Мне без тебя жизни не будет

«Серёжа», — гулким эхом раздаётся в голове родной материнский голос. Он срывается. Видно, вымоталась, не в силах найти сына, и от бессилия и усталости срывается на плач. «Серёжа…» — будто умоляет его вернуться. Но ему вспоминается в темноте опущенных век не то, как мило она улыбается, как тянет к нему белые полные руки и как обнимает крепко-крепко, придвигая к груди, где громко бьётся огненное её сердце. Ему видится её откинутая назад голова с тяжёлыми чёрными косами, открытый, испачканный чёрной кровью, рот, перерубленное рельсами тело в тёмном платье. Сергей видит лес, бредёт по нему детскими ножками. Вокруг сосны, липы, берёзы, но пахнет кровью. Мать зовёт его к себе… Сергей упирается головой в шершавую стену каземата и одними губами выдавливает: «Скоро, мама, скоро». Он не чувствует холода, сидя на каменном полу в оборванных лохмотьях, отобранных у незнакомого крестьянина. Он не чувствует боли на голове, где алеет корка запёкшейся крови. Руки и ноги затекли, но Сергей и не думает пошевелиться. Лишь что-то дырявит грудь, в которой также, как у матери, бьётся резвое сердце. То ли это уязвлённая дворянская (что б её) честь бушует, то ли осознание близости смерти. Вот, старуха с косой, целует его губами, вымазанными в прахе. Из глазниц её вылезают черви и жуки. Серебряные волосы в земле. Её костлявая рука сдавливает тощее запястье Сергея и тянет его в сырую могилу. А дальше темнота, удушье, пыль… Свет тревожит его веки. Он приподнимает вялые ресницы, рассматривая лампадку, блестящую за решёткой. Кто-то стоит в белом платье, слегка примятом петербуржским дождём, рядом с охранником и говорит ему тихо. При виде последнего Сергей скрипит зубами. Боль ломит его долговязое тело. Ток проходит вдоль поясницы. Тонкие пальцы карябают грязный пол. Сергей походит уже не на человека, а на гончую, готовившуюся погнаться за зайцем. Так бы и вцепился руками в холёную жирную шею, так бы и вырвал сердце.  — Воля ваша, Анна Алексеевна, — кивает охранник. Эта фраза, произнесённая булькающим голосом охранника, побуждает Сергея рассмотреть фигуру в платье чётче, детально. Он вздрагивает, забывая гнев, и перестаёт замечать весь остальной мир, будто находится не в камере, а у себя дома. Сергей, не мешкая ни секунды, подползает на разбитых коленках к решётке и, вцепившись в ржавые прутья, смотрит на низ юбки, украшенной сверху полупрозрачной тканью с изображением цветов, где застряли капли дождя. Поднять взгляд не хватает смелости. Но она сама падает, не жалея девичьих коленей, на пол, хватая его за ледяные руки. Заставляет смотреть на себя.  — Серёжа, — голос матери звучит уже в реальности. Её копия глядит в упор на него. Только глаза чужие — глаза Вронских — красные от слёз. — Это я… Аннет, Аня, Анечка… Охранник ушёл куда-то, оставив их наедине. Но Сергею не до него. Он касается дрожащими пальцами белого чистого лица и тут же отстраняется, как от горячей чашки с чаем. Не достоин. Не чист. Революционер, террорист и предатель…  — Аня, — выдавливает из себя Сергей. Имя сластит губы, хотя в горле колет — пересохло. Давно воды не давали. Животное так не содержат, как его. Она всхлипывает, не хочет отпускать его рук. Всё ещё любит. Такого. Ему страшно подумать, что Аня что-то спросит о его делах, с укором взглянет на него, как его отец, упомянет Евангелие, законы, скажет о совести, о правде. А он сплюнет, как сплёвывал перед следователями на допросе. В лицо рассмеётся. Не людей убивал — свиней, которые честных людей губят и обманывают. И вдруг он отстраняется. В горле першит от накатившей злости.  — Зачем пришла? — голос становится громким, неприветливым, брови хмурятся. — Нам подачек от Вронских не надобно.  — Серёжа, не упрямься, прошу, спасти тебя пришла. Не гони — не уйду, — шмыгает курносым носом, прижимается к решётке, будто сквозь пройти хочет. Платье испачкалось. — Уедем отсюда, будем жить… Обнял бы, прижал бы к себе, да слова её пугают, гнетут.  — Куда езжать-то?  — В Париж, Серёжа. Документы есть, тебя оправдают, избавят от позора, титул вернут… Он сопит и не смотрит. Ударил бы, да руки не подымаются. На двенадцать человек поднялись, на неё — сложно, тело протестует. Любит. Да гадости слушать сил нет.  — Не за титул я боролся, за людей. — Он багровеет до шеи, дичает. Слюна стекает с губ. Руки цепляются в решётку, как когти чудовища. — За народ гадов этих перестрелял! Мой отец законы придумывал, а я войной на них пошёл. — Глаза кровью наливаются. — А ты предлагаешь мне уезжать? Трусом быть? В этом дворянское достоинство?.. Аня глотает ком. Ей горько. Ей обидно. Глаза мечут молнии, краснеют пуще, как и его.  — В чём толк, если все, кого ты убил, придут в новых обличиях? — с болью выдавливает она и плачет. Грудь, стянутая корсетом, содрогается. — Оправдываешь ты себя, Серёжа, потому что бога боишься, как твой отец. Он смотри на свисающие вдоль шеи смольные кудри, на дрожащие губы, над которыми бледный пушок, на густые мокрые ресницы. Ей всего семнадцать, а говорит уже, как взрослая. Видит его насквозь, прожигает, бьёт израненную душу. Рассуждения не материнские, не каренинские. Отец Сергея заводил бы песню о боге… а это… это влияние Вронских, будь они прокляты.  — Как ты похожа на Алексея Кирилловича, — говорит он. Уехала в пятнадцать лет с родным отцом, отдалилась, поменялась. — Аннет… мне без России жизни не будет. — Грудь его ломит, слова кажутся тяжёлыми. Он берёт её руки в свои, приближая лицо к её. Целует солёные от слёз розовые губы, пламенные, жаждущие любви. Той же беззаветной любви, что и их общая мать, когда была жива. Он чувствует единение их тел, душ, вспоминает первый поцелуй, в её тринадцатилетие. Их любовь такая же искажённая, неправильная, пронзающая сердце насквозь ядовитой стрелой, как у его матери с её отцом. Любовь, не имеющая право на существование в мире, похожем на клубок правил, догм, чужих законов. Любовь, жалящая общество, как разозлённая змея. L`incest — порождение Дьявола. Её губы слаще мёда, вкуснее любой еды. Он бы прожил всю жизнь без воды и еды, если бы она попросила, если бы единственной пищей была бы её любовь. Такая чистая, искренняя, преданная. Ему и им преданная. Она неуверенно отстраняется, будто хочет понять, они ли это сделали. Их ли губы соединились? Хлопает ресницами, переводит тихое, боязливое дыхание. Ему без неё тоже жизни не будет. Его руки тянутся вдоль её, минуя короткие рукава, движутся на худые плечи и прижимают к решётке, обнимая. Она тянет руки в ответ, касается пыльного кафтана и закрепляет объятия на спине. Теперь её дыхание ближе. Сергей улавливает запах цветочных духов. Улыбается криво. Брови выгибаются у переносицы к верху. Он стискивает зубы. Одинокая мелкая слеза катится вдоль палой щеки, на ворот рубахи. Его затуманенный взор останавливается на её шее. Тонкая, гибкая, изящная. Кожа ухоженная. Ей идёт белый ажурный чокер с тёмным медальоном посередине — подарок двоюродной тётушки Бэтси. Сергей помнит, как прошлым летом целовал эту шею в саду до голубоватых пятен, а теперь на ней и следа нет, будто ему это снилось. А теперь его пальцы обхватывают её, надавливая до покраснения. До лютого, нечеловеческого ужаса в блестящих глазах. Аня не отпускает его из объятий, глядя прямо, не пытается остановить. Давится. Кашляет. Глотает рефлекторно воздух, которого всё меньше и меньше между ними.  — Это… тх… верно, Серёжа… кх. — Улыбается. — Мне без тебя жизни не будет… Он всхлипывает, давит сильнее, пока Аня (Аннет, Анечка, Ани) не валится на пол мешком, отпуская его. Глаза её остаются открыты, но взгляд не напоминает материнский, который кричал: «Это вы меня погубили!» Он ласков, влюблён. До сих пор. Любила его даже таким. Сергей хватает себя за длинные светлые волосы и, оттягивая их вниз, взрывается истеричным воплем. Слёзы застилают глаза. Вдалеке слышен топот охранников — Серёжа уже не доживёт до виселицы.