьями, я попрощался с ним. И уже в спину донеслось едва слышное сжеванное «пока». Те метки на его шее, неожиданно всплывшие в памяти снова, я поторопился заменить на представления о том, как он кормит карпов. Запомнить человека исключительно по синякам и бледной коже — не то, чего бы мне хотелось.       Мы продолжали возвращаться с периодичностью раз в несколько недель. Как так вышло, что моя бесхребетность не позволяла мне отказаться, — не знаю. Но всякий раз, когда все заканчивалось неприятным ощущением где-то в животе, я думал о парне, посещающим то же место, любящим, как и я, сидеть в саду у пруда, лишь бы не оставаться наедине с незнакомцем в снятой комнате. По сути, этот парень, которого звали Чонгук, тоже приходился мне никем, но, точно по графику, каждые несколько недель на несколько часов между нами устанавливались странные, скажем, приятельские отношения.       Узнавал я его медленно, пока мы проводили время вместе, также в нем было что-то, что так и осталось для меня загадкой. Чонгук был застенчив, даже сильнее, чем я ожидал, а вся неприветливость оказалась всего лишь частью его самого. Иногда он любил читать, сидя под деревом рядом с той обшарпанной сторожкой. Там я его заставал то с книгой в руке, то с листами бумаги, в которых он что-то потом рисовал. Улыбка нечасто появлялась на губах, что всегда вызывало у меня вопросы. В самом начале нашей странной дружбы, заранее зная, что мои попытки обречены на провал, я словно поставил перед собой задачу заставить его рассмеяться. Но, конечно, для того, кто мало говорит, это было трудным. Может быть, причина крылась в скромности, а может он попросту злился на что-то, чем не мог поделиться со мной.       Когда он впервые улыбнулся, во мне самом что-то всколыхнулось, что я предпочел проигнорировать. В те дни списать все на любопытство и возбужденность вполне естественную при появлении нового друга было проще простого. Чонгук был тем, с кем я действительно ладил, и чем больше мы находились вдвоем, совершая небольшие прогулки по саду, тем больше казалось, что даже тишина, повисавшая между нами, имела значение. Время от времени Чонгук прерывал ее, в исключительных случаях — и вовсе со слабой улыбкой; рассказывал о своем дне. О том, как ходил в магазин, а по пути обратно кормил котов. О том, как ему полюбилась одна из картин, стоявшая на прилавке. На ней была изображена луна — так он сказал. Денег на покупку у него не было. Я предложил купить ее для него, все равно у меня их находилось в избытке. Чонгук нахмурился сразу же и уткнулся обратно в свою книгу.       Этот случай отвадил меня предлагать ему что-то подобное. Тем не менее, когда я оказался в том магазине, не смог ничего с собой поделать, продолжая искать глазами картину. И, пожалуй, в конце концов, мне это удалось. Та самая. С огромной луной. Представив, как, должно быть, улыбался Чонгук, увидев ее, я тоже улыбнулся. Она и сейчас висит в моей комнате. Но улыбку больше не вызывает.       Дни сменяли друг друга, и наша первая встреча успела стереться из памяти, что было глупым с моей стороны. Или, точнее, стерся самый первый раз, когда я увидел его. Лиловые отметины продолжали появляться, и в такие дни Чонгук, казалось, двигался с осторожностью, все поправлял воротник, прижимал сильнее к шее. Конечно же засосы были все еще там — куда им деться, — но я никогда не спрашивал о них вслух. Как никогда и не признавался себе, что вот оно, что-то острое в груди не дает мне покоя при взгляде на них. Хотелось знать, как они появились, был ли он с женщиной перед тем, как спуститься в сад. Да, мне было любопытно, но эти мысли облегчения мне не приносили.       Он не похож на меня, как-то пронеслось само собой в голове, скорее, на моих друзей. И все же я оставался с ним. Более того, чем чаще синяки стали покрывать его шею, тем чаще я приходил. Насколько нужно было быть глупым, чтобы не понять две важные истины, связанные с нашей странной маленькой дружбой в то время.       Осознание первой из них, важной истины номер один, пришло совершенно случайно. Стоял отвратительно жаркий летний день, а я не имел ни малейшего понятия, почему оказался там опять: мои друзья не прикладывали к этому руку. Проснувшийся поутру с болью в груди, никак не желающей уходить, я решил, что она была как-то связана с тем, что Чонгук сказал мне накануне.       Я сидел с ним, рассказывая о невыносимо скучных занятиях в университете, на которых мне приходилось рисовать, чтобы занять себя чем-нибудь. Рассказывал также о том, как мы с родителями расходились во мнениях: они из добрых побуждений хотели, чтобы их сын унаследовал семейное дело, в то время как мне этого хотелось в последнюю очередь. Чонгук внимательно слушал, и в его больших глазах было что-то печальное. Я так и не понял, отчего же они были такими, пока в тот день он не сказал что-то, что потрясло меня: мне повезло, раз я мог расстраиваться из-за подобного. Это роскошь — иметь право выбора. «Разве у тебя нет выбора, Чонгуки?» — мой вопрос прозвучал достаточно невежественно. «А разве у тебя нет чего-то, чем ты хотел бы заниматься?» — он просто улыбнулся в ответ, словно я сглупил, спросив о таком, и затем добавил: «Нет, в этом мире у меня ничего нет, Тэхен-ши».       Возможно, его слова и были причиной, из-за которой в груди у меня что-то защемило тем утром. Возможно, эта боль и была причиной, из-за которой я снова очутился в публичном доме, надеясь, так глупо надеясь, что Чонгук будет там, будет ждать меня. Если у него ничего не было, то я хотел бы помочь ему стать счастливым, найти повод для этого. Вдруг даже те приятные переливы смеха, раздававшиеся каждый раз, когда я отпускал какую-нибудь шутку, были тем самым поводом. В тот день именно такие мысли подстегивали меня, вели к нему.       Изнемогая от жары, я сидел у пруда, опустив руку в воду в надежде хоть как-нибудь охладиться. Карпы выглядели взбудораженными не меньше моего. Чонгуки скоро будет здесь, хотелось сказать им. Или, может, самому себе. Никого не было видно, а само ожидание казалось нелепым, ведь он мог не появиться сегодня вовсе. Кроме меня и рыб, почти ставших мне друзьями, в саду не было ни души. Деревья мирно покачивались на слабом ветру, а сторожка была закрыта, как и всегда, впрочем.       Я только собрался уходить, как сердце екнуло, а дверь широко распахнулась, выпуская наружу человека, которого я раньше никогда не видел. Одежда на нем неряшливо сидела, ремень на поясе был застегнут словно наспех. На лице промелькнуло удивление, стоило ему заметить меня, но от этого он не остановился — наоборот прибавил шаг. Я сидел все там же, с опущенной в воду рукой, глядя вслед, пока что-то внутри неприятно скручивалось в тугой узел. Дверь была полуоткрыта. Я ждал. Может быть, даже знал, что именно, ведь оно бы объяснило то неприятное ощущение. Но сейчас помню только желание узнать, что находилось внутри.       Забавно, как легко удается лгать самому себе, притворяясь, что не замечаешь правды, находящейся прямо под носом. Головокружение, возникшее, когда я увидел Чонгука, показалось мне нелепым. Он появился в дверях несколькими минутами позже. Одежда идеально разглажена, все до единой пуговицы застегнуты, хотя воротник не слишком прикрывал отметины на шее. Мне захотелось притвориться, что я ничего не видел. Не видел его припухших красных губ, не видел, как вместо привычной улыбки он тут же опустил глаза, вцепившись в дверную ручку, словно боролся с желанием запереться внутри, спрятаться.       Но он наконец вышел, мне трудно — если и вовсе не невозможно — было улыбнуться. Чонгук видел мой предательский румянец, мог прочесть любую мою мысль. Вот таким образом я понял, что пряталось за всеми синяками, почему он всегда находился здесь, будто ждал меня. Правда в том, что ждал он не меня — любого, кто зайдет в сад. Вот что стало открытием, заставившим что-то перевернуться внутри. И тогда какая-то часть меня, неизвестная мне самому, подумала: он такой же, как и ты.       Чонгук ничего не сказал, лишь устроился на противоположной стороне пруда, глядя в мою сторону, но не на меня самого. Я сидел в точно таком же положении, избегая взгляда.       Я чувствовал вину из-за того, что нахожусь здесь, что узнал о нем то, что он, наверное, пытался скрыть. В то же время мне было грустно из-за того, как все всплыло на поверхность. Разве не удивительно, насколько далеко могут завести мысли? Они могут заставить видеть мир так, как ты хочешь.       — Скажи что-нибудь, пожалуйста, — попросил Чонгук, его голос был тихим и немного дрожащим. — Ты молча смотришь на рыб. Меня это пугает.       — Что? — спросил я его, не понимая, почему собственный голос тоже сорвался. — Я думал, тебе нравится даже просто сидеть в тишине со мной.       — Так и есть. Но это не тишина. Тебе есть что сказать, пусть ты и не скажешь. Это убивает.       — Не знаю. Мне тоже кажется, что нужно что-то сказать, но только что?       — Я думал, ты знал, почему я всегда здесь, хен, — Чонгук слабо улыбнулся. — Непривычно видеть тебя таким разбитым.       — Я предпочел бы этого не видеть. Глупо, правда?       — А я хотел бы не быть… не заниматься тем, чем занимаюсь, — прозвучало невыносимо грустно. Закрываю глаза — и слышу его слова снова и снова, они до сих пор со мной. — Я хотел бы быть обычным студентом, как ты, который может тратить деньги на такие заведения.       — Ты же правда не думаешь, что теперь ты мне стал меньше нравиться, Чонгук-а? — что-то подсказывало мне произнести это. — Ты все еще мой друг.       Его улыбка получилась куда ярче.       — Мне стало легче. Спасибо, хен, — грустное оно, «спасибо» это. Я улыбнулся в ответ и оставил эту тему. Жаркая летняя погода не волновала нас совсем, потому что мы хотели побыть вдвоем хотя бы немного.       Осознание, что с того дня что-то изменилось, пришло ко мне спустя какое-то время. Я продолжал навещать Чонгука, а он всегда встречал меня с таинственной улыбкой на губах. Может быть, теперь, когда главный секрет раскрылся, Чонгук чувствовал себя более свободным, и поэтому разговоры давались легче. Он шутил больше, улыбался шире, щуря глаза и обнажая зубы, и я это впитывал. Всякий раз, когда я встречался с ним, мне казалось, что падаю, падаю в самую пучину неизвестного чувства, переполнявшего меня. Липкие руки и ускоренное сердцебиение, покрасневшие щеки и горящие кончики ушей.       Наверное, это происходило потому, что мне было известно, чем занимался Чонгук. Вполне ожидаемо, что я начал задумываться и о таких вещах. Они продолжали возникать в сознании, пусть я и пытался избавиться от них так же, как избавился от воспоминаний о засосах на шее, которые, кстати, стали привычными для меня. Когда он выходил из сторожки, любопытство брало верх. Каково это — зайти внутрь вместе с ним, держа за руку, позволить ему поделиться своим сердцем и телом? Возможно, мысли сказались и на моей речи — а Чонгук был умен и хорошо знал меня, чтобы понять это, — потому что стоило мне ненадолго нежно дотронуться до его руки, он не одергивал ее. Он просто позволял мгновению длиться, сам легко касался кончиками пальцев моей кожи, вызывая непонятное покалывание.       И тогда, в один из дней, пока я как обычно что-то рассказывал, в этот раз о друзьях, недоумевая, почему они так часто сюда ходят, Чонгук сидел и молчал. Долгий-долгий взгляд, которым он меня наделил, казалось, пронзил мою грудь и крепко сжал сердце. Я замолчал, чувствуя себя так, словно раскрыл ему какую-то часть себя, о которой сам не подозревал.       — Ты ведь хочешь узнать, что внутри, да? — тихо поинтересовался он спустя какое-то время.       Я уставился на него, не веря тому, что услышал.       — Что? Ты хочешь ее показать?       — Тебе ведь интересно, — он выглядел ничуть не смущенным. — Разве ты об этом не думал?       — Я… — невозможно было отрицать это, но мне и не очень хотелось отвечать, ведь сильнее тех снятых комнат наверху меня интересовала только сама сторожка и то, что там. — Иногда я задавался вопросом, есть ли там что-то, что мне по душе. Сейчас трудно сказать, правда ли хочу узнать это, Чонгук-а.       — Думаю, ты уже узнал, разве нет? — ответил он, словно понял. — Проявлять любопытство — нормально.       — Правда? — спросил я, потому что, сколько бы я ни думал об этом, это все равно было странным. Как и трудным признать.       Чонгук кивнул.       — Хочешь увидеть? — действительно ли он имел это в виду или задал этот вопрос просто потому, что любопытство, изображенное на моем лице, было слишком явным.       Я хотел спросить его, почему он в тот день взял меня за руку и поднялся на ноги. Я хотел спросить самого себя, почему я позволил ему сделать это, позволил отвести меня туда. Я все еще хотел спросить самого себя, почему так легко пошел за ним, позволил закрыть дверь за моей спиной, отгородившей нас от всего мира и оставившей наедине в комнате, где буквально каждая вещь была пропитана Чонгуком, что заставляло голову кружиться. До этого момента у меня и понятия не было, как она обустроена. Пока в воображении я рисовал разбросанную одежду, склянки с маслами, темноту и тяжелое дыхание, в реальности же вокруг нас смыкались кремовые стены, на одной из которых висел рисунок, сделанный, вероятно, самим парнем. Я чувствовал, как Чонгук держит меня за руку, — моя голова кружилась не только от этого, но и от каждой мысли, состоящей только из его имени, разносящегося эхом внутри и, в конце концов, сливающегося с сердцебиением.       Он повел меня в сторону кровати, стоящей сбоку. На застеленных белых простынях словно никто никогда не спал. Сколько усилий пришлось приложить, чтобы место, в котором он чувствовал себя загнанным, стало хотя бы немного похоже на дом? Не знаю, почему я подумал об этом, когда Чонгук дотронулся до моей щеки. Не знаю, почему я так легко закрыл глаза, слушая, как он шепчет на ухо что-то о том, как это нормально — позволить себе чувствовать, ощущать сильное биение сердца, хотеть поцеловать его. Забавно, что мысли, которые я не мог позволить, превратились в слова, сказанные вслух им самим.       Пусть я и говорил себе остановиться, прекратить льнуть, забавным было и то, как легко все это давалось. Он уводил за собой, удерживая мои руки на своей талии, затем медленно скользя ими под ткань своей рубашки, давая чувствовать. Чувствовать, как колотится сердце, как поднимается и опускается грудь. Чувствовать, насколько теплыми и опьяняющими были его губы — до того, что становилось трудно дышать, трудно сдерживаться, чтобы не отдаться ему полностью, чтобы не начать снимать с него вещь за вещью и касаться тела, очерчивать изгибы кончиками пальцев, заставляя коротким сладостным выдохам срываться с его губ каждый раз, когда из любопытства я позволял себе большее, забираясь руками все дальше. Я не торопился, а Чонгук не имел ничего против и продолжал нашептывать на ухо нежные ничего не значащие глупости.       Растерянный, с болью в груди, понять которую совершенно не мог, я задавался вопросом, любил ли он меня. Из-за этого ли он привел меня сюда и дал себя истязать, медленно, болезненно, мучительно. Нечего о таком было даже задумываться: Чонгук слишком осторожен, чтобы раскрывать свое сердце кому попало, — так твердил я самому себе, довольствуясь объятиями, позволяя нашим телам сливаться до тех пор, пока не стерлось пространство между ними. Но не пространство между нашими сердцами. Я жаждал большего, хотел сказать что-то, что понял только в тот момент: вторую важную истину о нас, которую усердно пытался скрыть даже от самого себя.       Но были всего лишь мы вдвоем, в той обустроенной комнате, служащей домом одинокому парню. В ней были всего лишь мы вдвоем, нетерпеливо изучающие друг друга, оставляющие поцелуи на тонкой коже, где вскоре разрослись бы засосы. Чонгук легко касался губами моего подбородка, целовал веки и кончики ушей, пока я двигался в нем. Сердце болезненно ныло, будто хотело разорвать грудную клетку, тянулось к красивому юноше в моих руках.       Думаю, я провалился ненадолго в сон после этого; спутанные простыни в ногах и тепло чужого тела, свернувшегося рядом с моим. Когда я открыл глаза, его рядом уже не было. Если бы вторая половина кровати все еще не хранила тепло, меня, конечно же, охватила бы паника. Но я спокойно повернул голову в сторону большого окна, единственного источника света в комнате, выходящего на ту часть сада, где росло старое печальное гинкго, чья листва начала желтеть. Чонгук сидел на краю подоконника, все еще обнаженный, руки сложены на коленях. Мне хотелось окликнуть его, позвать, но слова, казалось, стали поперек горла. В абсолютной тишине я просто разглядывал его, пока он смотрел на дерево и опадающие понемногу листья. Плакал ли он?       Порой мне становится интересно, как все обернулось бы, выскользни я тогда из кровати, прижми к себе, поделившись с ним той второй важной истиной. Что я любил его. Что это чувство давно волновало сердце и что только сейчас оно нашло выход, пусть и наихудшим способом из всех возможных: мы познали тела друг друга раньше, чем успели открыть друг другу душу. Но в тот момент все, что мог делать, это лежать в кровати, притворяясь спящим. Когда он скользнул обратно ко мне и принялся перебирать мои волосы, я сделал вид, что все нормально: что это не мое сердце словно остановилось, а комок застрял в горле, что мне вовсе не хотелось плакать, глядя на него. Из-за чего — не знаю. Может, плакать из-за него самого.       Удивительно, но произошедшее между нами сильно не сказалось на наших отношениях. Мы продолжали встречаться в саду и кормили рыб, пока Чонгук рассказывал что-нибудь о себе. О том, как пришел сюда, будучи совсем ребенком, не имевшим никакого выбора, как помогал служащим борделя до тех пор, пока не вырос и не привлек внимание нескольких посетителей.       Иногда и другие пустяки становились темой для разговоров, затем Чонгук увлекал меня за собой в комнату, где после всех сказанных слов, в открытую, мы игрались друг с другом — называть это таким словом было проще, чем говорить, что мы занимались любовью. Мы тщательно изучали тела друг друга, касаясь, предаваясь чувствам, превращая кожу в карту, которую покрывали множеством отметин. Между нами ничего не оставалось: переплетаясь конечностями, хватаясь за руки и двигаясь синхронно, забывали, где начинается он, где заканчиваюсь я. Многие секреты, слишком личные, чтобы быть высказанными при ярком свете июльского утра, находили свое существование в сбивчивом шепоте, в этих коротких моментах между вздохами и стонами, уничтожающих тишину, такую привычную для его маленькой комнаты, в которой не было ничего, кроме одиночества.       Как-то, спустя несколько месяцев после того, как я впервые увидел Чонгука плачущим, я поссорился с отцом из-за чего-то — не помню, из-за чего точно, но сейчас причина кажется действительно глупой, — и, поддавшись эмоциям, ушел из дома, не прихватив с собой ничего. Я бесцельно бродил по городу, проходя мимо магазинов и торговцев с их повозками, набитых различными вещами, ничуть не интересовавшими меня. Этот мир так уродлив. Мне хотелось спрятаться от многочисленных взглядов, устремленных в спину, но податься было некуда. В конце концов, ноги меня привели к тому небольшому отвратительному публичному дому, где единственным, что язык повернулся бы назвать красивым, был сад и пруд с карпами кои. И, конечно, был Чонгук. Прекраснее, чем все вместе взятое.       В разговорах он предпочитал слушать других, сосредоточив взгляд, кивая, улавливая все детали чужих жизней, частью которых сам не являлся. Тогда я не хотел разговаривать — хотел, чтобы он посидел рядом, держа за руку. Чонгук так и сделал. Он не спросил, в чем дело, а просто прижал меня к себе сильнее, нежно касаясь волос, гладя по спине, к чему, к сожалению, я так и не привык, соскальзывая ладонью вниз по моей руке и, в конце концов, переплетая наши пальцы после того, как я немного успокоился.       — Чонгук-а, скажи, — произнес я, когда удостоверился, что голос больше не дрожит, — тебе когда-нибудь хотелось, чтобы мир поглотил тебя полностью?       — Что ты имеешь в виду? — спросил он, хотя я знал, что он и так все понял.       — Ну, знаешь, просто исчезнуть, — в тот момент мне действительно этого хотелось — существовать, но, наверное, отдельно от всей вселенной. — Не умереть, конечно, а просто… просто перестать чувствовать, что существуешь.       Чонгук протянул задумчивое «хм» и притих на какое-то время. Его руки были теплыми и настолько реальными, что отчего-то мне было трудно держать их.       — Думаю, я часто мечтаю об обратном, — он ответил со смешком. — Хен, у тебя не было таких дней, когда ты чувствовал себя чересчур настоящим? Живым? Чувствовал и радовался этому?       — Бывало, — я кивнул и, выждав немного, добавил: — Я радуюсь дням, когда ты рядом, когда мы просто сидим вот так и кормим рыб. Чонгук рассмеялся, и, честно, его смех, раздававшийся все чаще, делал меня счастливее.       — И я. Иногда в такие дни мне хочется что есть силы закричать, обращаясь ко всему миру: «Эй, вы! Посмотрите на меня! Будьте немного добрее ко мне, ладно?».       То, что я увидел, когда сидел рядом, положив голову ему на плечо, до сих пор отзывается болью внутри: его глаза, ярко блестящие даже в темноте, его улыбка, немного мечтательная, немного тоскующая, его руки, так естественно держащие мои, словно это было простейшей в мире вещью. Он был так красив. Совершенно внезапно я понял — и начал думать только об этом, — насколько мы отличались друг от друга и жаждали разного: я — исчезнуть, он — просто быть свободным, стать замеченным людьми, чувствовать себя живым. Видел ли Чонгук во мне неблагодарность и своего рода уродство, которые переполняли меня? Он делился со мной нежностью и чуткостью, пока я в свою очередь хотел его отпустить, убиваясь мыслями, что вслед за собой тяну на дно, что это я подрезал крылья, которые подарили бы ему свободу.       Да, это было самонадеянным с моей стороны, ведь, в конце концов, я ничем не отличался от них: приходил в бордель к молодому парню, живущему в одиночестве в своей комнате, иногда разговаривал с ним, другой раз — касался его. Мои чувства к нему, казалось, увязли в безобразной путанице, в которую я затащил нас обоих. Я ненавидел это, как и ненавидел себя за то, что так и не сказал ему тех слов, потому что страх потерять кого-то, кто на самом деле даже не был моим, оказался сильнее. Часть меня думала: «Он мог любить тебя тоже, но что в итоге?».       И вправду, что произошло бы потом? Даже если бы мы любили друг друга, мы все равно оставались бы обычными парнями, встречающимися на несколько мгновений где-то в убогих стенах, никак не предназначенных для влюбленных. Реальность была таковой, и проще всего было довольствоваться малым, потому что любовь граничит с алчностью. Спустя время я понял кое-что: не этой любви я хотел.       Даже когда я не намеревался встретиться с Чонгуком, я все равно наткнулся на него. Это случилось во время одной из прогулок, на рыночной площади, находящейся недалеко от моего дома. Магазины, лавки, люди, снующие туда-сюда — все это для меня слилось в одну размытую полосу, и только он ярким белым пятном (та самая рубашка, в которой я впервые увидел его) выделялся среди этого хаоса. Тот день, если подумать, казался таким далеким, все прошедшие месяцы растянулись до нескольких лет. Этого человека я бы все равно нашел, даже если бы весь мир попытался отобрать его у меня. Было интересно наблюдать за тем, как Чонгук что-то рисует в своем альбоме, сидя прямо на земле у дверей кафе, на которое у него, вероятнее всего, не нашлось денег. Зачастую по ночам я заставал его в таком же положении: сидящим и делающим наброски маленького несчастного гинкго, росшего по ту сторону окна.       Как бы мне ни хотелось окликнуть его и завязать разговор, я этого не сделал — просто стоял на углу какого-то здания и смотрел. Смотрел, как он выводит на бумаге очертания домов, плавную покатость холмов, тянущихся куда-то далеко и ускользающих от моего взгляда. От наших мечтаний, которые мы оба едва ли могли себе позволить. Прошло немало времени. Чонгук все рисовал, я не двигался с места, не отводил глаз: он на самом деле выглядел настолько счастливым и живым, именно здесь, в этом месте — не среди тех уродливых выкрашенных в бежевый цвет стен, не у пруда с карпами кои, существующими непонятно зачем. Этот мир не создан для таких, как он. И, прежде чем успел заметить, тонкая нить, а это была жадность, берущая начало в моем сердце и уже успевшая обвиться вокруг него, внезапно порвалась.       Позже, когда мы снова с ним встретились, я спросил о его мечте. Он очень долго молчал, а я и не был против: у меня появилось больше времени, чтобы запечатлеть его в памяти, потому что, несмотря на нашу близость, я понимал, что все выскальзывает из моих рук. Да и я сам перестал цепляться.       — Уехать отсюда, — ответил он. — Хочу хотя бы еще раз в жизни вернуться в Пусан, к морю.       — Ты жил там до того, как оказался здесь? — Чонгук молча кивнул в ответ, мягко толкнул меня в грудь, заставляя упасть на кровать, и навис сверху.       Он вплавлялся в мою кожу, тело, сердце, он заполнял мои мысли, а я, доверившись ему, отдавался этим чувствам. Мне будет его не хватать, пронеслось в голове, пока мы лежали в кровати, мне будет так сильно его не хватать. Чонгук улыбался, и я поцеловал его, затем еще раз и еще. В ту ночь мне понадобилось очень много времени, чтобы заставить себя уйти. «Счастливо добраться домой», — пожелал он мне напоследок. «Остерегайся чаек, когда будешь в Пусане: дикие, непредсказуемые существа», — отшутился я, вызвав у него смех. «Если они и вправду такие дикие, какими ты их делаешь, то проблем не возникнет: я сойду за своего».       Я не попрощался с ним. Сказал лишь те три ужасных слова напоследок. И, честно, до сих пор не знаю, что он ответил бы, если бы я оглянулся. Впрочем, уже неважно.       После случившегося мне полегчало. Расставание с человеком всегда превращается в пытку, если позволяешь страху и жадности затмить разум. Но в этот раз оно далось легко: зайти в бордель, немного поболтать с хозяином, отсыпать побольше золотых монет — и томящаяся в клетке птица наконец свободна. К тому моменту, когда я снова оказался там вместе с друзьями, Чонгук уже ушел. Словно его никогда и не было.       У закрытой двери я подобрал оторванный клочок бумаги с изображенными на нем волнами и двумя парами следов на мокром песке. Думаю, это и стало ответом, оставленным им и почему-то заставившим меня расплакаться. Я бережно сложил рисунок в карман, с трудом борясь с осознанием того факта, что его здесь больше нет. По крайней мере, он свободен — только это и поддерживало меня.       Еще некоторое время я продолжал посещать то место, подкармливая карпов кои, совершенно точно зная, что за ними есть кому следить. Куда легче было думать о них, желая так же бессмысленно плавать в пруду, чем взять себя в руки и продолжить жить. Для меня это было самым простым и доступным способом облегчить боль, пока ночами я лежал в пустой кровати.       В конце концов, я осознал все происходящее и решил покончить с этим, для начала предложив друзьям ходить в бар, потому что «хватит уже убогих борделей». Вернувшись домой, я также понял, что, может быть, жить той жизнью, которую требуют от меня родители, не так и плохо, пусть и трудно мириться с подобным даже сейчас. Но с другой стороны не может ведь все быть идеальным. «Это роскошь — иметь право выбора», — говорю себе, и дышать становится немного легче.       Я думаю о нем иногда. Думаю о том дне, когда он, сидя на рыночной площади, рисовал место, частью которого мечтал стать, и спрашиваю себя: теперь-то он нашел его? Может быть, сейчас путешествует по миру и переносит все дорогие его сердцу воспоминания на бумагу. Время от времени по ночам, когда одиночество становится невыносимым, я смотрю на картину с луной, которую он так сильно хотел, и утешаю себя мыслью, что мы смотрим на одно и то же небо. И, может быть, в такие моменты он скучает по мне так же сильно, как я по нему.       Когда-нибудь я съезжу на тот пляж в Пусане, о котором Чонгук рассказывал с нескрываемой нежностью. Когда-нибудь, когда боль утихнет. И, может быть, волны, набегающие на берег, будут стоить того. А пока во мне теплится глупая надежда увидеть на мокром песке вереницу следов, оставленных рядом с моими, и они натолкнут меня на мысль, что, по крайней мере, в этом мире мы оба живы и счастливы.