Tyranny

      

      

      В Тенях, уютнейшем районе Анк-Морпорка, говорят: тролль всегда узнаёт тролля издалека. Успешных политиков это тоже касается, с той лишь разницей, что они реже разбивают друг другу головы дубинами. Но они всегда видят друг друга. Даже в отражении несуществующего зеркала или стоя на разных концах очень длинной восьмицветной радуги.       _Его_ радуга ― всегда оттенки серой хмари.       _Ее_ радуга ― всегда искрящийся теплый свет.       Всегда. Или?..       

      Fiendship is magic              ― А помнишь мое свержение и плодотворное пребывание в тюрьме?       ― О, прекрасно. Я ведь тогда же висела в улье королевы оборотней, захвативших половину Эквестрии. Сложный месяц, особенно если вспомнить их последующий... метаморфоз? Так зовут научно превращение куколки в бабочку?       ― Я назвал бы это скорее радикальной сменой политической позиции. Еще есть чудное слово «аннексия», оно тоже подходит, учитывая, что тебе достались их земли.       ― О Хэвлок. Ты неисправим!       Рядом Анк-Морпорк ― древнейший, величайший, грязнейший ― наслаждается лужей осеннего ненастья. Чешет ливнями щетину мостовых, возится в уличном гвалте. Идеально вымытые окна кабинета подчеркивают всё очарование самобытного пейзажа, где преобладают серый камень и пестрый мусор. Кого-то вид наверняка угнетает, до острого желания напиться и выброситься из окна, в произвольном порядке. Но определенно не патриция. Ему вообще не принципиальна погода, а этот день он даже назовет недурным. Минимум по одной причине.       Она как раз сидит напротив.       ― Это не аннексия, а магия дружбы. Король Торакс так нас любит!       ― Да, я понимаю. Полагаю, мы просто используем разные термины. С тем же успехом я могу назвать то тюремное заключение познавательным отпуском за свой счет.       ― Хэвлок!..       ― Да-да. Я абсолютно неисправим.       Осень ― давно их время, уродливое, но почему нет, у нее своеобразный вкус. Даже сейчас к платью пришпилен букет листьев, несколько путаются в цветных волосах, два упали на стол. Они раздражают, как и любой сор. Впрочем, Ветинари не слишком цепляется за листья взглядом: куда увлекательнее вся эта праздная ностальгия. Предаваться воспоминаниям ― вообще-то безделье, на которое он не выделяет в личном графике более пяти минут в месяц, но иногда и в коробках с хламом отыскиваются примечательные вещи или мысли. Если открыть коробку вдвоем, ― найдутся наверняка.       ― Жизнь парадоксальна, да? ― продолжает Ветинари. ― Именно тогда я понял, насколько крысы интересные собеседники и насколько предсказуемы короли, будь они хоть людьми, хоть… не совсем. Хм. Не в обиду непосредственно твоей коронованной особе.       А если и в обиду, то чуть-чуть, в рамках привычных взаимных шуток «для своих, ну ты же понимаешь». Так, щепоть.       ― Согласна, мой дорогой Хэвлок! ― Она складывает пальцы шпилем, повторяя его позу, и пристраивает на руки подбородок. ― Самое предсказуемое в королях ― то, как быстро они слепнут. Эпплджек говорит, слепого кота обманет даже крыса, не в обиду тебе и твоим голохвостым друзьям. Я ведь очень люблю животных! Даже с драконами мы наладили дипломатические отношения!       «…В отличие, кстати, от тебя».       Взмах бледной руки, звон золотого браслета, блеск фиолетовых глаз. Лист, кружась, падает на сложенные в стопку прошения о помиловании. О боги, там, где патриций бросил щепотку политической колкости, она изысканно положила целый жгучий перец. Сама непосредственность или сама дипломатия? Улыбка как всегда невольная и как всегда слишком настойчивая, чтобы ее сгонять и делать невозмутимое лицо «ты вовсе меня не задела, все было под контролем». Это ясно и так. По сути… они даже не спорят, не дискутируют. Патриций не силен в обывательских терминах, но, кажется, именно это зовется дружескими посиделками. По крайней мере, задействовано два обязательных в дружеских посиделках ингредиента: взаимные шпильки и крепкий горячий чай.       ― Поделись опытом. Во время своего… висения в коконе… ты тоже открыла новое?       Она пожимает узким плечом.       ― Трудно открывать новое, когда слизь забила нос, рот, желудок и уже не понятно, где заканчивается эта слизь и начинаешься ты. Впрочем, пожалуй, все же да.       Патриций подцепляет листок и крутит в пальцах.       ― Интересно, что же?       ― Ненавижу слизь.       ― О. Ожидаемо.       Взгляд напротив становится задумчивым, потом лукавым.       ― А ученица моей ученицы завершила путь. А роль ангелов не стоит приуменьшать. Впрочем, последнее ― твои мудрые слова, Хэвлок. Кстати, чудесный чай.       Чайник благородного черного фарфора плавно взлетает, окутанный светом, наклоняется и пополняет такие же черные чашки. Патриций наблюдает с ленивым любопытством, как и каждый раз, ожидая, что вместо молочного улуна из загнутого носика вот-вот польется любая другая субстанция, та же слизь или, может, селедочное масло. Важное правило волшебников ― не использовать магию для праздных дел: рано или поздно она выставляет счет. Но у Селестии, Старшей эквестрийской принцессы, видимо, бессрочный кредит, а может, она сама ближе к чистой магии, чем к более стабильным материям. Не просто так ведь в Незримом университете происходит столько аномалий, когда она в городе? Параллельные вселенные пересекаются, мироздание делится на ноль, хаос спешно наводит порядок, а книги открывают десять финалов разом, стоит Стук-Постуку положить на стол патриция старомодно свернутое в свиток письмо. «Я скоро буду, мой дорогой Хэвлок». Эту фразу он привык выхватывать раньше всех.       Он уверен: аномалии начинаются прямо с «дорогого Хэвлока». Два простых слова запускают некий необратимый пространственно-временной процесс, хотя бы потому, что больше никто в здравом (и даже не очень) уме не произносит ― и не пишет ― имя патриция таким тоном. У посланий Селестии тонов не меньше, чем у речи, это тоже аномалия, особенно для дипломатической переписки. Правитель Анк-Морпорка определяет их с беглого прочтения, ясно слышит и вовсе не считает себя сумасшедшим, в отличие от большинства тех, в чьей голове селятся посторонние голоса. С Селестией Эквестрийской было бы скучно иначе. И более того, он не сомневается: его письма тоже слышат. И хранят переписку, несмотря на… крайне экстравагантную систему доставки почты в тех краях.       Об этой системе Ветинари знает больше, чем хотел бы: подавая свежие письма, Стук-Постук до сих пор машинально прикрывает рот. Привычка, еще с тех времен, когда до Селестии не получалось донести, что люди, в отличие от драконов, не отрыгивают послания адресатам. Тем более в Анк-Морпорке, где можно купить марку, и тем более, Хэвлок Ветинари едва ли держал бы на службе сотрудника с подобным воспитанием. Кстати, Стук-Постук первым взбунтовался против этого крайне деликатного… феномена? Пожалуй, очередного феномена имени Старшей принцессы королевства, расположившегося в такой дали, что туда не доберется самый отчаянный заключенный, даже мистер фон Липвиг, надумай он в лучшие времена сбежать от надзирающего голема.       Действительно, где Эквестрия? В Ужастралии? Или соседствует с Клатчем? Ничего такого патриций Анк-Морпорка там не помнит. А вот то, что правительница этого места заставила взбунтоваться его собственного секретаря (целый один раз в бешенстве швырнуть карандаш на пол) ― показатель. Против тирании Ветинари мог иногда побунтовать город, могли побунтовать главы гильдий, могли в плохом настроении побунтовать приятные люди вроде все того же Ваймса… но непосредственные подчиненные не бунтовали давно. Это становилось даже интересным. Таковым и остается.       И даже забывается, что она со всеми ее странностями ― всего лишь, о боги, цветная лошадь.       ― И все же я предпочла бы выпить его в «Залатанном барабане», ― невинно звучит рядом, и чайник грациозно возвращается на столешницу.       ― Сожалею, но там такой не подают. Это особый сорт из Агатовой Империи, я выбирал его специально для тебя.       ― О Хэвлок, это так мило!       Селестия чуть поворачивается, и пряди ― длинные, похожие скорее на облако, окутывающее голову, ― плавно летят в такт движению. Струящиеся и искрящиеся волосы трех оттенков ― голубого, бирюзового и розового ― уже достаточная причина, чтобы ужин в таком заведении, как «Залатанный барабан» выглядел сомнительной идеей. Не сегодня. Не сейчас. Ведь стоит Селестии прогуляться по Теням, как там наступает разительный порядок. Впрочем, если рассматривать термин «порядок» в аспекте Теней, получается наоборот: туда приходит настоящий хаос или даже что-то похуже. Гномы и тролли перестают драться и начинают петь о том, как чудесна дружба. Разбитые фонари загораются ― в каждом по рою радужных светляков. Заплеванные мостовые порастают цветами. А весь отпетый сброд стекается в печально известное заведение, оккупирует самый большой стол и требует вместо пива горячий шоколад с ванильными кексами.       Не изменяя себе, появляясь приблизительно к этому моменту, патриций Анк-Морпорка застает Селестию во главе стола, увлеченно рассказывающей небритым вооруженным существам сказки про пегасов, единорогов и земных пони. Платье на принцессе не то что не порвано, но даже чистое, все золотые украшения на руках, щиколотках, шее и макушке наличествуют, а на лице такая улыбка, что позавидовали бы все вместе взятые проповедники. Он дает ей закончить сказку и после этого зовет в «Счастливую печёнку». А посетители снова начинают ломать друг другу об головы стулья, только когда выясняется, что в «Залатанном барабане» не подают ни горячий шоколад, ни ванильные кексы.       Магия. Иначе ведь это не объяснить? Не могут же обитатели городского дна, да и вообще люди, таять и расплываться от простого доброго отношения?       Поэтому… к Афроидиоте или к кому угодно «Залатанный барабан». Селестия не приезжала уже около полугода, собирая какую-то очередную команду гениальных созданий, чьими руками (лапами? копытами? когтями?) можно выгребать жар в самых пикантных политических ситуациях. Почему теперь не позволить себе немного чайной тирании в ее адрес? Ветинари все-таки тиран. И у него достаточно средств, которые работают:       ― Какой торт предпочтешь? «Грязное безумие»? Или «Последний поцелуй гиппопотама»?..       Кондитеров Анк-Морпорка всегда вдохновляла на шедевры река с ее во всех смыслах насыщенным течением… и сомнительные городские легенды. А тут вопрос получился еще и с подвохом. Принцесса Эквестрии улыбается. Не улыбкой проповедника, от которой тают завзятые отбросы. По-другому.       ― Начнем с поцелуев. А там посмотрим.              1. Reflections and cutie marks       У людей, управляющих крупными (и даже не очень) государственными образованиями, не бывает друзей. То есть, формулировка не совсем верна: друзей у таких людей больше, чем у средних смертных, но вот вероятность отыскать одного _настоящего_ приравнивается по статистике к 0,00000000023% и эквивалентна шансу купить бриллиант за доллар. Что же касается тиранов… в их случае вероятность наличия настоящих друзей и того ниже. Даже ненастоящие их друзья быстро становятся либо бывшими, либо мертвыми. Вероятность успеха примерно равна вероятности купить настоящий бриллиант у обаятельно улыбающегося мистера Мойста фон Липвига.       Все за тот же доллар.       Лорд Ветинари никогда не высчитывал лишних вероятностей, вообще не любил абстрактные расчеты. Лорд Ветинари также не задумывался о том, что в некоторых кругах иметь друзей столь же естественно, как иметь, например, ноги. Его позиция была практичнее и проще: нужно иметь единомышленников. Не союзников ― что может быть хлипче союза; их заключают во имя ситуативной угрозы или выгоды и нарушают, едва опасность минует или цель достигнута. Образ мышления ― понятие куда незыблемее; если уже пустил корни, не выкорчевать просто так. И если твой образ мышления един с чьим-то еще… вы сойдетесь. Так было, например, в Убервальде. Так вышло и с ней.       Забавно. Патриций Анк-Морпорка не был взыскателен к тем, чьими судьбами распоряжался, но вверять свою (а дружба ― в той или иной степени вверение судеб) не собирался даже равным; у него имелись другие планы. Просто никто не предупредил, что планы насчет дружбы летят к троллям, едва сталкиваешься с кем-то, для кого Дружба ― вроде второго имени. Если бы Дружбу можно было представить как что-то живое, она выглядела бы как принцесса Селестия. Ну, или как огромный щенок терьера.       Селестия даже в первый визит устроила все, что устраивала потом каждый раз, ― прогулялась по Теням, полетала за семафорными сообщениями, желая их поймать (и ведь поймала!), и пообщалась с волшебниками, одним присутствием выведя из строя пару их приборов. Кстати, когда архканцлер потом беседовал с патрицием о гостье, в потоке слов фигурировали «интересный магический флёр», «необычный подход к высокоэнергетическим теориям» и даже «рукотворная энтропия», а вот слова «Клянусь шляпой, сэр, она же просто-напросто большая говорящая лошадь!» не прозвучали. Из чего можно было сделать много выводов разной степени интересности и даже параноидальности, если бы лорд Ветинари тратил на такие выводы время. Вывод он сделал один: Селестия Эквестрийская грамотно выбирает тех, с кем быть честной, а от остальных умеет надежно прятать секреты. И ему это понравилось. Даже больше, чем непривычный хаос порядка в «Залатанном барабане».              ***       ― Я была бы очень рада увидеть тебя однажды в Кантерлоте.       Она сказала это в день отбытия ― после пятого или шестого визита. В закатном солнце, падающем из окна Продолговатого Кабинета, ее волосы казались ало-рыжими, колеблющимися не как утренний туман, но скорее как пламя. Она напоминала То, Что Никогда Не Выпускала, ― именно так сама Селестия выразилась, после того как однажды в «Залатанном Барабане» кто-то не слишком сообразительный (слишком несообразительный даже для магии дружбы) замахнулся на нее табуретом. Ее добрые фиолетовые глаза тогда вспыхнули добрым огнем, потом превратились в добрые черные провалы, и мебель сгорела ― в секунду, вместе с бородой, волосами и пылом обидчика. Принцесса Эквестрийская как ни в чем не бывало взяла патриция под руку, пожелала всем славного вечера и уже на улице прошептала: «Ничего особенного, Хэвлок. Дэйбрейкер. То, что я никогда не выпускаю. Но если на тебя вдруг нападут, зови нас». Вот и теперь в этом закате она походила на своего внутреннего… демона? Что-то вроде, у всех ведь есть внутренние демоны, небывало полезные твари.       Демоны, пребывавшие в кабинете, были сейчас как никогда умиротворены.       ― Боюсь, это крайне маловероятно. Но благодарю за приглашение.       Они глядели на город, наливающийся сумерками. Селестия любила улетать с первыми звездами; до них оставалось двадцать минут. Патриций знал: последние двадцать минут подобных встреч почему-то часто несут больше нового, чем все остальное проведенное вместе время.       ― Если я правильно помню, как выглядят твои подданные, ― продолжил он, ― я буду несколько… выделяться. Знаешь ли, две ноги, отсутствие хвоста ― прилипчивые человеческие черты, от них крайне трудно избавиться даже с дипломом волшебника.       Принцесса Эквестрии рассмеялась. Патриций с неудовольствием отметил, что она качает головой.       ― Ты не будешь отличаться, ― наконец произнесла она, глянула в упор и прищурилась так, будто читала книгу с мелким шрифтом. ― По крайней мере, не настолько, насколько думаешь.       ― Становится интересно. Поясни.       Она смотрела еще несколько секунд, а потом легким кивком превратила высокое арочное окно в зеркало. По нему побежала крупная серебристая рябь.       Правительница Эквестрии уже проделывала это однажды, а лорд Ветинари уже говорил, что крайне консервативен и не любит перестановок в кабинете. Впрочем, тогда фокус был необходим: патриций впервые увидел настоящую внешность Селестии. Заглянув в отражение, он понял, что рядом высокий белый единорог, раскинувший крылья. Остальное: цвета гривы, фиолетовые глаза, даже их разрез ― было узнаваемым. Нельзя сказать, что это успокаивало. Что вообще может успокоить, когда осознаешь, подобное? Женщина, с которой вы увлеченно обсуждали политику и даже (не позволяемая ни с кем праздность!) пили вино, а прежде год обменивались письмами об успехах и достигли такого уровня доверия, чтобы порой упоминать и неудачи, ― на самом деле… кобыла? Впрочем, если вдуматься, кобыла в прямом смысле слова намного лучше кобылы в переносном. Так что Ветинари только поднял бровь, обернулся, опять глянул в зеркало и произнес: «Неплохая сбруя. Золото?».       …Он смотрел на отражения и теперь, с некоторым удивлением отмечая: круги под его собственными глазами за последние дни стали меньше, хотя работы не убавилось. Приходилось признать: визиты Селестии положительно на него влияют. Даже положительнее восьмичасового сна.       ― Миры устроены удивительно, Хэвлок, ― снова заговорила она. ― Удивительнее, чем все мы считали когда-то, и чем до сих пор считаете вы. Вот что происходит, когда я прихожу к вам. ― Она коснулась зеркала, и единорог в отражении стал человеком. ― А вот что случится, если ты навестишь нас.       Она еще раз тронула стекло. От того, что произошло с отражением патриция, оригиналу захотелось потереть глаза. Конечно, он этого не сделал, а просто стал вдумчиво разглядывать серого крылатого единорога с голубыми глазами ― такого же высокого, как белый, и даже не лишившегося подстриженной черной бородки.       ― Там, где я живу, нет людей, ― произнесла принцесса Селестия. ― Равно как в вашем мире нет пони. Когда в какой-то мир приходит то, чего он не знает… он просто превращает гостя в привычное. Поэтому мне не нужны дополнительные заклинания, чтобы скрывать здесь облик. Не понадобятся и тебе. В Эквестрии ты, несомненно, был бы аликорном, Хэвлок, как многие правители прошлого. И надо сказать… ― она подмигнула, но тут же вернула на лицо смиренное выражение вежливой отстраненности, ― таких красивых аликорнов нет в наших землях давно.       Удобно. Интересно. Экономично с точки зрения расхода волшебной энергии. Вот только как это работало? Любой профессор Университета, услышь он подобное, съел бы собственную шляпу, а потом спятил, высчитывая, с какой скоростью и в каком объеме должна циркулировать магия, чтобы трансформировать материю, не требуя посторонних усилий.       ― Ты хочешь сказать, миры разумны? ― уточнил патриций.       ― Определенно разумнее нас.       ― Какая занятная теория. Жаль, ее проблематично проверить.       ― Приезжай, ― повторила она лукаво. ― Проверишь на себе. Правда… ― она опять глянула в зеркало, ― тебе кое-чего не хватает.       Отражению Ветинари действительно не хватало многого, к чему он привык. Например, рук, ног, человеческих черт и прямохождения. Но правительница Эквестрии, скорее всего, имела в виду другое, и, приглядевшись к серому единорогу, в свою очередь озиравшему патриция столь же цепко и оценивающе, он, кажется, понял, что.       ― Эти… ― он склонил голову, ― рисунки. На ваших задних частях.       ― Метки, ― она кивнула. ― Кьютимарки. Они отражают нашу суть. Главное наше призвание, талант или судьбу.       У серого единорога не было рисунка. Ветинари не сильно возражал: он не любил татуировки, как и любые вещи, от которых при необходимости проблематично избавиться. Но что-то все же казалось неправильным в этой… пустобокости? Он потер подбородок. Отражение сделало то же самое копытом.       ― Они рисуются?       ― Появляются сами, ― Селестия рассмеялась. ― Как только мы находим свою суть. Обычно ― когда мы еще жеребята.       Народ, в котором дети узнают смысл жизни и призвание вскоре после того, как начинают ходить? Звучало опасно, особенно если учесть, что некоторые люди не осознают своего предназначения к моменту, когда им готовят гроб. Ветинари еще раз хмуро оглядел пустой бок своего отражения.       ― И… что?       ― Даже магическое зеркало не может показать такую вещь. Ее знаешь только ты. Ну? ― она заправила за ухо прядь и воодушевленно качнулась с носков на пятки. ― Что было бы у тебя на крупе, Хэвлок? Что отражает твой смысл?       ― Понятия не имею, ― он пожал плечами, отметив, что и этот жест отражение повторило. ― Да и не особенно хочу знать. Не люблю смущать чужих подданных, поэтому отложим мой ответный визит на неопределенное время.       На «никогда», но этого он предпочел не говорить. Патрицию Анк-Морпорка даже в молодости не казалось, что думать о «предназначении» важно, куда важнее его исполнять. Особенно если родился существом, которому никто не обещал рисунка, подсказывающего, как, чем и зачем жить.       Селестия, кажется, вздохнула. Она продолжала безмятежно улыбаться уголками губ, поэтому нельзя было понять, огорчил ли ее прохладный отказ или вызвал скорее облегчение.       ― Как знаешь, Хэвлок. Можешь передумать в любой момент.       Тон был по-прежнему лукавый. Зеркало снова стало окном; за ним зачернели силуэты башен Анк-Морпорка. Ветинари с удовольствием оглядел притихший, готовящийся к ночи город и подумал, что, пожалуй, и так бы никуда отсюда не уехал, ни ради каких дипломатических визитов. Видеть, как здесь заходит солнце (которое не нужно поднимать), и понимать, что очередной крайне продуктивный день закончился, было бесценным. Каждый закат.       ― Забавно. Необычное… чувство.       Посмотреть, как бы ты выглядел в параллельном мире? Да, определенно, забавно. И определенно, последние двадцать минут выдались действительно богатыми на открытия.       ― Всегда обращайся.       В небе зажглась первая звезда.              ***       Селестия Эквестрийская правит большим развитым государством, местоположение которого Ветинари не может определить, ― давно и не пытается. Куда интереснее наблюдать, как именно она правит, ― для этого он даже оформил ежемесячную подписку на «Эквестрийские новости», хотя пестрые снимки с разноцветными животными и вселяют в него некую… нервозность, если этим неёмким словом можно описать ощущение, будто занимаешься чем-то странным даже с собственной точки зрения. Так или иначе, статьи того стоят, равно как и все, что за ними. Ведь Селестия, с ее сияющими волосами, и ласковой улыбкой, и очаровательной сестрой ― настоящий тиран. Тиран в лучшем, пусть не совсем классическом смысле слова: вместо того чтобы выдергивать высокие колоски (*), аккуратно пересаживает их поближе к трону и поливает.       Знакомый метод.       А еще грамотная работа с прессой: в ее краях само слово тиран не популярно, в отличие от Анк-Морпорка. Большая часть пони, не являясь недалекими, а в каких-то областях даже блистая, и не знает его значения. Им, пожалуй, повезло, ведь можно расстроиться, обнаружив, что прожил под властью тирана ― милостивого, симпатичного и ужасающего, ― целую жизнь. Как иначе назвать единоличную представительницу власти, принимающую решения по методу «одна пони ― один голос» (и это мой голос) и регулярно чужими силами наносящую ощутимые удары врагам, какие бы ходы те ни придумывали?       Всегда ― нужный винтик под нужное дело.       Всегда ― быстрая победа, минимум затрат.       Всегда ― полная вера упомянутого «винтика» в то, что он бы не справился без мудрости светлоликой принцессы. А ведь «светлоликая принцесса» даже не смотрела в сторону очередного спасителя мира больше пары раз. Вполне вероятно, в то время как он открывал новые грани своей личности и обрушивал их на противника, принцесса полировала копыта или пила чай.       И снова ― как знакомо.       …Сбор первой «команды спасения», состоящей из шести изобретательных юных леди, патриций Анк-Морпорка мысленно приравнял к возрождению Городской Стражи. Сбор второй, куда вошли демон хаоса, многообещающая иллюзионистка, оборотень и бывший диктатор, ― к пополнению рядов госслужащих Анк-Морпорка Ангвой фон Убервальд и мистером фон Липвигом. После сбора третьей, состоящей из величайших и древнейших героев, пришла смутная мысль: а неплохо, что Эквестрия не отмечена на карте. Патриций всегда одобрял грамотные манипуляции с чужими амбициями. И ангелов. И даже запланированные свержения, ведущие к тому, что на тебя снова надевают корону с удвоенным энтузиазмом. Просто… все это слишком эффективно. И, опять же, слишком о ком-то напоминает. С такими соседями можно сосуществовать мирно лишь при одном раскладе: вы ничего не делите. Так, благо, и есть. Пока.       Прин… тиран Эквестрии действует тонко: видимо, для нее все это тоже отдельный вид искусства. Ветинари подарил ей шахматы однажды, все были вырезаны в виде узнаваемых союзников и врагов. Они взяли тогда доску и поставили половину фигур из Анк-Морпорка, другую ― этих. Мойст фон Липвиг против Дискорда, Ринсвинд против Твайлайт Спаркл, Ваймс против Шайнинга Армора. У короля, который был королевой, отсутствовало лицо, впрочем, как и у короля-противника, державшего на руках маленькую собачку. Это показалось забавным. Они тогда провели по разные стороны доски целую ночь и поняли друг друга еще лучше. Так часто бывает, если делишь с кем-то бессонницу и господство над разумными существами.       Кстати, никто ни разу не выиграл: все время получалось что-то патовое. Ожидаемо, если смотреть в корень. Правительница Эквестрии умеет выстраивать стратегии. Пожалуй, Ветинари не знал прежде никого, кто просчитывает ходы на сто лет вперед, и назад, и в любых направлениях многомерного пространства. Так широко не мыслила даже великолепная Марголотта. Учитывая разом очень много «но», «если», «хотя» и «зато». С самого начала. С детства. О боги. Да сколько можно сходств?       …Восстанавливая чужую историю, Ветинари безошибочно находит Селестию ― ученицу великого волшебника Старсвирла. Прочерчивает ее след сквозь таинственные артефакты, предания и сражения с сомнительными царьками, монстрами и сумасшедшими. Блестящий путь становится еще более блестящим, когда наставник вдруг исчезает в ином измерении, пытаясь заточить там темного духа. Просто удивительно, насколько же волшебники хрупки и недолговечны. Неважно, две у них ноги или четыре, роковой становится скорее тяга к знаниям или, изредка, слишком длинная борода, о которую легко споткнуться и сломать шею.       Следствия исчезновения были плачевны: у Эквестрии, при всей красоте и богатстве, есть аномалия, отсутствием которой может гордиться любое, даже захолустное место Плоского мира. Эквестрийское солнце нужно поднимать, это такая же обязанность, как убирать помои. И в древности выполнял ее пропавший Старсвирл с командой других магов, мало что стоивших без него.       Кто же заменит его лучше, чем та, чей знак отличия ― золотой лучистый диск?       Во многих государствах еще с древности образ правителя неотделим от образа дневного светила, главное вовремя провести нужные параллели. Селестия добилась даже того, чтобы образ правителя отождествлялся еще и со светилом ночным. Соправительницей стала ее сестра; луну ведь тоже кто-то должен был выдавать бродящим в ночи путникам.       Наверное, юной девушке приятно было получить от сестры такой подарок.       Наверное, двоевластие выглядело тогда достаточно привлекательным.       Для всех. Или почти.              …Даже о единомышленниках лорд Ветинари предпочитает знать какие-нибудь секреты, на всякий случай, и судьба неизменно ему их подбрасывает.       Но именно этот секрет предпочел бы оставить владелице.              2. Lullaby for princess       Сутью эквестрийской двойки все равно была единица, ― как и довольно часто в правящих домах. На самом деле _она_ могла сама справиться и с луной тоже, всегда могла, и в какой-то момент пришлось. Затянулся момент на тысячу лет ― срок, достаточный для смерти целой династии, не то что одного кровного родства. Но родство не умерло.       Прискорбно и… странно?       Для _него_, никогда не оборачивающегося, ― да.              У принцессы Селестии, выражаясь языком простых слоев общества, лошадиное здоровье, что закономерно. Она без последствий поглощает неограниченное количество ледяных спиртных напитков, взлетает к башням, где дует бешеный ветер, и еще, кажется, не знает, что порой женщины носят что-то кроме легких платьев. Не то чтобы Ветинари имел что-то против ледяных спиртных напитков и легких платьев, но пару раз, когда визиты приходились на промозглые дни, ему случалось ― скорее из любопытства ― заводить разговоры о горячем вине и шарфах. Разговоры встречало неизменное «Дорогой Хэвлок, осень ― мое любимое время!» или «Дома мы вообще не носим одежду». И если первое еще можно было понять, то о втором он предпочитал не думать: представлялось что угодно, кроме лошадей.       В какой-то момент ― после второй или третьей осени ― патриций сделал здравый вывод, что, в общем-то, его не касается, как именно кто-то приближает свою неотвратимую кончину. На долгих прогулках он только выше поднимал ворот и хмуро наблюдал, как золотые туфли правительницы Эквестрии ворошат опавшую листву. Селестия собирала из нее букеты, вдыхала запах, подолгу несла листья с собой. Предупреждения, что в Анк-Морпорке лучше ничего не подбирать с земли, не возымели действия. Селестия слишком любила этот город ― как-то по-особенному, по-своему, со всей грязью и заразой. Так способен любить его правитель, но едва ли ― гости из чистоплотных уютных мест. Этого не говорилось вслух, но Ветинари заметил ― или скорее почувствовал ― быстро. Это была третья вещь, которая понравилась ему в Селестии Эквестрийской: тогда он эти вещи еще считал. А вот попытку поставить листья, возможно, хранящие на себе бациллы чумы, в банку в Продолговатом Кабинете он не оценил.       На красно-желтом букете, который под укоризненным взглядом отправился в камин, вряд ли были бациллы: чумы, тифа или какие-либо другие.       Но всё пошло не так именно после того вечера.              ***       «Заболела» и вполовину не отражало сути случившегося. Принцесса Эквестрии не просто подхватила простуду и не просто внезапно ощутила на себе действие полулегендарного монстра ― акклиматизации. Она слегла, и это нельзя было описать иначе: от кашля разве что не дребезжали светильники, а от жара разве что не загорались подушки.       Лорд Ветинари отнесся к этому ― как и к любым болезням, от собственной легкой мигрени до тифа в городских масштабах, ― по-деловому. Он знал достаточно специалистов, сведущих в медицине настолько, чтобы не убить пациента быстрее, чем тот умрет сам, и вспомнил всех. Его даже не беспокоило, если кто-то из медиков, вопреки теории о разумных мирах, в конце концов вылетит из спальни с криками на тему гривы и хвоста. Впрочем, этого не произошло: если Селестия и собиралась умирать, то тайну целенаправленно несла в могилу. А может, просто не хотела нервировать горожан, все-таки ее всегда отличала удивительная тактичность.       Так или иначе, ей посоветовали обычные микстуры, пилюли и согревающую мазь. То же, что советуют всем, у кого есть возможность на это потратиться. Никто не заметил в гостье патриция ничего особенного, ну, может, кроме самого факта: во дворце женщина. О лорде Ветинари болтали разное: одни считали его «в этом плане немощным», другие якобы регулярно видели в том или ином борделе с той или иной «ну, вы поняли», третьи приписывали патрицию «особые наклонности», зачисляя жертвами всех, от его собственного секретаря до капитана Ваймса. Разное не находило подтверждений. Больная незнакомка с цветными волосами тоже ничего не подтверждала, но ее появление взбудоражило умы. Те, у кого ум отсутствовал, проявили интерес открыто и быстро об этом пожалели. Патрицию было не до сплетен, хотя в обычное время он относился к ним как к комарам: пусть живут, главное, чтобы кусали подальше от замка. И кого-нибудь другого. А вот сейчас все внезапно начало раздражать чуть сильнее, чем обычно. С чего бы?       Возможно, потому что со временем от чужого кашля светильники во дворце все-таки стали дребезжать.              

***

      Привычный звук ― будто по соседству кто-то пытается избавиться от собственных легких ― пропал слишком резко. Это заставило лорда Ветинари оторваться от утренней бумажной работы и заглянуть в комнату, которую и он, и сама поселившаяся там правительница Эквестрии не без мрачного юмора прозвали «чумной». Вообще-то он собирался навестить Селестию к полудню ― в это время ей обычно становилось легче от микстур и она могла снова быть полноценным собеседником, не прерывающим каждую вторую фразу каркающим кашлем. Теперь же тишина наступила раньше, чем кончился сероватый рассвет. Полная тишина, ее можно было даже назвать мёртвой. Патриций не любил скоропалительных суждений, но коридор пересек на секунду быстрее, чем обычно.       На стук не ответили. Он вошел. И именно тогда понял, что у теории о разумных мирах ― как бы стройно она ни звучала ― есть подводные камни.       …Волосы правительницы Эквестрии перестали струиться и летать, хотя прямо сейчас она металась в жару. Пряди липли к лицу; лежали густо, но потеряли цвет ― и в серой массе определенно не сверкало звезд. Что-то случилось и с глазами: лихорадочно блестевшие, они все равно мало отличаясь цветом от городских стен. Селестия вообще стала напоминать Анк-Морпорк в худшие его дни. В наихудшие.       Патриций окликнул ее, снова без результата: она повернула голову, но глянула мутно, сквозь. Он приблизился и наклонился, убрал прядь с бледного лица ― точнее, попытался.       ― Не надо, ― прошелестело в ответ.       Лоб горел. Прежде чем прядь упала обратно, патриций увидел длинный шрам, рассекавший кожу от переносицы до правой скулы; второй тянулся вниз от губы, через горло и до левого плеча. Их не было. Или он не замечал?.. Едва ли: при всей занятости работой некоторые вещи упустить крайне сложно. Патриций как-то заметил даже золотую татуировку-солнце у Селестии на бедре, при том, что не планировал и не должен был замечать. Так… сложилось.       ― Я позову к тебе врача.       Она все еще смотрела сквозь него, будто не слышала. Это почти нервировало.       ― Кого предпочтешь? Того подающего надежды гнома, Ноги-Целы? Или профессора Пришьем-Назад с ассистентом-игорем? А может, желаешь наконец познакомиться с леди Сибиллой? Она многогранный специалист и занимается в том числе животными… если тебя это не оскорбит.       Селестия протянула подрагивающую руку. На коже выше локтя тоже темнел шрам.       ― Луна, ― произнесли сухие губы, расчерченные багровой трещиной.       ― Что, прости?..       ― Луна…       Она закрыла глаза и запустила пальцы в волосы, будто силясь что-то вспомнить. Патриций ждал, подмечая новые и новые шрамы ― почти по всем открытым взгляду участкам тела. Из горла правительницы Эквестрии донесся хрип ― кажется, то же слово, «луна», протяжнее и тревожнее. Ветинари наклонился ближе.       ― Мне жаль тебя разочаровывать, но луна взойдет еще нескоро. И я никак не могу приблизить ее появление. Может, принести тебе воды?       Селестия схватила его за рукав и снова взглянула ― совершенно безумными глазами. Блеклыми, как… нет, даже более блеклыми, чем стены Анк-Морпорка. Лорд Ветинари не отстранился, взглянул в ответ, пытаясь вложить во взгляд самое простое: «Я тебя слышу и даже слушаю». Это наконец помогло.       ― Она там одна… Попроси… спаси… может, твои волшебники… мою сестру… её нужно вернуть… если умру… ― зашептала правительница Эквестрии, привставая навстречу, будто цепляясь за этот взгляд. ― Простить. Я же предала ее. Я…       Пальцы разжались. Рука упала на одеяло.       …Больше он не видел, как она плачет, ― и надеется, что не увидит. Она будто вспыхнула вся разом, когда из горла вырвался вой, и волны ― то бирюзово-розовые, то огненные ― побежали по взметнувшимся и опавшим волосам. Слезы прочерчивали шрамы, пальцы сжимались в кулаки и разжимались. Все время хрипы, шепот, бесконечное «Прости меня, прости, родная, я же не хотела…» бросались куда-то в пустоту, кому-то, кого здесь не было, чему-то, чего здесь никогда не происходило. Потом агоническая пляска красок в спутанных волосах резко кончилась. Осталась серость, разлившаяся по коже, согнавшая болезненный румянец. Она напоминала небо за окном.       Анк-Морпорк сумасшедших королей. Да, именно, он.       Все это время лорд Ветинари молча сидел на краю кровати ― ждал.       Он вкратце знал историю о второй принцессе, о Луне. Знал, что однажды между сестрами что-то произошло, и Селестия ― ожидаемо для тирана ― изгнала Луну, причем не в отдаленную провинцию, а куда дальше, довольно иронично выбрав место. Лунный диск. Спустя тысячу лет она построила новую блестящую комбинацию: амнистировала сестру так, чтобы никто не задался лишними вопросами, зато все восхитились милосердием своего ти… своей принцессы, разумеется. Она даже ухитрилась совместить два значимых дела: вернуть под крыло Луну и собрать первую «команду», поставив во главе свою протеже. Читая об этом статью, Ветинари одобрил способность воплощать несколько глобальных планов одновременно, а пару нюансов взял на заметку.       …Но как оказалось, в этом идеальном месте, в Эквестрии, всё точно так же, как везде, имело цену. А магия нужна была, чтобы скрывать вовсе не копыта.       ― Хэвлок…       …В собственной голове Селестия ― неизменно побеждавшая! ― по-прежнему была одна и винила себя. В собственной голове она заперлась в тюрьме, одновременно надев корону и взяв в регалии солнце. В собственной голове она, возможно, давно сошла с ума от множества невидимых шрамов.       ― Хэвлок.       Он, соединивший шпилем пальцы и опустивший на них голову, поднял взгляд. Селестия, по-прежнему серая и недвижная, глядела ясно. Она снова знала, с кем говорит и где находится, что было уже неплохо. Патриций глубоко вздохнул.       ― Она дома, ― членораздельно произнес он. ― Принцесса Луна давно дома.       ― Я знаю… ― Она без особого успеха попыталась сесть. ― Но иногда это возвращается. Я ничего не могу сделать. Прости, если напугала тебя.       ― Не больше, чем обычно. ― Он помедлил. ― Ты просто слишком много занималась делами и не заметила собственную сестру? Со всеми случается.       Одна из самых слабых шуток в его жизни. Он вообще не любил шутить и точно не считал смех лекарством от всех болезней, тем более от того, что подозрительно напоминало воспаление легких. Но Селестия неожиданно хрипло и коротко засмеялась.       ― Я слукавила, говоря, что мне не нужна дополнительная магия. Некоторые вещи приходится прятать и дома. Я… страшнее твоего капитана стражи.       Она говорила о шрамах, судя по тому, как глянула на собственные плечи. Опустила веки ― и борозды на коже стали плавно меркнуть, будто закрашиваясь.       ― Оставь это. Я предпочел бы, чтобы ты не кашляла.       Она благодарно улыбнулась.       ― …Это немного мешает работать.       ― Я постараюсь. Обещаю.       И он улыбнулся в ответ. Стало легче. Конечно же, из-за тишины.              ***       Вечером он зашел снова. Она лежала лицом к стене, и блеклое месиво волос стекало по подушке. Она обернулась, только чтобы кивнуть, и снова отвела взгляд. Он присел рядом. В одеяло правительница Эквестрии закуталась так, будто решила сплести себе кокон. Прятала шрамы ― он догадался и все же предупредительно посоветовал:       ― Возможно, тебе стоило попросить растопить камин получше.       ― Не нужно, спасибо.       Они замолчали, и чувство, что с молчанием что-то не так, слабо заворочалось внутри. Ветинари снова видел за окном закат и силуэты зданий, но это не умиротворяло, по крайней мере, не как обычно. И все же… было что-то особенное в постепенном угасании неба и в угольных росчерках на красном полотне, что-то неповторимое, незыблемое и абсолютно, целиком анк-морпоркское. Это вернуло к мысли, пришедшей давно, но настолько внезапной, что патриций даже не высказал ее вслух той, из-за кого вообще задумался в этом направлении. Сейчас, когда другие разговоры не получались, возможно, пришла некая мифическая точка, которую романтики зовут «тот самый миг», а прагматики ― «да, кстати».       ― Да, кстати. Я знаю, какая метка была бы на моей… задней части, ― произнес лорд Ветинари. ― Несвоевременное озарение.       Селестия тихо, сдавленно засмеялась.       ― Я рада за тебя. В каком бы мире ты ни жил, важно знать свою суть.       ― В моем случае результат вышел довольно предсказуемым.       ― И что же это?       Она не шевелилась. Патриций протянул руку и коснулся закутанного одеялом плеча.       ― Посмотри в окно. ― Он помедлил. ― Прямо сейчас. Потом, чтобы показать, мне придется это зарисовывать, а я не настолько силен в изобразительном искусстве.       Селестия обернулась. Потухший взгляд встретился с закатом за окном, с резными силуэтами Анк-Морпорка, на шпилях которого еще горел свет. Она глядела долго, а потом улыбнулась ― дрогнул рассекающий лицо шрам.       ― Алое солнце. И дом, о котором ты заботишься. Это действительно ожидаемо, Хэвлок. Но замечательно.       Снова она отвернулась. Патриций привычно сложил пальцы шпилем и поставил на них подбородок: так легче думалось. Думалось и удавалось абстрагироваться, но не теперь. Проклятье. Наверное, нужно было сказать что-то еще. Что-то об утре, что-то, что говорят обычно, видя кого-то не совсем безразличного в обстоятельствах не совсем гладких. Но оба они испытывали явные проблемы с обычностью. Выдающиеся люди (и лошади) испытывают их довольно часто.       ― Почти все шрамы оставила мне сестра. В ту самую ночь.       Патриций открыл глаза.       ― Неужели… ― только и произнес он, потирая висок.       Родственники. Много ли хорошего можно ждать от родственников, если это, конечно, не тетушки блестящего происхождения, видящие горы, которые ты вскоре покоришь? Прочие родственники патриция находились от него на максимальной удаленности. Правда, он, увы, не придумал, как сослать хотя бы самых сомнительных на луну.       ― Да. И каждый я заслужила.       ― В этом я слегка сомневаюсь, исходя из личных наблюдений.       Волосы шевельнулись ― кажется, правительница Эквестрии хотела повернуться.       ― Я не была хорошим соправителем. И была еще худшим другом. И остаюсь.       Лорд Ветинари промолчал. В третьем тезисе у него тоже были сомнения, но он оставил их до момента, когда услышит больше. И он услышал.       …В истории Селестии был великий волшебник, который поднимал светила, а потом сгинул. Были две покинутых девочки, его подающие надежды ученицы, на которых осталась лишенная защитников страна. Была свора тех, кто тут же стал рвать земли на куски, и тех, кто делал еще хуже: отнимал эти куски, собирал страну обратно, а потом погружал в наиболее симпатичную лично ему разновидность безумия. Учениц мага никто не слушал, не слышал, даже не принимал в расчет (и к счастью: в Анк-Морпорке их задушили бы в первый час бунта). Ровно пока они не завладели некими могущественными артефактами и не победили всех врагов. Казалось, на этом все должно было хорошо закончиться в таком сказочном месте, как королевство цветных лошадей. Классическое «Истинные короли всегда приходит в темные времена». Классическое «И жили они долго и счастливо». Но этим все только началось.       ― Я почувствовала вкус власти, когда впервые подняла солнце на празднике, Хэвлок, ― тихо говорила она. ― Пони… они все смотрели, будто я была существом с витражей, тех, что увековечивают великих героев. А ведь меня не было еще на тех стеклянных полотнах. Я не заслужила, но, угождая мне, их стали создавать. Еще. И еще. И еще. И… меня на них вскоре стало больше, чем Луны. Это тоже было неправильно. Впрочем, ты ведь понимаешь. Любовь народа меряется не витражами.       ― Понимаю. Лучше мерить ее тем, что не бьётся.       …Любовь мерилась не витражами ― это правда. Витражи только отражали то, что в действительности происходило. Жители Эквестрии быстро полюбили солнечную, улыбчивую Старшую принцессу. Младшую ― повелевающую ночью, вечно хмурую, усталую, отстраненную, ― одни просто боялись, другие спали слишком сладко, чтобы даже помнить о ее существовании. А ведь Младшая принцесса не только поднимала луну. Она несла покой, побеждала тени и каждую ночь спасала тех, кого терзали дурные сны. Когда она ― однажды остро осознав свою ненужность, отчаявшись, подняв бунт, ― отправилась в ссылку, Эквестрия, конечно, не осталась без лунного диска, но кошмаров и плачущих детей здесь стало больше. Старшей принцессе, отныне единственной, самой нужен был сон, чтобы еще оберегать чужие. Двойка стала единицей. Которой по сути и была.       ― Луну недостаточно любили подданные, но я уверена: ей помогла бы удержаться, победить То, Что Мы Не Выпускаем, моя любовь. Я очень плохой друг, Хэвлок, очень. Именно поэтому даже Принцессу Дружбы мне приходится растить из кого-то другого, иначе… дружбы не будет вообще. Я сама ― такая же, как мой наставник. Слепая. Черствая. Всегда была сосредоточена только на себе.       На себе? Или на государстве, полном разных существ, совершенно непредсказуемом и едва выпутавшемся из долгих войн? На государстве, которое все-таки живет больше днем, чем ночью? Ветинари опять сцепил пальцы шпилем, но промолчал.       Он неожиданно вернулся к старой мысли ― о союзниках, единомышленниках и друзьях. Снова подумал, что, если разобраться, абсолютно не верит в последних: дружба всегда казалась ему условным понятием, существующим ровно до момента, пока что-то действительно не случится. При этом под «чем-то», равно как и под «действительно» вовсе не обязательно подразумевалась огромная беда. Жизнь странная: можно спасти кого-то от смерти и все равно не стать ему другом, можно вовремя не сказать пару нужных простых слов и перестать быть им даже после долгих лет полного понимания. И если разобраться… тех самых несказанных слов куда больше, чем ножей и пуль, от которых можно закрыть. Именно поэтому дружба ― магия, может, и ценная, но, как говорят о мясе и молоке, скоропортящаяся. Единомыслие вернее. От единомышленника ничего не ждешь за гранью ваших общих взглядов и не возводишь его в абсолют. Его недопонимание или даже предательство не оставляет особых ран. Оно заставляет только стать мудрее, а мудрость всегда полезна.       ― Если каждый день поднимаешь солнце, невозможно уследить за всем, что внизу, особенно в начале пути, ― произнес лорд Ветинари после промедления. ― Шрамы нужны, чтобы напоминать нам: всегда можно стараться чуть лучше и видеть чуть дальше. Ты видишь далеко… ― невольно он усмехнулся, вспомнив хрупкую девочку, Твайлайт Спаркл, вчерашнюю книжную чудачку. ― Очень. А что-то даже насквозь.       И, как и все, учишься на ошибках. Впрочем, это можно было оставить при себе. Ошибки? Тираны о таком не говорят, лучше поговорить, например, о погоде. Ветинари снова тронул Старшую принцессу Эквестрии за плечо.       ― Чем я могу тебе помочь, чтобы ты избавилась от этого угнетающего состояния?       Оно угнетало, прежде всего, его самого, но он решил пока это опустить.       ― Это все болезнь, Хэвлок. Она измотала меня.       ― Чем вы лечитесь дома?       Кажется, она вздохнула.       ― Ничем особенным. У нас точно такие же, разве что, может быть, более аккуратные врачи. Но у нас никто не болеет долго. Нам помогает… ― Она осеклась. ― Неважно. Ничего, что вы смогли бы достать.       ― И все-таки.       ― Я просто немного посплю.       Он и не собирался настаивать. В конце концов, ему совершенно не хотелось кого-то посылать, например, в Ужастралию, например, за печенью синего сумчатого динго.       ― Как знаешь. А у меня еще есть время поработать.       Она не ответила. Он сидел рядом еще около минуты, пока не понял: Селестия уснула либо старательно притворяется, чтобы избавиться от его общества. Он поднялся и окинул недвижную фигуру взглядом. На видневшемся из-под одеяла плече темнел шрам.       Лорд Ветинари протянул руку и коснулся выцветших длинных волос, провел по спутанной пряди. Под кончиками его пальцев она плавно вернула знакомый яркий цвет. Несколько звезд заискрили в прохладной бирюзовой синеве.       «Нам помогает…»       Неужели? Это было бы слишком сентиментально даже для Селестии Эквестрийской, принцессы цветных лошадей. Патриций Анк-Морпорка снова усмехнулся, выпрямился и вышел из комнаты.       3. Where the lilac blooms       У людей, любящих боль, есть закрепленное в словаре общеизвестное название. Что же касается людей, получающих подлинное наслаждение от кошмарных снов, термин для них пока не подобран ― возможно, в связи с редкостью подвида. Действительно: отдельные личности могут насладиться тем, как дракон откусывает им руки, но в чем прелесть откусывания рук во сне? Ни в чем, пожалуй, кроме сомнительного удовольствия испытать это бесценное переживание многократно.       _Он_ ни в коей мере не относил себя ни к любителям боли, ни тем более к любителям кошмаров. Вот только его никто не спрашивал. Никогда.              Виной было сложное утро. А еще сложный день, сложный вечер и, в целом, сложная жизнь правителя такого огромного города, как Анк-Морпорк. Так или иначе, патриций, едва ли не впервые за месяц решивший позволить себе роскошь ― восьмичасовой сон ― не имел шанса получить от нее удовольствие. Впрочем, об этом стоило подумать заранее, точнее, не стоило забывать кое о чем другом.       Всему виной всё тот же тяжелый день. И разговоры в чумной комнате. Не иначе.              ***       В его сне снова Сирень ― пахнет так, что запах вытесняет весь душный, и без того странно уплотнившийся воздух.       В его сне Темнота ― и тем отвратительнее осознание: всюду распускаются, расползаются, взметаются кистями лиловые цветки.       В его сне Падение ― как обычно, не страшное, но, как обычно, бесконтрольное и бесконечное. В падении никуда не деться от сирени, пускающей корни прямо в сердце, распускающейся в легких, царапающей горло прошлогодними, отмершими, но почему-то не опавшими ветвями. Пора бы привыкнуть. Патриций привык ко многим вещам, считает привычку не только второй натурой, но и полезным навыком в случае, если обстоятельства по каким-либо причинам непреодолимы. На самом деле все ведь просто, до смешного просто в вечной цепочке, называемой существованием: либо борись, либо принимай. Лорд Ветинари обычно борется ― и мягко, постепенно, но непреклонно подчиняет. Трудно подчинить только то, что уже проросло у тебя внутри.       …Падение кончается неизменно ― неощутимым ударом, на груде тех же лиловых цветов, но уже подгнивших. Они не пахнут тяжелой майской сладостью, они смердят, напоминая о брошенном под дождем стоге, в котором скончалась парочка крыс. Сегодня запах даже удушливее. Тяжелее. Пальцы сжимаются. Наяву они, скорее всего, комкают простынь, здесь ― сминают гнилые цветы, обрывки лепестков забиваются под ногти.       В голове пусто, и нет сил подняться. В неизвестном месте светлее, и патриций как всегда отлично видит нескончаемые холмы гнили. Их больше с каждым разом, они выше. Некоторые уже нависают горами. Однажды они обрушатся и похоронят заживо, он давно осознал это и ― как ни странно ― принял. Пожалуй, он ждет этого. Это лучше.       Патриций не может зажмурить глаза. Не может ― и видит, как сирень шевелится, как взлетают ее слежавшиеся пласты, как меняется облик гор. Время стирается. Сколько-то его утекает. И вот вместо цветов вокруг уже знакомые башни, за которыми закат. Яркий закат, так успокаивающий, так умиротворяющий. Обещающий мирную ночь.       Везде, кроме этого сна.       …Анк-Морпорк начинает гореть, когда солнце становится ослепительным. Пламя приходит с дальних крыш и постепенно охватывает все. Оно оплавляет металлические флюгера, колет в раскаленное крошево черепицу, вгрызается в камень, как если бы это была сухая древесина. Оно стирает, сметает, съедает все на пути, оставляя один проклятый круг. Круг гнилых цветов Славной Революции и распростертого патриция.       Он может видеть и пляску пламени, и крушение каждого здания. Может слышать, как кричат люди и как многие, выбираясь на улицы, попадают под копыта мчащихся прочь конных частей. Как некоторые с воплями «Предатели!» стреляют, как другие возводят баррикады, почему-то думая, будто те укроют от пожара или от обезумевшей армии. Нет стражи. Нет волшебников. Никого: они мертвы. Мертвы все опоры, остановились все винты, конструкция ― такая слаженная, но на деле бесконечно ржавая, несовершенная, поддерживаемая лишь _его_ волей, силой, умом, ― развалилась. Он ничего не может сделать, только смотреть, лежа, будто распятый, вдыхая гниль и гарь. До последних хлопьев пепла. До золы. До балок и костей. Пеплом прилетает играть ветер. Затихают хрипы кого-то, кого при жизни Ветинари даже не знал в лицо.       Хочется проснуться, но это ― бесконечный пепел перед слезящимися глазами, бесконечная вонь вокруг и бесконечное осознание: все разрушено, ― часть кошмара. Часть, сплавленная из юношеских воспоминаний об одном далеком дне и взрослых страхов, появившихся намного позже. Главный ― чтобы «один далекий день» никогда не повторился. Зеркальный двойник, ― чтобы хотя бы не быть виной уже не Славной Революции, но Бесславной Бойни. Не понимать, что умершее или умирающее стало таким по его вине. Только по его, ведь все это, эту больную тяжело дышащую черепаху, он держал в ладонях.       Снова он сжимает гнилые лепестки, стискивает зубы, не давая вырваться вздоху, слишком похожему на вой. И в этот миг впереди брезжит странный белый свет.       ― Хэвлок!       Голос пробивается в сознание. Слишком чистый, в нем нет пепла. Патриций смыкает ресницы: наконец получается, он почти благодарен. Кто-то идет навстречу по обломкам его города. Кто-то… живой.       ― Наконец-то я тебя нашла.       Он открывает глаза. Прямо над ним ― белый крылатый единорог с окантованными золотом копытами, с широким золотым украшением на стройной шее. Грива, сверкающая звездами, струится на дымном ветру, всплескивают живые, полные силы цвета. Лазурь. Изумруд. Рассветное облако.       ― Нет смысла. Тебе здесь не место.       Он вдохнул столько дыма, внутри расцветает и тут же гниет сирень, но слова звучат ясно и твердо. Он вкладывает в них все, на что еще способен, и даже повторяет, но тут же заходится кашлем. Она опускается рядом, просто ложится, ― как делают лишь очень усталые, очень спокойные лошади, которым ничего не грозит. Склоняется. Почти льнёт. Она не понимает… не может понимать.       ― Вернись к себе. Не приезжай сюда. Я…       Я все разрушил. И ничего не остановил. Прежде чем это вырывается, белое создание касается мягкими губами его лба, и все окутывается сиянием. Мертвый город начинает исчезать. Первым стирается далекий, почти догоревший закат. Наступает ночь.       И он, кажется, просыпается.              ***       Он часто слышал нелепое сочетание слов: «на грани сна и яви». Это произносили даже волшебники, нисколько не задаваясь здравым вопросом, где может быть грань у двух абсолютно взаимоисключающих понятий. Сон ― это сон. Явь ― это явь. Не может же быть грани у дня и ночи, у воды и пламени, у дружбы и вражды. И не стоит спекулировать, относя к «граням чего-либо» рассвет, плохо затушенный костер или политические отношения ― эти явления существуют сами по себе.       …Но сейчас ― действительно она. Грань сна и яви, там лорд Ветинари открывает глаза. Кошмар кончился, но рассудок все еще не совсем здесь, не совсем в комнате, не совсем с телом. И все же вернулся в достаточной степени, чтобы понять: силуэт рядом, с волной блеклых волос, с болезненной кожей, ― то же существо, что и среди догнивающей сирени.       ― Я не должна была. ― Она будто оправдывается. А ведь действительно: оправдывается. ― Мы с Луной чувствуем кошмары, нас учили этому с детства. Сестра отточила этот дар, я почти потеряла, занимаясь другим. И все-таки он меня позвал.       ― Что ж. Не стану считать это вмешательством в личные дела. Так, стечение обстоятельств.       Говорить сложно. Не получается и пошевелиться, тьма вокруг плывет клочьями, силуэт Селестии, наоборот, переливается белым. Возможно, дело в ее рубашке и в том, какого оттенка стало ее лицо в последние дни. Патриций закрывает глаза.       ― Часто ты видишь это, Хэвлок?       Почти каждый раз, как разрешает себе поспать дольше обычного. Казалось бы, тоже вещь, к которым можно привыкнуть, но, проваливаясь в гнилую сирень, патриций неизменно забывает, насколько хорошо уже знает этот смрад. Вспоминает, только когда все заканчивается, и просто идет поработать с бумагами. Ночью работается хорошо.       ― Случается. Как видишь, у всех свои… назовем это «родственники на луне». Звучит интереснее, чем «скелеты в шкафу».       Она улыбается. У него получается улыбнуться в ответ.       ― Тебе лучше продолжить спать. Полезное занятие, когда болеешь.       Теперь она почему-то удивлена, поднимает брови.       ― То есть ты думаешь, я здесь? ― она выразительно обводит глазами густую тьму, разгоняет ладонью вполне осязаемые сгустки. ― В твоей спальне?       ― Я же вижу тебя. Правда, не припомню никаких примесей в воздухе. Утром нужно протереть пыль.       ― Ты видишь меня здесь, ― в глазах появляется лукавый блеск, ― потому что я тебе так снюсь.       ― Так?..       Ах да. Это же грань сна и яви. Тут можно услышать что угодно.       ―Как ― так? Не совсем понимаю твою терминологию.       ― Так ― это так. ― Она с новой улыбкой берет в руки прядь своих волос и изображает гномьи усы. ― И так. ― Поправляет одеяло жестом заботливой матери. ― И так. ― Наклоняется, опускает голову на соседнюю подушку, вровень с лицом патриция. Волосы волнами распадаются по наволочке, даже тусклые, они похожи на море. Море, полное погасших звезд. Хм. На грани сна и яви приходят странные метафоры.       ― Какие интересные у меня сновидения.       Молчание. Она смотрит на него, подперев бледную щеку такой же бледной ладонью.       ― Скоро я уйду. Я бездарна в этой магии.       ― Я не слишком возражаю против твоего присутствия ― ментального или физического. Ты приезжаешь не так часто.       Она смеется, но глаза остаются серьезными.       ― Хэвлок. Послушай. Я должна это сказать.       ― Интригующе. Я весь внимание. ― Он подается чуть ближе.       ― Ты… хороший правитель.       Он потирает подбородок, пытаясь понять, чего ждал вместо этих слов, и бросает:       ― Да, справедливое замечание.       Он слишком быстро, пожалуй, мгновенно жалеет об ответе. Это было бы отличное туше на грубую лесть во время какого-нибудь пустого приема и прозвучало нелепым ерничеством здесь, сейчас, с ней. Но ничего не меняется в грустном недвижном лице. Знала. Ждала. И, разумеется, совсем не сбилась с мысли. Это же Селестия.       ― С этим городом ничего не случится, пока есть ты. Я знаю, это очень простые слова, очень высокопарные, очень наивные. Они не помогут тебе бороться с кошмаром; скорее всего, ты вообще не победишь его. Он ведь нужен тебе, признай. Все, что ты хранишь в сердце, наделено смыслом. В этом ты… удивителен. Совсем как моя сестра, встречающая своего внутреннего монстра каждую ночь.       Пожалуй, она права: кошмар нужен, чтобы не стать явью. Пусть остается, пусть напоминает о себе, каким бы отвратительным ни был, ― видимо, так считает его собственное сознание. Ветинари слабо усмехается этой проницательности и, кивнув, снова закрывает глаза.       ― Зато, возможно… ― пальцы касаются его виска, будто снимая паутину, ― будет чуть легче просыпаться, если чаще вспоминать, что в тебя верит, кроме жителей Анк-Морпорка, еще одна… как ты меня зовешь за глаза? «Странная цветная лошадь»?       ― Я не зову тебя так. Это дурной тон.       Получается не слишком убедительно. Даже неловко.       ― Да брось. ― Она фыркает. По-человечески, не по-лошадиному.       ― Я настаиваю. Слова «странная» там нет.       И он снова смотрит на нее ― преувеличенно серьезно. Она улыбается и убирает руку. Невидимая паутина исчезает с этим касанием.       ― Знаешь… спасибо.       То, что она сказала, ― действительно высокопарно. То, что она сказала, ― очевидный факт. То, что она сказала, даже не подкреплено достаточным с точки зрения патриция количеством аргументов. И всё же самые высокопарные и очевидные слова обретают поразительную ценность, если касаются лично тебя и если обычно ты их не слышишь. «Хороший правитель». Он мог бы неоднократно повторить это себе самостоятельно, если бы нуждался в самовнушении. Мог бы теми или иными изощренными манипуляциями привить привычку говорить это подчиненным, ― если бы нуждался в подобострастии. Но, видимо, все время он нуждался в чем-то другом. Намного проще. Настолько простом, что хватило нескольких фраз от всего одной…       …Единомышленницы. Да, точно. Он называет это именно так.       Нужно сказать что-то еще, но белый силуэт рядом уже исчезает. С ним исчезает и густая тьма.       4. Falling from the tower       Грани сна и яви не оставляют следов ― еще один очевидный факт. Это не помешало патрицию, стоило серому рассвету отогнать сон, тщательно исследовать соседнюю подушку на предмет длинных, тусклых женских волос. Результата это не принесло, вопрос так и остался. Она была здесь? Или действительно снилась? Или была и снилась? Если мыслить здраво, она слаба. Больна. Едва ли у нее были силы на ментальные игрища, а если и были, она, как рациональный политик, не стала бы тратить их на него и его гнилые цветы.       Или?..       Без ответа не думалось о работе: будто назойливый молоток в висках мешал сосредоточиться на делах как вчерашнего дня, так и грядущего. Патрицию, существу сугубо земному, не нравились подвешенные в воздухе неопределенности, ― и тем более тяжелым испытанием оказалось то, что Старшая принцесса Эквестрии по этому воздуху свободно летала. Она ― сияющая в отравленном гарью сне ― уже пару раз возникала перед глазами, возникала и другая ― лежащая вот здесь, головой на этой подушке, и улыбающаяся чему-то в кромешном мраке. От образа не удавалось отделить, а заодно разорвать в клочья и забыть необъяснимый, устрашающе нелепый выверт собственного рассудка (а рассудка ли?). Вкрадчивое «Я весь внимание» в ответ на тихое серьезное «Послушай. Я должна сказать». Ничего особенного она не сказала. И не хотела. Что и требовалось доказать.       Или?..       Молоток в голове стукнул особенно назойливым серебряным звоном. Патриций устало вздохнул и покорился. Он давно выработал крайне полезную привычку, когда возникает вопрос, не терзаться догадками, растрачивая невосполнимые ресурсы психики, а поступать проще: посылать за разъяснениями компетентных людей, а если их нет или они не компетентны, то самостоятельно идти и спрашивать.       Просто идти и спрашивать.       Даже если идти и спрашивать приходится в чужую спальню.       К женщине.       О боги.              

***

      Разумеется, он не забыл постучать в дверь. Безрезультатность этого действия могла значить как хорошее (Селестия выздоровела и отправилась на поиски чего-нибудь съедобного), так и не очень (Селестия отправится домой в красивом гербовом ящике). Прозаичная мысль, что Селестия слишком крепко спит, чтобы слышать осторожный вежливый стук, почему-то не пришла. Пришла другая: войти.       Шторы были задернуты, и в комнате еще сумрачно густилось раннее утро. Солнце не пробивалось сквозь плотную ткань, а другой привычный источник света ― волосы Старшей принцессы ― оставался померкшим. Она действительно спала, по крайней мере, дышала, и всё так же куталась в одеяло. Шрамы сгладились с лица и покоящейся на подушке руки. Патриций всмотрелся. Определенно, Селестия выглядела сейчас куда лучше, чем накануне: из трупа недельной давности превратилась в свежий. Это успокаивало. И укрепляло в мысли, что идея о чем-то расспрашивать несвоевременна. Откуда вообще она пришла? Патриций бесшумно развернулся. Вопросы? Подождут. Или он сам подумает еще немного и придет к удовлетворительным выводам, после того, как решит какие именно выводы могут считаться удовлетворительными. И…       ― Доброе утро, Хэвлок.       Она проснулась и, кажется, приподнялась. И наверняка она смотрела ему в спину. Он плавно обернулся и убедился во всех трех предположениях, а еще подметил опять злосчастную татуировку за сбившимся одеялом. Опять случайно, разумеется.       ― Доброе утро. Прошу прощения. Я немного ошибся.       «Дверью». О, как бы это прозвучало, каким бы присвистом это встретил кто-нибудь, например, из лбов Ваймса (если бы, конечно, этот кто-нибудь предварительно потерял где-то инстинкт самосохранения). Патриций не стал заканчивать. Такое «ошибся» еще могло значить что-нибудь терпимое. «Временем». «Измерением». «Жизнью», в конце концов. И пусть она придумает это окончание сама. Она очень изобретательна.       ― Со мной все в порядке. Не беспокойся.       …И проницательна. Ах да. Точно ― не законченная дура. Ветинари слегка пожал плечами. Абсурднее прошлых слов была бы только попытка настоять на их правдивости.       ― Славно, ― коротко отозвался он и решил все же предпринять некое наступление. ― Ты… хм… хорошо спала? Ночной отдых ― довольно освежающая вещь.       Он замолчал. Селестия глядела на него, продолжая сидеть в гнезде сбившегося одеяла, бледная, сонная, но ― поразительно ― снова с этой своей королевской осанкой, когда в позвоночник не вбили жердь, а там будто бы растет дерево. Было все еще странно видеть ее волосы недвижными и ощущать промозглость серых, ставших будто бы больше глаз. Фиолетовый был безумным, но ее цветом. Его недоставало. Взгляд становился каким-то слишком, немыслимо…       ― Да. Просто отлично. Сирень мне ничуть не помешала. Красивый цветок.       …Глубоким, вот каким был этот прямой взгляд. Глубоким и тягучим, как темнота на грани сна и яви. «Ей больше тысячи лет, ― вспомнил вдруг патриций Анк-Морпорка то, о чем вообще-то старался думать пореже, а в перспективе никогда. ― Тысячи. Она видела драконов, и варваров, и как возводились пирамиды, а сейчас пьет со мной вино. И она увидит еще немало. И вино она тоже будет пить с кем-то другим».       ― Славно, ― еще суше повторил он и хмуро отвел глаза. ― Я же сказал тебе вчера спасибо? Не всегда запоминаю сны.       ― Да, Хэвлок.       Она смотрела на него, а он старательно проверял чистоту пола. Это не было замешательство, не была досада и уж точно не был внезапный приступ экзистенциального (так это зовут в религиозных брошюрках мелких богов?) ужаса от осознания собственной бренности. Это было что-то вроде…       ― Я надеюсь, ты тоже выспался.       ― Да, превосходно, благодарю.       Вот оно. Неправильность. Он явственно ощущал, что стоит, смотрит и говорит неправильно, и ответы тоже неправильные: ощущал, как если бы наблюдал происходящее со стороны и оно его не касалось. Возможно, в таком случае он даже дал бы или высокому осунувшемуся типу в застегнутом до горла одеянии, или блеклой особе с чертовым солнцем на бедре совет, как разрешить ситуацию, как сделать происходящее менее нелепым и натянутым. Это ведь его призвание: советовать. Направлять. Наблюдать, не вмешиваясь, а только выверяя. Это когда-то помогло даже крысам.       Но сейчас он не был сторонним наблюдателем. Он был этим высоким осунувшимся типом. И ему нужно было что-то сделать с ситуацией самому. И он просто сделал.       Это оказалось проще, чем он думал. По крайней мере, куда проще, чем в юности, когда, каким бы признанным профи ты ни был, убить и приблизиться к женщине ― да, именно приблизиться, именно в том смысле, ― две совершенно разных вещи. И нетрудно угадать, какая безнадежно проигрывает по сложности.       «Ты узнала слишком много обо мне, я ― о тебе, и наши отношения не могут оставаться прежними. Нет смысла делать вид, будто это не так, правда?».       «Ты интересный собеседник, и с тобой восхитительно играть в шахматы. Это всегда было и будет главным. Твои волосы, смех, вино и то, что я однажды тебя потеряю, потому что не располагаю ни бессмертием, ни даже шансом на долгожительство, ― все это не имеет значения, по крайней мере, такого, как твое умение разыгрывать королевский гамбит».       «Я заявляю на тебя свои права ― и полагаю, что, глядя вот так, ты заявляешь на меня свои. Я прав?»       Он сказал ей все это. И спросил. Да, как и подобало, сказал и спросил, с одним уточнением: почему-то мысленно. Со стороны же все выглядело, будто он просто закрыл дверь, пересек комнату, присел на край кровати и коснулся ладонью ― холодной, доказывающей (согласно всем книжным клише) холодность его сердца, ― щеки Селестии. Почувствовал: она улыбнулась, теплая кожа дрогнула под рукой. Тогда он наконец снова прямо посмотрел Старшей принцессе Эквестрии в глаза и, подаваясь ближе, заметил знакомые проблески в обесцветившихся радужках. Фиолетовый. Ее безумный, знакомый цвет возвращался; другой ― бирюзовый ― змеился по локону, которого он коснулся вчера случайно. Совершенно случайно.       ― «Нам помогает…». У вас все так сложно и так просто. Забавно.       Ее глаза были дикого лавандового или фиалкового цвета, уже полностью. Она кивнула.       ― Очень просто. И очень сложно.       А потом ресницы опустились. Кажется, у них обоих.       И стало плевать на то, что недавно она кашляла, как умирающая.              ***       Целоваться с ней оказалось, как падать с башни ― хотя на башни ему, еще в расцвете карьеры убийцы, приходилось только взбираться. Но было действительно похоже, при условии, что там, внизу, за пролетающими перед внутренним взором расстояниями, ― солнце. В какой-то момент ты открываешь глаза, и оно слепит тебя, как бы говоря: «Нет, не смотри». И ты не смотришь. И еще ты уже упал, но не заметил. Ты же… разбился? По крайней мере, это было бы логично.       Она не двигалась в первые секунды, зато потом он почувствовал не только поцелуй, но и ее руки на плечах. Она не обняла его с той липкой пылкостью, с какой делают это влюбленные, хватившие лишнего или просто выполняющие свою работу женщины, какими кишит Анк-Морпорк. Ладони легли и замерли. Так же, как и его, лежавшие, правда, менее сдержанно и целомудренно. Одна, может, даже слишком низко, на спорной территории.       Пока было и не нужно другого, хватало губ. Губ, но не воздуха, не получалось остановиться. В поцелуе словно были все забытые в мыслях, непроизнесенные слова: про шахматы и вино, сирень и луну. И, конечно же, про «заявляю на тебя свои права», особенно осязаемо: каждый раз, когда он прикусывал ее губы, каждый раз, когда она, словно насмехаясь, отвечала тем же и заходила дальше, так, что забывалось собственное убеждение, будто языку всегда лучше оставаться за зубами. Селестия вела его и тут же отступала, и тогда снова он прижимался губами к ее губам, не видя, но ощущая слабую усмешку. Ее хотелось… не стереть, а изучить. Глубже. И делать это бесконечно долго.       Он не осознал, в какой момент и кому вспомнилось, что у «бесконечно долго» могут быть продолжения. Например, такое: она откинулась назад, а он навис над ней. И такое: касания губ к подбородку, шее, ключицам и крепко стиснутые, прижатые к подушке запястья. Руки были горячими ― и вся кожа, каждый участок, на котором он оставлял медленные, почти вкрадчивые поцелуи. Метки, бесконечная цепь невидимых меток.       ― У тебя жар?       Черт, едва ли. Пряди ее волос, одна за другой, возвращали цвета. Подрагивали как живые и знакомо искрили, стоило коснуться самыми кончиками пальцев. Что там пришло ему в голову ночью? Море погасших звезд. А теперь эти звезды зажигались. Чистая магия, недоступная ни одному волшебнику, ведь даже им неподвластна вся эта подвешенная в небе мишура. Только ему. Только сейчас.       ― А у тебя, Хэвлок? Ты просто горишь.       Что бы она ни подразумевала, она была права. Все, от тесного соприкосновения тел до пляски цвета в прядях и безудержного пульса, казалось быстротечной формой лихорадки. Той, из-за которой руки, наконец все же обвившие шею, не так раздражают. Той, из-за которой вслепую расстегивать какие-то пуговицы на себе и не на себе проще, чем кажется. Той, которая не дает помнить, что брошенную на пол одежду потом придется приводить в порядок. В лихорадке он снова целовал Селестию, и чувствовал движение ладоней по груди и плечам, и выбросил все мысли о «спорных» территориях куда подальше. В этой постели не было спорного. Остров, в пределах которого не действуют законы. Не лишенный лирики образ… правда, его не удалось удержать в голове. Забавно, сколько лет назад Ветинари забыл, что бывают минуты, когда там не удержать ничего? Почему это такая неожиданность? Он все же подобрал свое наполовину свалившееся с края кровати черное одеяние, по мнению многих идеальное в наибольшей степени для похорон, и попытался сложить… хотя бы бросить… чуть аккуратнее. Это было все, на что его хватило, потому что…       ― Хэвлок… ― шепнула она, и это был совсем новый, незнакомый вкрадчивый тон.       Он обернулся и вспомнил одну ее старую, крайне неосторожную ремарку. Ту самую, о непривычке жителей Эквестрии носить одежду. Ремарка сейчас была кстати, а золотое солнце на бедре отлично видно. Как и многое другое.       Дальше он запомнил все довольно смутно, но некоторые детали ― совсем наоборот. Не ново, так же он запоминал шахматные партии: туманно, но отдельные острые ходы, и движения, и особенно ― взгляды с той стороны доски ― впечатывались в память.       …Они глядели друг другу в глаза и на острове без правил. В сумраке она вся была ― сияющий цвет, а он, наверное, что-то вроде мраморного изваяния (при нелюбви к памятникам вообще, он предпочел бы, при отсутствии выбора, быть высеченным именно в мраморе). Она вытянула руку и провела по старому шраму на его груди, по другому ― длинному через ключицу. Ее собственное тело было сейчас таким, каким представлялось до недавнего рассвета. Ни рубца. Ни следа ошибок, о которых Ветинари слушал на этой же кровати, ни следа народной и сестринской любви, которая измерялась в витражах. Он взял руку, которая могла бы быть произведением скульптора, в жизни не видевшего людей и лепившего только богов. Кончиками пальцев провел по запястью. И шепнул:       ― Ты не настоящая. Мне это не нравится.       Если откровенно, нравилось, даже очень, особенно судя по некоторым ощущениям. Но все же было неправильным и не по правилам. И даже при всем плохо контролируемом желании ― просто немедленно броситься на нее, просто заставить ненадолго заткнуться последние остатки разума и позволить говорить всему, что обычно молчало, ― Ветинари это понимал. Поэтому он ждал, продолжая пристально смотреть и плавно водить пальцами, самыми кончиками, по коже. И тогда на ней медленно, один за другим, стали проступать шрамы. Статуя исчезла. Он улыбнулся и поднес кисть к губам.       ― Великолепно.       И она усмехнулась в ответ, медленно опускаясь на подушки, в шрамах уже вся, кроме лица. Он не настаивал, в конце концов, он ведь тоже берёг своё. Ему это удавалось, возможно, лишь благодаря отсутствию нервных младших сестер с опасными магическими способностями. В остальном некоторые его шрамы были будто отражениями ее, и вскоре это стало особенно заметно. Он опустился рядом. Он легко коснулся пальцами золотого рисунка ― того самого. Ее глаза медленно темнели, а скользнувшая навстречу рука, казалось, хотела зеркально повторить движение, но не повторила, найдя место куда интереснее, чем пересеченное шрамом бедро. И от этого незеркального прикосновения он в первый миг закусил губы, а во второй все же глухо, лихорадочно вздохнул. Спорные территории. Ха. Казалось, она вообще не знает таких понятий. И отлично с ними обращается. А ее голос… сколько там оттенков и совсем тихих переливов. Он услышал, когда вдруг понял: нет ничего неправильного в том, чтобы ненадолго склониться перед ней. Очень низко.       …А потом она обжигала ― всем, начиная от поцелуев, пока он прижимал ее к постели и раз за разом резко, почти хищно врывался в нее. Она горела ― когда сам он внезапно оказался опрокинут на спину и его в буквальном смысле оседлали. Она по-прежнему была идеальной, но уже не в том пошлом скульптурном смысле, а в каком-то куда более глубинном, диктуемом изворотами и изгибами множественной вселенной. Идеальность была в том, как естественно было изучать контуры ее тела: грудь, ребра, талия, бедра. Как естественно ― то смотреть в глаза, то закрывать их, едва снова соприкоснутся сухие жаркие губы. Как естественно ― ощущать мягкий полог волос, щекотавших висок, когда она наклонялась. И переплетавшиеся пальцы. Проклятье, они действительно переплетались все время, пока снова не приходило желание коснуться, очертить, прижать теснее.       Было бы верхом юношеской сентиментальности переплетать пальцы снова, когда все закончилось, ― на такое не осталось сил. И они оба просто лежали какое-то время рядом, даже не соприкасаясь, пытаясь вернуть привычное умение ровно дышать. Селестия слегка опустила веки и глядела на задернутые шторы. Точно вспомнив о чем-то, она вяло махнула рукой, и в окно сквозь приоткрывшуюся щелку скользнула полоса солнечного света, косо упала на кровать, слишком напоминавшую уже не просто остров, но поле битвы.       ― Как ты себя чувствуешь? ― поинтересовался Ветинари, чуть поворачивая голову.       ― Определенно лучше, чем вчера, ― она убрала за плечо искрящуюся прядь. ― А ты?       ― А я и не был болен, если ты помнишь, ― откликнулся он и задумчиво поднял взгляд к потолку. ― Смею надеяться, что ты все же меня не заразила. У меня очень много работы.       Он почти почувствовал что-то вроде щекотки в шее и снова повернулся. Правительница Эквестрии действительно на него смотрела, подперев подбородок рукой. «Почему тогда ты еще здесь?». Он пожал плечами на немой насмешливый вопрос. Забавно… это ведь было бы правильным ― хотя бы начать шевелиться. Забавно вдвойне: некоторые вроде бы простые биологические потребности разительно влияют на состояние не только тела, но и рассудка. Он стал сейчас ясен как никогда. Не находившиеся прежде решения задач, ответы на инициативы, недурные планы вертелись там и роились. Это снова напоминало серебряный молоточек в голове, но другой. Странное чувство. Казалось даже, что в мироздании что-то перепуталось: к патрицию вместо настроя пришло вдохновение.       ― А я знаю, чего ты сейчас хочешь больше всего, Хэвлок, ― сказала, почти выдохнула Селестия, подавшись ближе.       ― Да?.. ― он приподнялся на локте и облизнул сухие губы. ― И ты не считаешь это… каким-то странным извращением?       ― Несомненно, нет. Нет ничего лучше, чем...       …Уже вскоре он наблюдал, как часть бумаг из его собственного стола в Продолговатом кабинете вплывает по воздуху в распахнувшуюся дверь. Конечно же, со всеми нужными писчими принадлежностями, включая городскую печать. Селестия самозабвенно управляла всем этим, как дирижер, а, закончив, снова умиротворенно вытянулась на подушках рядом.       ― …Поработать в постели? ― Он усмехнулся, поймав стопку листов и бегло просмотрев. Как она ухитрилась призвать сюда именно самые нужные и самые срочные документы?       Она заложила руки за голову.       ― Иногда полезно ненадолго поменять рабочее место. Приходят самые свежие идеи.       Он не спорил. Так он прежде не экспериментировал, но ничего не мешало попробовать. Что-то в этом, конечно, казалось диким, но он даже не смог определить для себя, что именно: писать, не сидя за столом, или лежать в постели с ней и заниматься чем-то не тем. К слову, при этом даже не одеваясь.       Он провел плодотворный час за работой, иногда делясь с Селестией мыслями и что-то обсуждая. Она во все вникала легко и так же легко предлагала варианты. Каким-то образом она не путалась в цифрах и нашла пару противоречий в отчетах, чем обрекла их авторов на некоторые проблемы, но определенно способствовала сохранению благоденствия Анк-Морпорка. Да и в целом, это оказалось удивительно безболезненно ― чуть-чуть подпустить к своим делам кого-то... постороннего? Небезразличного.       Он знал, что это ― так лежать вдвоем в солнечной комнате и принимать почти общие решения ― никогда не станет ни привычкой, ни ритуалом, а может, кто знает, и не повторится. Он не жалел и не задумывался о глубинных причинах, ведь вместо глубины они все, подобно дохлым анкским рыбинам, плавали на поверхности и были видны из любой точки восьмицветной радуги. Тираны становятся порой союзниками. Иногда ― даже единомышленниками. Если им случается стать любовниками, видимо, где-то в этот момент взрывается звезда и умирает несколько вселенных. А дальше…       …Дальше он снова отложил документы и мысли. Аккуратным движением перенес одно на небольшой прикроватный стол, а другое ― в самый дальний угол сознания, туда же, где цвела сирень. И обернулся.       ― Знаешь, мне, пожалуй, нужен перерыв. Как ты смотришь на то, чтобы…       Он действительно хотел сказать «выпить кофе и позавтракать». Но вместо этого почему-то снова решил упасть с башни.              5. Dear princess Celestia       «Дорогая принцесса Селестия!..       Хм. Прими мои искренние извинения за такую шутку. Я не смог удержаться от этого патетичного начала, несвоевременно вспомнив твою занятную привычку вступать в длительную переписку с младшими друзьями и последователями. Мысль, что они действительно обращаются к тебе именно так, опуская подобающие церемониалы, до сих пор забавляет меня и слегка ставит в тупик, однако речь, конечно же, не о том.       Откровенно говоря, у моего письма нет цели; оно столь же праздно, как и предыдущие. Недавно я рассказал тебе обо всех новостях Анк-Морпорка, и свежих с того времени не прибавилось. Еще пару недель назад я, правда, думал обсудить с тобой некоторые тонкости вопроса Ангелов, потому что мистер фон Липвиг снова проявлял характер там, где этого не планировалось, и мне вспомнился тот своеобразный демон Дискорд, с которым, как ты упоминала, есть схожие проблемы. Но все решилось наилучшим образом, и вопрос исчерпан. Письмо же уже было к тому времени начато, и я не счел нужным его выбрасывать. Полагаю, ты мне это простишь.       Снова говоря откровенно, некоторые вещи не идут у меня из головы в последнее время, и ты ― среди этих вещей. Возможно, дело в том, что снова приближается осень, и, если я не ошибаюсь, именно на этот период часто приходятся твои визиты. Как правило, ты оговариваешь их заранее, сейчас же я слышу только твое молчание, не могу сказать, что меня это устраивает. Порой я даже строю предположения, что оно как-то связано с твоим предыдущим приездом и случившимися тогда событиями, но опять же, не знаю, как это трактовать.       Если ты сожалеешь, я хотел бы об этом узнать. Если же ты хочешь узнать, сожалею ли я, то нет.       К слову об этом: на всякий случай я прошу извинений за Марголотту (вы ведь уже знакомы, так что опустим титулы). Наша с ней дружба столь давняя и тесная, что я не был ни удивлен, ни задет ее туманным фамильярным клик-сообщением “Наконец-то, поздравляю, я уже начинала думать, что с тобой и правда что-то не так”, пришедшим в тот день. Она, к слову, прислала вскоре второе: “Эта особа тебя стоит”. Видимо, после того, как ты ответила ей, хотя я не показывал тебе первое послание и оно было сверхзашифровано? Знаешь, все же твоя привычка летать между семафорами не слишком безопасна и слишком выдает твой интерес к политическому шпионажу. И ты можешь хотя бы иногда делать вид, что не умеешь разгадывать шифровки и (вероятно) читать мысли. Подумай об этом на досуге. И передай Марголотте привет, если до меня дошли правильные сведения и вы нашли общий язык.       Еще к слову. Наверное, тебя это тоже позабавит. Когда ты уезжала, Марголотта написала мне в третий раз (необыкновенная щедрость для нее, время твоего приезда у нее обычно заполнено делами, как она говорит). Она не была многословной, но сообщение показалось мне чрезмерно для нее эмоциональным и в какой-то мере даже неконструктивным. Она посоветовала: “Не смей отпускать ее”. В конце фигурировало еще некое адресованное мне слово, которое я повторять не буду (я позволяю его безболезненное использование только ей) и восклицательный знак. Думаю, ту шифровку ты все же не прочла, хотя бы потому, что уже была далеко, и сейчас, оканчивая абзац, я задаюсь вопросом, стоило ли ставить тебя в известность. Я ведь даже не совсем уверен, что речь шла о…       Впрочем, довольно. Разумеется, я уверен, что речь шла о тебе, а не о той группировке радикально настроенных гномов, которых я собирался амнистировать по случаю Дня Города. Я не знаю, насколько здравым и ценным был совет Марголотты, но он был неосуществимым ― и этого достаточно, чтобы я, конечно же, не принял его всерьез. Забудь. Пожалуй, я все же зря это начал.       Я надеюсь, ты здорова и у тебя все в порядке. И надеюсь, в порядке ровно настолько, чтобы ответить мне достаточно быстро. Я жду.       

Преданный тебе

      

Хэвлок Ветинари»

      

      В Незримый университет ― вот куда он отправился, едва разделавшись с этим слишком вызывающим и слишком честным письмом и отослав его. Волшебники наверняка знали, как попасть на восьмицветную радугу и куда нужно двигаться дальше, чтобы в пути не мутировать и не рассыпаться на частицы. Они, конечно, будут крайне удивлены такими вопросами, но говорят, удивление порой продлевает жизнь не хуже смеха.       Так или иначе, помощь патрицию Анк-Морпорка продлевает ее совершенно гарантированно.       Прибывать вместе со своими посланиями и видеть, как он их читает, ― она уже делала так пару раз ему назло. Почему бы не ответить тем же? А грива, хвост, рог, крылья и даже рисунок на задней части ― это ведь временно.       И это почти ерунда.              Fiendship is magic       Ему вполне понравилось в Эквестрии ― обширная территория, крайне приветливые разноцветные граждане, яркое солнце и какой-то будто горный воздух. Его даже не ужаснул собственный облик, именно такой, какой отразился когда-то в серебряном зеркале: сам бы он без колебаний записал себя в королевскую конницу. Ему легко дался полет, хотя прежде он никогда не летал, а только падал с башни, да и то случалось недостаточно часто. А главное ― Селестия Эквестрийская сидела и читала его письмо, когда он ступил в тронный зал. С ней даже не было охраны. Не было никого. И все равно они оба не двигались с места, кажется, целую минуту, прежде чем все же шагнули друг к другу и дипломатично поздоровались.       А потом, кажется, еще раз. И она сказала:       ― Нет. Я не сожалею.       И это все, что ему нужно было знать.       …Но теперь вокруг снова Анк-Морпорк и осень. Продолговатый кабинет, и чайник из черного фарфора, и даже совсем небольшой букет листвы на подоконнике. Горячий чай, торты, которые она обожает, а он ненавидит, и странные разговоры о драконах, шахматах и ангелах. И эта ее улыбка, от которой шалеют гномы, тролли и гиппопотамы с городского герба.       ― Начнем с поцелуев. А там посмотрим.       Он подается к ней через стол и снова падает с башни.       Ведь это даже увлекательнее, чем летать.