Воспоминания

Существует Бог, которому я поклоняюсь, Бог, которому я бы пожертвовал свою бессмертную душу. Существует Бог, которого я почитаю, Бог, для которого я бы провалился в ад. Существует Бог, которого я люблю, Бог в смертном человеке. И имя ему Федор Достоевский. Он смертный, как я, но совсем не как я. И он красив — красивее, чем, я думаю, мне разрешено видеть так часто, как я вижу. И он мой. Мой Бог, которого нужно любить, чтить, поклоняться ему. Мой Бог, которого нужно радовать. И я знаю, что радую, когда он жарко и медленно стонет мне на ухо. Я знаю, что радую, когда он широко раздвигает ноги и манит меня вклиниться меж его бедер. Я знаю, что радую, когда встаю на колени и поклоняюсь Господу так, как мне предназначено, как человек веры: в церкви, на коленях, со ртом, полным моего Бога. Это и есть мое законное место. Я благословлен более прочих грешников в стаде, ведь я приближенный слуга моего Господа. Я его пророк и благодарный апостол, тот, кому он позволил следовать за ним, стоять на его стороне и трогать его оголенную, благословленную смертью кожу. И я — тот, кому Федор позволяет себя касаться, тот, кто может оставлять поцелуи вдоль его шеи, тот, кому дозволено шептать благодарности его плоти , при этом не падая трупом к его ногам. — Натаниэль, — мурлычет он, мягкий и возвышенный, тихий и насмешливый. И как я могу не дрожать? Как я могу не закрыть глаза и не откинуть голову назад, чтобы насладиться волей моего Господа, когда он произносит мое имя как нечто божественное и грязное одновременно, как будто я ни что иное, как шлюха, которую он использует или отвергает, как ему заблагорассудится. И да, я становлюсь шлюхой, если это приносит ему удовольствие. Даже если я у него только на несколько минут удовольствия, я с радостью буду инструментом его воли. Я буду радовать его и приносить ему удовольствие так, как он любит, и так, как он позволяет мне, ведь он уже столь многое дал мне. Больше, чем я заслуживаю. — Сосредоточься, — шепчет он, и что-то застревает в моем горле: мое дыхание или сердцебиение? Какое это имеет значение? — Да, Отче, — говорю я тихо и пытаюсь расположиться удобнее. Я подвигаюсь, пока твердое дерево церковной скамьи под коленями не станет менее удобным, останавливаюсь так, чтобы не расслабиться, пока ожидаю его на коленях у Фёдора, и не возлагаю на него своих рук. Я касаюсь его со всем требуемым трепетом; пальцы неплотно оборачиваются вокруг его шеи. Большой прилегает к пульсу, чтобы можно было почувствовать ровное удар — стук — удар. Открывая глаза, ничего, кроме фиолетового, не вижу. Завораживающий фиолетовый, прекрасный фиолетовый. Фиолетовый крупных виноградин на лозе, фиолетовый однажды святого вина для причащения. Фиолетовый сердца Христа, фиолетовый глаз моего Бога. Он великолепен. Фёдор чрезвычайно красив, и красота эта превосходит примитивные человеческие стандарты. Волосы цвета черных грехов ниспадают, обрамляя бледное лицо, смело и чарующе выделяются пурпурно-винные глаза. Его губы бледны, но они так идут его лицу, что я не могу сдержать себя, и мой большой палец проводит вдоль них без подсказки или разрешения. Хотя я знаю, что он простит, ведь он всегда прощает, и когда он быстро и с озорством, присущим котятам, облизывает мой палец, я знаю, что прощен. Так что я делаю это снова: глажу пальцем вдоль его губ, ощущая их мягкость и наслаждаясь свободой прикосновений. Раз. Второй. Третий - и стоп, я не могу пользоваться его расположением духа, я не могу пользоваться его всеохватывающей любовью. Вместо этого я зарываюсь пальцами в его волосы, обхватываю голову и веду его в том невинном или подобном невинному поцелуе, о котором он просил, когда я забрел в церковь, что он выбрал. Поцелуй, о котором он просил, распластавшись на лавке, с пальто, ткань которого скручена в черных змей, и сидящей на его бедрах шапке. Поцелуй, от которого его губы изгибались и пальцы манили к себе — как бы мог я отказать ему? Что остановило бы меня от того, чтобы подойти к нему, сидящему на первой скамье? Что остановило бы меня от того, чтобы нависать над ним наполовину коленопреклоненным, от того, чтобы вжимать мои губы в его так, как он любит? Ничего. Ни бессмертный ангел в витраже позади меня, ни так называемый Бог, которому была построена эта церковь. Даже выйди здешний настоятель к нам с криками об адских муках или прочей ерунде, он бы никак меня не остановил. Ничто не помешает мне двигаться губами навстречу моему Господу. Нет ничего, что заставило бы меня прекратить поддразнивать его открытые губы, зализывать языком трещины от его укуса. Нет такой вещи, которая помешала бы моим рукам придвигать его ближе и держать крепче, когда он позволяет углубить поцелуй. Глубокий и влажный, когда его теплый язык скользит по моему. Глубокий и пошлый, когда он стонет мне в губы и посасывает мой язык. Глубокий и грязный, когда он дает мне делать по-своему и пробовать его на вкус. И он изысканный на вкус. Он со вкусом вина, сладкого и мягкого, такого роскошного и дорогого. Он на вкус с кровью, опасной и мрачной, и я не прерываюсь на вопрос, чья она, ибо мой Господь никому не дает ответов. У него никотиновый, густой и приторный, привкус, и пусть пороками наделены люди, мой Бог все еще носит налет человечности, чтобы смешаться с остальными людьми, и это получается у него идеально. Я целую так, как совершаю причастие, я целую его с тем же благоговейным почтением — нет, не с таким. С большим, потому что он не плесневелый, опутанный паутиной Бог, собирающий пыль, пока его паства очертя голову несется через поле и сквозь грех. Мой новый Бог засасывает мой язык и кусает меня до крови, а я вздыхаю в его рот; мой новый Бог щиплет язык и пьет мою кровь, заставляя меня стонать от этого. Когда он берет то, что хочет, я вздрагиваю и тянусь к спинке лавки, чтобы опереться, погружая ногти в мягкое дерево, и погладить заднюю часть его шеи. Он хочет, в конце концов, совсем немногого. Он хочет только преданности, целиком и полностью, он хочет только, чтобы ему поклонялись, как божественному существу, которым он является - и кто я такой, чтобы отказывать ему в любви? Я делал вещи куда хуже для моего старого Бога, не так ли? Я проповедовал лживые Евангелия и осуждал безгрешных грешников для прошлого Господа, так что теперь могу убивать и трахаться для нового. Я могу позволить использовать себя, как ему хочется, потому что то, что нравится ему, я, как правило, обожаю. Он никогда не вводил меня в заблуждение и, несомненно, никогда не введет. — На колени, священник, — он шепчет в мои запятнанные кровью губы, и я падаю. Мне холодно, каменные плиты пола жестки и причиняют боль, конечно, это больно, ведь я всего-то человек, но… но это не имеет значения. Он желал меня меж своих бедер, глядящего на него снизу, и вот он я. Вот он я с запрокинутой назад головой, готовый принять его дары, вот он я на коленях, с готовыми крепко сомкнуться ладонями, вот он я с трепетным теплом в груди, поддерживающим мою душу. И вот Он, глядящий на меня сверху вниз, как Бог, которым он вправду является. Вот он с его мягкими черными волосами, спадающими вокруг его лица, подчеркивающими его бледность столь замечательно. Вот он с его губами с запекшейся кровью, красными, теплыми, пышными и приглашающими, с кровью человека, готового к жертве для Бога, который примет заблудшую овцу в отару. И вот мы: в церкви какому-то другому Богу. Вот мы с аккуратным витражом за нашими спинами и окруженные крестами. Вот мы с камнем под нашими ногами и с необузданной, безумной похотью, смазывающей наши вены. Вот мы, оскверняющие дом чего-то меньшего, чем Федор, с улыбками на лицах и со стонами, раздающимися эхом за нашими спинами. Вот мы, и нет никакого места, где бы я желал быть больше, чем с одним и единственным Богом, которому я когда-либо буду служить.